Инспектор пришел в замешательство. Действительно: никто и никого не заражал.
– Посмотрим, – пробормотал он с ненавистью и вышел из галереи.
Титов между тем перешел к приседаниям.
– Если хочешь быть здоров – закаляйся, – одобрительно протрубил Франкенштейн. В этот момент в галерею вошли случайные искусстволюбы, и Лев Анатольевич, схватив пояснительную фотографию, поспешно сел на место.
Санитарный инспектор не вернулся.
Вместо него прибыл серьезный человек, содержатель крупного газетного холдинга. Это был грузный седогривый лев, исполненный очей, по совместительству – орел небесный, ибо слыл уроженцем кавказских гор. Но может быть, то были долины. Он мог позволить себе одеваться на манер шикарного папика, однако предпочитал джинсовую простоту; лев молодился и рыкал, раскрывая золотозубую пасть; из выреза футболки топорщилась грудная грива. Матерно рыкая, засоряя мир идеальных форм похабными умопостроениями и предчувствием простатита, лев остановился перед Львом Анатольевичем и пренебрежительно скривился. Он поковырялся в мохнатом ухе, и Франкенштейн подошел ближе.
– Ну и в чем тут цимес? – осведомился магнат.
– Да цимес там же, где у твоих алён и филиппов, беременных от пришельца третьим разводом, – отозвался Франкенштейн. – Дело верное. Для первой полосы.
Лев покрутил башкой.
– Я многое могу, но даже я не сумею повесить это на первую полосу. В цвете.
Тот пожал плечами:
– Заретушируй. Читатели еще сильнее возбудятся.
Магнат пощелкал пальцами:
– А драма где?
– Тебе мало драмы?
Они приятельствовали давно; магнат сколотил состояние на расчленителях и бракосочетаниях порнозвезд. Его стараниями маленькая галерея Франкенштейна со всем ее эксклюзивным ливером распухала до размеров Лувра, а уж по значимости для общественного мнения превосходила последний десятикратно.
Они беседовали, не замечая присутствия Льва Анатольевича. Черниллко скромно молчал, всегда готовый генерировать идеи и ждавший, когда его пригласят.
– А нос у него скоро провалится? – задумчиво спросил издатель. – А мозги потекут? Общественность хочет интриги.
– Да ты посмотри на его нос! – Франкенштейн схватил Титова за уши и повернул к магнату лицом. – Куда ему дальше проваливаться?
– Ну так это он такой уродился. Ведь правда? – обратился магнат к экспонату.
Лев Анатольевич был вынужден кивнуть.
– Не пишите, что уродился, – вмешался Черниллко. – Оставьте читателям пространство для воображения. Читатель сам додумает интригу – не в этом ли задача литературы? И вообще искусства. Про Черный Квадрат додумали, чего и не было. А не было ничего.
Магнат с интересом посмотрел на скульптора.
– Вы еще будете мне разъяснять задачи литературы, – пробурчал он. – Хорошо, я поставлю на первую полосу.
8
Газета вышла, и загудел резонанс.
Лев Анатольевич сердито перечитывал заголовок: "Мутант-сифилитик идет с молотка".
– Почему же мутант? – возмутился он.
Черниллко восторженно аплодировал и смеялся; результат начинал превосходить его ожидания.
– Там все мутанты, особенно которые с эстрады… Не замечал? Мы их подвинули, дружище. Теперь застолбим авторские права и настрижем процентов с сувениров. Матрешки начнутся, игрушки, маечки, кепочки…
Посетителей заметно прибавилось. Очередей не было, зато приходили сплошь важные люди, хорошо знавшие, чего хотят. Газетный магнат, оприходовав сенсацию, мгновенно забыл о Льве Анатольевиче. Он относился к сенсациям, как относятся к придорожным труженицам тыла и переда. Он разрядил обойму и пошустрил себе дальше вразвалочку. Но камень – он же семя – был брошен, и круги разошлись – они же разветвились ростки, сплетаясь в плющ.
Явилось радио, столкнувшееся в дверях с телевидением. Они долго препирались, не уступая очереди.
Титову дали слово. Вернее, взяли его у него.
– Так, это все неинтересно, – нетерпеливо констатировал репортер, когда Лев Анатольевич замолчал. – Ваши рассуждения об искусстве очень содержательны, но вы берете чересчур высоко. Наша аудитория – люди простые. Расскажите, где и как сильно у вас болит.
– Оно совсем не болит, – отрезал Лев Анатольевич. Он уже свыкся со своим положением и начинал ощущать себя королем на горе. В нем проступила творческая надменность, а самомнение дернулось вверх.
– Это плохо, – интервьюер пожевал губами. – О чем же писать?
Лев Анатольевич положил фотографию на колени.
– Болит вот здесь, – сказал он проникновенно и прижал руки к груди.
– Это хорошо. Гриша, возьми крупный план, – обратился репортер к кому-то за плечом. – Но ваше лицо ни черта не выражает. Харизма есть, но застывшая.
– Лева, поплачь, – попросил Черниллко.
Сознавая, что скульптор худого не посоветует, Лев Анатольевич скривил сухое лицо.
– Не надо крупного плана, – приказал репортер оператору.
…Счастливый Франкенштейн знакомился с медийными материалами, где выставку называли хамством, идиотизмом и развратом.
Кто-то бросил в окно кирпич, и об этом сразу же написали, приглашая к дискуссии.
– Я не художник, – застенчиво признавался Франкенштейн. – Я собиратель. Перечитайте Шопенгауэра. Наш экспонат выражает безрассудную волю, и я постарался, чтобы вы получили о ней представление. Это цветок бытия. Это вброшенность цветка в бытие, перечитайте Хайдеггера. Если это бытие вас чем-то не устраивает, это ваши проблемы. Можете не быть. Можете сдохнуть.
Державший нос по ветру газетный магнат ненадолго вернулся к покинутой теме. В его газете написали, что экспонат под названием "Без семьи" вынашивает планы переменить пол и выйти замуж за известного телеведущего, который тайно уже тоже давно изменил пол и подумывает родить экспонату двух сиамских близнецов. Генетики-консультанты обещают, что левый родится с деревянным протезом, а правый будет перемножать в уме шестизначные числа.
После этого Черниллко предложил опубликовать номер счета и собирать пожертвования. По его мнению, время настало.
Титова пригласили в политические теледебаты и еще в одно жюри, судить викторину для старшеклассников.
Вскоре галерею посетил доктор, не столь давно отказавшийся вылечить Льва Анатольевича. Доктор был деловым человеком и сделал Титову интересное предложение.
9
Доктор выглядел респектабельно и выказывал почтение, которого Лев Анатольевич при первой встрече не уловил. Доктор произвел на него впечатление жестокого весельчака, однако нынче держался серьезным и давал понять, что готов общаться на равных.
Черниллко всячески оберегал экспонат от разрушающего воздействия любопытной среды. Он подскочил со словами:
– Экспонаты трогать руками не разрешается.
Добавил:
– Отвлекать их разговорами тоже нельзя.
– Я поговорю, все равно больше никого нет, – возразил Лев Анатольевич. – Это доктор.
Скульптор подозрительно уставился на врача:
– А зачем он пришел? Мы доктора не вызывали!
– Это активный патронаж, – значительно изрек доктор. – Я не футболю больных.
– Разве? – Черниллко подбоченился. – А кто захотел от больного много денег?
Тот поправил очки:
– Рынок суров, но рынок же обязывает нас к поиску нестандартных ходов. Мы изыскиваем возможности и пространство для маневра. И я изыскал.
– Нам ваши маневры без надобности. Нас тоже обязал рынок.
– Неужели вы не хотите поправиться? – доктор озабоченно обратился к Титову. – Ведь у вас и вправду провалится нос. Газеты не врут. И вы станете аморальным идиотом.
– Не станет, – парировал Черниллко. – Он такой с рождения.
– Я вылечу вас бесплатно, – врач перестал обращать внимание на скульптора. – А вы за это сделаете так, чтобы про меня написали.
Лев Анатольевич задумался. Он уже сроднился с аффектом, не испытывал никаких неудобств. Доктор выложил козырь:
– Все равно эта шишка скоро рассосется. Жизнь беспощадна. Вам нечего будет показывать. Через пару лет появится сыпь, но это никому не интересно. У всех есть какая-то сыпь. А когда еще через несколько лет вы отупеете, вас уже позабудут и перестанут выставлять. Будете выступать в театре для дебилов на школьных утренниках.
Черниллко растерялся. Такого он не ожидал. Лев Анатольевич понял, что небеса сыграли с ним в кошки-мышки, будучи хищными кошками. Небесам надоело, и они выпустили когти; тучи разъехались, и показались вострые молнии. Прогноз явился хорошо забытой новостью. Все знают, как развивается эта болезнь, но никто не примеряет это развитие на себя.
– Я не скрываю своего интереса, – продолжал доктор. – На рекламу уходят огромные деньги. А вы скоро получите статус национального достояния. Вас даже не пустят за границу. Произведениям искусства это запрещено. Так что можете забыть об альпийских курортах и современном лечении.
– По трупам идете, – проскрежетал Черниллко.
– Ничего подобного. Я иду по живым.
…Франкенштейн, плохо разбиравшийся в болезнях, пришел в уныние, когда ему растолковали, что аффекта не станет. Композиция "Без семьи" грозила обернуться ледовым дворцом, который растает с приходом жестокой весны. Франкенштейн не уставал повторять, что искусство вечно, и никогда не строил песочных замков, но вот нарвался, и теперь был готов рвать на себе волосы. Доктор взирал на него с симпатией и сочувствием, напоминая при этом, что медицина не всесильна. Аффект пройдет.
Не видя выхода, Франкенштейн согласился. Если закат неизбежен, то белый день нужно выдоить досуха. Пришествие спасителя подогреет интерес к происходящему, сообщит ему динамику, и звезда воссияет прощальным светом. Поступления на счет прекратятся, но слава продолжится.
– Ерунда, – буркнул Черниллко. – Во-первых, он все равно не поправится. А во-вторых, аффект можно нарисовать. Или мы не художники?
Франкенштейн ответил отказом. Он был противником жульничества.
– У меня все натуральное, свежее, – сказал он надменно. И повернулся к доктору, изобразив на лице торжественное смирение: – Лечите. Я приглашу прессу.
10
Доктор прославился.
На первой странице все той же газеты появилась большая цветная фотография: эскулап пожимает Титову руку, как при встрече на низшем уровне, а в другой руке, высоко поднятой, держит шприц. Крупными буквами было набрано: "Памятник искусства по угрозой". Ниже, помельче, стояло: "Гримасы милосердия".
Доктора немедленно пригласили в популярное ток-шоу, где он блистательно выступил в теледебатах и наголову разнес своего коллегу-гомеопата.
Лечение Льва Анатольевича скопировали в мобильный телефон – якобы скрытно, под соусом вмешательства в личную жизнь, чтобы всем стало интереснее. Из мутного кино можно было понять, что доктор вкалывает ему лошадиную дозу чего-то полезного. Лев Анатольевич соответственно всхрапывал, а доктор похлопывал его по пояснице; лечащая рука отсиживалась в резиновой перчатке. Фильм отправился гулять по свету, и перед лекарем распахнулись двери в высшее общество. Попав туда, он сам удивился своей востребованности. Он начал пописывать философские этюды, намекая, что ничто человеческое не чуждо ему, в том числе и философия; он скромно замечал, что если раньше модными были заболевания, то теперь модными сделались медики. Приоритеты сместились, констатировал доктор. Человечество поумнело.
Доктор купался в славе, а Франкенштейн, откусивший часть ее, готовился к закрытию сезона.
Интерес к Титову снижался. Черниллко старался выглядеть веселым и бодрым.
– Мы прилично приподнялись, – повторял он без устали, убеждая себя самого. – Надо было устроить аукцион и продать тебя. Логично и красиво, финальный аккорд. Задним умом все крепки.
Лев Анатольевич, вкусивший известности, печалился об автографах, которые у него спрашивали все реже и реже. Он открыл, что графика автографов дается ему куда лучше живописи и доставляет большое эстетическое удовольствие. Он только-только нашел себя, и вот все заканчивается. И еще было ясно, что заработанных денег надолго не хватит. Он может позволить себе маленький угол, где будет некоторое время питаться, но горизонт истирался в пыль, и небо уравнивалось с землей, и оба не радовали.
Титов приготовился паковать чемоданы.
Это были потертые метафорически-метафизические чемоданы, жизненный багаж, для надежности перехваченный бельевыми веревками. Они немного распухли от пожертвований, но не стали новее. Лев Анатольевич, нагой и сирый, печально стоял с ними, наблюдая закат, от которого не ждал ничего хорошего. Своя ноша тянула. Он ощущал себя звездой, навернувшейся с небосклона. Иногда ему вспоминалось высокопарное – о, как упал ты, Утренняя Звезда; намного чаще звучало нечто попроще – "с неба звездочка упала". Единожды воспарив, Лев Анатольевич возвращался. И в небе, и на земле – повсюду был один и тот же Лев Анатольевич, ибо что наверху, то и внизу.
Доктор больше не приходил. Черниллко приходил реже, Франкенштейн не появлялся вообще, и Титов скучал, доживая последние дни среди уродливых подобий и образов.
Он не догадывался, что его новейшая биография напоминает буферный раствор – тягостную фазу преображения, в которой внешне ничего не происходит: и все-то льют, и все-то подливают из кастрюль и мензурок, но ничто не меняется. Так часто случается в жизни: события, не столь давно ее изменявшие к худу или добру, продолжают струиться, однако штиль остается штилем, что совершенно непонятно и раздражает. Возникает иллюзия, когда кажется, будто ранее действенное сделалось бесполезным, и нужно попробовать что-то другое.
А лучше не пробовать, нужно потерпеть.
Лев Анатольевич потерпел, и произошел взрыв. Графическая кривая взбесилась.
Пришла натурщица.
11
– Это статья, девонька, – задумчиво произнес Франкенштейн, в мыслях уже названивая газетному магнату, чтобы подарить того новым рублем и поздравить с ним же.
– Статья, – одобрительно закивал Черниллко. – Это оно самое и есть – умышленное заражение.
– Какая статья? – закричал обычно молчаливый Лев Анатольевич. У него прорезался голос. – Какая-такая статья? Я же не возражаю!
– Это верно, – согласился Франкенштейн.
– Тут будет юридическая тонкость, – заметил Черниллко. – Может быть, его согласие и подействует. Но если суд признает, что он не отвечает за свои поступки и не мог осмыслить происходящего…
– Почему же я не могу осмыслить?..
– Есть понятие о невменяемости… она бывает вызвана, например, умственной отсталостью. Так что у меня опасения.
– Хрен им чего докажешь, – согласился Франкенштейн.
– Я не отсталый, – Титов поджал губы. – Я скажу, что это любовь. Пусть опровергнут. Жены декабристов поехали в Сибирь… а там сифилиса – заповедник.
– Почему же там заповедник?
– Потому. Вот Ленин в Шушенском заразился.
– Шушенское – в Сибири? – Черниллко неуверенно посмотрел на Франкенштейна.
Тот не стал спорить:
– Где-то там. Девонька, – вновь обратился он к натурщице, – зачем вам этот ленинский декабрист? Помимо славы. Подумайте хорошенько. Вы мне годитесь в доченьки, так что доченька. Подумай. У вас еще не все позади, немножечко еще впереди.
Натурщица снисходительно улыбнулась:
– Я хочу быть фотомоделью. И еще он мне нравится.
– Это замечательно, – встрял Черниллко. – Еще одна невменяемость. Никакой статьи.
– Это настойка с ногтями, – пробормотал Титов и вовремя осекся. На его слова не обратили внимания. Он мог еще и не такое сказать.
– И вообще я имею право, – напомнила гостья. – Эта холеная клизма стрижет купоны за дерьмовый укол, а я не при делах. Без меня у вас вообще никакой выставки не было бы. Мне причитается пай.
Она хищно взглянула на Льва Анатольевича, готовая сию секунду нырнуть в лучи его славы.
Черниллко почесал подбородок.
– Придется составить бумагу. Пригласим нотариуса, пусть зафиксирует согласие сторон. Иначе если не засудят, то замучают.
– Вы не возражаете против видео? – осведомился Франкенштейн. – Люди любят кинодокументы. Ваш самоотверженный поступок исключительно красив, и сами вы ничего. В этом и заключается ненатужное естественное искусство – красота, спасающая мир. Люди должны увидеть, как она спасает. Я только это и делаю – дарю людям искусственную естественную красоту.
– Да пожалуйста, – ответила та.
– Стопроцентная порнография, – не согласился скульптор. – Очень опасно. Нас посадят на одну скамью с педофилами, некрофилами и черт знает с кем еще.
– Мы запустим квадратик, – сказал Франкенштейн.
– Какой еще квадратик?
– Квадратик. Будет прыгать по фильму и прикрывать красоту. Зрителю нужно оставить пространство для воображения.
– И писк добавить, – подсказал Лев Анатольевич.
– Зачем? – недовольно нахмурился Франкенштейн, тогда как Черниллко, все схватывавший на лету, одобрительно кивал. – Что за писк?
– Ну, как в новостях. Обычное дело. Передают новости, и матерные ругательства заменяют писком. Или это гудок у них такой, или свисток и зуммер.
– Да откуда же взяться ругательствам?
– Я буду, – потупился Титов.
– Да, – подтвердила натурщица. – Из него вылетает на пике.
– Больше из него ничего не вылетает?
Титов пожал плечами.
– Один раз было, очень давно. Мы только поженились.
– Трогательно, – заметил Черниллко. – Хорошо бы подгадать. Буйство жизни, торжество над тленом.
– Тлен это ипостась жизни, – закипятился Франкенштейн. – Вроде бы нормальный человек, а туда же. Глаза зашорены, как у гламурного обозревателя.
Разгорелся обычный в художественных кругах спор. Натурщица метала в Титова голодные взгляды, из чего тот заключил, что в его ногтях не меньше силы, чем в оленьих рогах, из которых готовят общеукрепляющие лекарства.
12
Ворожея пришла, когда Лев Анатольевич потеснил в общественном сознании национальные развлекательные телепрограммы. Улицы расцвели тревожной и сладкой весной, но она приехала в белой шубе нараспашку; вывалилась из богатой машины и важно проследовала в галерею, обещая всем видом тысячу и одну ночь; ночи побитыми псами плелись за ней следом.
С порога ворожея затрубила, что если бы не она, то ничего бы и не было.
– Мадам, – подбежал Франкенштейн, поглаживая свитер на большом животе.
– Я могу обрушить на вашу галерею водопад счастья, – предупредила ворожея. – Вам будут прислуживать звезды, и Зодиак обратит на вас пристальное внимание. Я все изменю. Рыбы станут для вас Близнецами, а Близнецы станут Раком. Но если вы мною пренебрежете, то я вашу галерею прокляну.
Она подбоченилась, смерила Льва Анатольевича придирчивым взглядом.
– Я советую вам повторить приворот. Я маг, но только второй ступени…
– Вы что же, кого угодно можете к нему приворожить? – уважительно осведомился Черниллко.
– О да, это пустяки. Могу вас, его… – Она указала на Франкенштейна.
– Мадам, – быстро сказал Франкенштейн, – воздержитесь. Я обещаю вам столько эфирного времени, что вы заколдуете всех телезрителей.
Та надменно кивнула: