Гардемарины, развернувшись к лесу лицом, заключают подводу в кольцо. Шпаги изготовлены к бою, щеки пылают, глаза горят.
– Дурь мужицкая… Душегубы… истинно лешие!…
– Проверь, брат Каретников, все ли на месте…
Каретников, самый маленький и черный, как древесный жучок, пинает снег.
– На месте-то на месте… да только ларцы пораскрывались.
– То не сами ларцы, то лихие люди постарались. Вот канальи!
Господинчев присаживается на корточки, осторожно поднимает крышку,
– Железо, господа!
– Поставь, Господинчев, крышку, где была. Государственная, брат, тайна.
Господинчев, вихрастый сорвиголова с наглыми глазами, улыбается, кивает и быстрым движением сворачивает железный круг.
– Не по-нашему написано! Пан.. руссия…
– Кто вам позволил трогать? Немедленно отойдите!
Паншин, предводитель отряда, хватает Господинчева за плечо.
– Паншин, по-каковски это, как ты мыслишь? Ты ведь у нас дока, в языках-то.
Тот сердито вынимает из рук Господинчева ящик и ставит обратно в сено.
– Английское слово, – ворчит он и наклоняется за вторым. – Pan-Russia. Пан-Рашша. Пан-Россия.
Каркает и давится ворона. Кажется, что она повторяет заморские звуки. Пан-Ррраша! Пан-Рррашша!
Звук "н" теряется точно, остальные – сомнительны. Ворона, одним словом.
2
Поручение императрицы передал странный, неприятно опрятный субъект, от которого пахло не то помадой, не то медицинским декоктом. Все происходило в Адмиралтействе, в одной из секретных комнат, за плотно притворенными дверями.
Советник государыни, который негласно опекал гардемаринов, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Он всячески старался ничем не выказать проснувшийся, скорый на подъем страх: похаживал, грозно кашлял, подкручивал усы, но в то же время нет-нет, да и подлезал пальцами под парик, чесался: потел от волнения.
Бесстрашный отряд терпеливо ждал распоряжений.
– Прошу вас… – начал советник и запнулся, не зная, как обратиться к царскому эмиссару.
– Оставьте нас одних, – приказал высокий гость.
Советник растерялся. Пришелец был ниже чином, но не настолько, чтобы указывать ему на дверь, как паршивому холопу.
Паншин чуть заметно нахмурился. Нащокин незаметно положил руку на эфес шпаги. Господинчев и Каретников стояли навытяжку, и трудно было понять, о чем они думают.
Советник коротко рубанул воздух кулаком, сдержанно поклонился и вышел вон.
– Приступим, господа, – эмиссар улыбнулся. Улыбка не получилась. Ему гораздо больше шло надменное выражение лица.
Нащокин толкнул Каретникова локтем. Тот еле заметно кивнул.
Удивительный тип. Все вроде бы в нем правильно – камзол, парик, треуголка, плащ. Но шито иначе! Миллион мелочей, незначительных по отдельности, сливаются в одно так, что совершенно неясно, откуда он вылез, этот новоиспеченный государственный деятель. Никто из четверых о нем слыхом не слыхивал, и в глаза не видал.
Не самозванец ли, часом?
Возможно, что немец, а может быть, и швед. Но точно не поляк и не мусью.
– Барон фон Гагенгум, – эмиссар опять попробовал улыбнуться. Не вышло.
Он немного волновался. Тут вам не разница в часовых поясах. Барон жил в Петербурге вот уже несколько дней и все никак не мог привыкнуть к отсутствию мелких удобств, большая часть которых требовала электричества.
Гагенгум была его настоящая фамилия. Барона выдумали на заседании кабинета министров Пан-России. Когда построили машину времени, возник естественный вопрос о ее использовании. Гагенгум, младореформатор в летах, обладал хорошей практической хваткой. Он быстро нашелся с подходящим предложением, которое сулило государству огромные барыши.
– Машина времени – это то, что сейчас нужно, – такими словами он начал свое выступление. – Ее-то нам и не хватало. Я думаю, что теперь мы сумеем решить проблему захоронения радиоактивных отходов. Мы распахнем ворота и скажем всему миру: добро пожаловать. Деньги хлынут рекой. Если мы отправим отходы в прошлое, то не понадобится проводить решение через Думу. Не будет никакой огласки. А выгода будет огромная. Нам простят все долги и будут упрашивать взять еще.
– М-м, – поднялся министр экологии. – Каковы наши возможности? Насколько мы можем углубиться в прошлое? На пять лет? Десять? В миоцен?
– На триста-четыреста, – ответил министр тяжелого машиностроения.
– А в будущее нельзя?
– К сожалению, нет. И не удастся в ближайшее столетие. Только если обратно к нам, из прошлого.
– Жаль! – министр экологии поджал губы, снял очки и начал протирать их замшевой тряпочкой. – В будущее – гораздо спокойнее! А в прошлое – оно же будет влиять!
– Не будет, – убежденно возразил Гагенгум. – Не повлияло же. Ведь это уже случилось. И вот мы сидим: нормальные, разумные, добрые, здоровые. Никакие не мутанты и не монстры, порядочные люди. Значит, обошлось.
– Это заманчивое предложение, – заявил красивый премьер-министр, откидываясь в кресле. – Прошу министра тяжелого машиностроения изложить кабинету детали.
Министр направился к кафедре.
– Деталей немного, – предупредил он на ходу. Заняв место, он налил из графина воды, выпил, промокнул губы платком. – Машина, как вы знаете, построена, в Питере. Она занимает три этажа подвального помещения и перевозке не подлежит. Временной канал выводит путешественника в точку отправления. Поэтому если мы примем решение переправлять в прошлое радиоактивные отходы, то нам придется организовать их дальнейшую транспортировку. Нельзя, чтобы контейнеры остались в Санкт-Петербурге екатерининских, скажем, времен.
– Погодите, – нахмурился премьер-министр. – Получается, что нам придется направить туда транспортные средства. Мне эта идея не нравится. Сперва одно, потом другое… сегодня фуры гонять, а завтра МИГи полетят?
– Я предлагаю обойтись без транспортных средств, – вмешался Гагенгум. – Сориентируемся на месте. В стране во все времена были герои, готовые выполнить любое государственное поручение. Гардемарины, Неуловимые, тимуровцы, женский батальон…
– Гардемарины – это же кино, – ехидно напомнил министр печати и информатики. – О чем вы говорите?
– Кино не с потолка взяли, – парировал Гагенгум. – И уж конечно – не с полки. Вот это в вашем ведомстве привыкли…
– Стойте, – премьер-министр поднял ладонь. – Давайте останемся в рамках. Послушаем министра атомной энергетики. Не будет фонить?
– Да тьфу на это, – Гагенгум не вытерпел. – У нас и так везде фонит.
У премьер-министра дернулось веко, и будущий барон извинился за грубость.
– Формулировка огульная, – поднялся министр атомной энергетики, – но в целом справедливая. Я думаю, что хуже не будет. Предлагаю перевезти отходы в район будущего Соснового Бора. Там все равно построят ЛАЭС.
– Далековато, – вздохнул Гагенгум.
– А по-моему, так даже близко, – не согласился с ним глава кабинета. – Нельзя ли подальше? Я намекаю на Украину.
Гагенгум немного растерялся.
– Это же сколько ехать, – промямлил он – Учтите, что там еще нет ни железных дорог, ни шоссе…
– А давайте куда поближе! – вскинулся молчавший до сих пор министр путей сообщения. – Например, в 1950… нет, 60-й год! … Дисциплина, бесхозяйственность… Сказано – доставить, значит – доставить!
– Нет, – помотал головой атомщик. – Совсем недавние времена. Последствия могут еще не сказаться… могли не начать сказываться… – И он, запутавшись, смолк.
– Согласен, – кивнул премьер-министр. – Давайте к царице. И я настаиваю на Украине. А город вы и сами знаете. Подумайте, как это ловко получится! За отходы платят Пан-России, а везут их к хохлам! Гениальная комбинация! … Товарищ Гагенгум, вы лично отправитесь… ко двору, – и премьер серьезно хохотнул. – Наберете команду, проследите за исполнением. Потом расскажете, как там…
Такого оборота Гагенгум не ожидал.
– Но я не знаком с местными обычаями! Здесь нужен историк… этнограф…
– В правительстве нет историков и этнографов, – напомнил премьер.
3
Ехали до сумерек.
– Есть охота, господа, – Паншин говорил бодро, как будто и не провел целый день в седле.
– А мне так нет, – отозвался Каретников. – Тошно немного.
– А, так вас растрясло! – догадался Господинчев, гарцуя на коне. Он снял головной убор и пригладил волосы. – Будь я проклят!
– Что за забота?
– Извольте взглянуть, – Господинчев раскрыл ладонь. Каретников и Паншин подъехали поближе, а Нащокин остался с вожжами.
– Что это?
– Локон, – недоуменно улыбнулся Господинчев. Но наглости в его глазах уже не было.
– Неужто лысеете?
– Нащокин! – позвал Паншин и, не сдержавшись, расхохотался. – Подите сюда! У Господинчева плешь растет!
– Что здесь смешного, сударь? – оскорбился Господинчев.
– Не сердитесь, – Паншин примирительно потрепал его по плечу. – Вот дело сделаем – поедем в имение к батюшке. Там у нас есть бабка… ворожея. Тинктуру готовит особую, в голову втирать. Обрастете так, что гребень обломится!
– Решайте же, братцы! – крикнул сзади Нащокин. – Скоро стемнеет. В которое поедем село?
Санный след раздваивался; обе колеи вели к селам, каждая – к своему. Села курились дымом и были почти неразличимы в перспективе, насыщенной синим.
Господинчев уронил локон в снег и молча ткнул плеткой в сторону правого.
Паншин кивнул.
– Дело наше правое – значит, и забирать всегда будем правее. Вперед, гардемарины!
Отряд тронулся. Подвода загремела, Нащокин молодецки чмокал и нокал.
Вскоре вступили в село. Разбрехались собаки, а с какого-то двора донеслось даже буддийское мычание зимней коровы.
– Да, господа, – вздохнул Каретников. – Постоялым двором и не пахнет.
– Бог с ним, попросимся в избу.
– Можно и не спрашивать. Покажем царицыну грамоту.
– Кто ж ее здесь прочтет! – усмехнулся Нащокин.
– И не надобно. Богопослушному человеку хватит благородного поручительства. И царского имени.
– Темен наш народ, – заметил Паншин. – Но чует верно.
– Господи, дурно-то как! – пожаловался Каретников и вдруг соскочил в ближайший сугроб. – Простите, братцы, нужда не терпит…
Паншин встревоженно уставился ему в спину.
4
Премьер, любивший общаться с коллегами в неформальной обстановке, испытывал двойное удовольствие. Ему было непривычно лицезреть в Доме Правительства придворного образца восемнадцатого столетия. Состоялось троекратное целование. Гагенгум, воплощавший карнавальный анахронизм, стянул парик, уселся в кресло, налил себе из пузатой бутылки.
– Ну, как там наши мальчики? – премьер поиграл бокалом и выпил не по-премьерски.
– Скачут, служат Отечеству. Поют и дерзают, теряя зубы и волосы.
– Доедут?
– Жизнь положат, но волю государыни выполнят.
– У вас и слог-то изменился, Гагенгум! – восхитился премьер-министр, набирая фисташек в горсть.
– Положение обязывает. Что говорит президент?
– Президент над схваткой.
– Ясно. В самом деле – нельзя же вникнуть во все. У меня, собственно, созрели некоторые коррективы.
– Вот теперь вы говорите по-русски, – премьер захрустел. – Я весь внимание.
– Вообще-то вы тоже, по-моему, не обязаны вникать, – поделился соображением Гагенгум. Он мерно отбивал парик об край стола, словно воблу, держа его за хвостик. – Главное, что речь идет об очень больших деньгах.
– А юридический аспект?
– Помилуйте, мы в прошлом.
– Разрушительные последствия?
– Никаких. Опять-таки: вот мы – разумные, добрые, вечные. Не мутировали, не деградировали… Не стали уродами…
– Вы в этом уверены? Ну ладно, я помню. Что ж – действуйте. Два процента – мои.
– Радиоактивные отходы придется пустить побоку.
– Вот как? – удивился премьер-министр. – И куда же их?
– Да свалим в канаву, подумаешь. Россия велика.
Гагенгум, волнуясь, пролил коньяк и вытер лужицу все тем же париком. Премьер встал.
– Действительно, я не хочу вдаваться в детали. Я ничего не слышал. Поступайте, как знаете, но если что, отвечать придется вам.
– Слушаюсь. Необходимость вынуждает нас направить туда еще одного представителя. Это уроженец Кавказа, он будет работать под именем мусью Берлинго. Языками владеет.
– Зачем он нам нужен?
– На него многое завязано. И потом: мне представляется нереальным еще раз заручиться поддержкой государыни. Она и так смотрит на меня косо. По-моему, ей что-то нашептывает придворный шут, пакостный карла. Это значит, что второго указа, отменяющего первый, не будет. Нам придется изменить тактику, чтобы вынудить гардемаринов отказаться от выполнения одного задания и взяться за другое.
– Смотрите! – премьер погрозил пальцем. – Чует мое сердце, намудрите вы с вашим… как его? Берлинго?
– Совершенно верно.
– Почему такая фамилия? Знакомое слово. Министр иностранных дел объяснял мне как-то, что берлинго – это клитор.
– Да? Я думал, это леденчик.
– И леденчик. Это жаргонизм.
– Восхищаюсь вашей эрудицией, – Гагенгум говорил вполне искренне. – Я не знаю, почему он выбрал такой псевдоним. Тут сработали какие-то тайные пружины.
5
Пока шел ужин, Каретникова рвало еще дважды. Паншин не на шутку обеспокоился.
– Хворый какой! – хозяйка избы покачала головой, провожая взглядом согнувшегося Каретникова. Махнув рушником, она отвернулась и поставила перед гостями миску с варениками. Сняла со стола мутную бутыль, отвергнутую с самого начала.
– Если так пойдет, то плохи наши дела, – Нащокин надкусил краюху хлеба. – М-м! – вскрикнул он и полез пальцем за щеку. – Вот оказия!
– Сломали зуб? – деловито осведомился Господинчев, уписывая щи. В избе царил полумрак, и он не заметил, как в миску спланировал его собственный волос. За первым последовал второй. Господинчев пошуровал ложкой и зачерпнул оба, начал жевать.
– Если бы сломал! – Нащокин, забыв о приличиях, перегнулся через стол и показал товарищам желтоватую шестерку, заляпанную мясноватой краской. – Выпал, окаянный!
– Позвольте взглянуть, – Паншин протянул ладонь.
Он принял зуб и рассмотрел его при пламени свечи.
– Наукам не обучен, но зуб, сдается мне, вполне исправный.
Вернулся зеленый Каретников.
– На тебе лица нет, барин, – хозяйка принесла какую-то ветошь и бросила на лавку. – Ляг, полежи.
– Благодарю, – Каретников так ослабел, что еле ворочал языком. – Право слово, мне лучше соснуть.
– Отдыхай, брат Каретников, – задумчиво согласился Паншин, продолжая вертеть зуб. – Эй, хозяйка! Не дать ли ему какого отвару?
– Отчего ж не дать, – хозяйка поплыла из горницы. – Можно и бабку кликнуть, – предложила она уже с порога.
– Кликни, дело говоришь. Скажи, что не обидим, – Паншин многозначительно погремел кошельком.
В ту же секунду послышалось досадливое фырканье, плевки. Господинчев, распробовав, наконец, что у него в ложке, брезгливо тянул изо рта щекотную волосину.
С лавки икнул Каретников. Он потянул на голову тулуп, надеясь, что скорый сон разрешит все заботы.
– Полная миска волосьев! – Господинчев разгневался и швырнул ложку в щи. Брызнуло капустой. – Что ты мне подала, проклятая баба!
– Не собачьтесь, на бабе платок, – напомнил ему Нащокин. – И черная она. Это, Господинчев, опять ваше. Ну-ка, подите!
Он поманил пальцем.
Господинчев, ничего не понимая, подался к нему. Нащокин вдруг протянул руку и вцепился ему в волосы. Тот отпрянул, но целый клок остался у товарища. Больно не было.
– Это тоже вам передать, Паншин? – осведомился Нащокин не без иронии. – Никак, вы стали цирюльных дел мастером. Зубья крутите, вот вам и волосы… А уж как кровь пустить, так тут вы первый.
– Хозяйка! – решительно крикнул Паншин. – Веди свою бабку!
Ответа не последовало: похоже было, что хозяйка уже пошла. В дверь просунулась глупая веснушчатая рожа и захлопала глазами.
Залаял пес, во дворе затеялась суета.
– Кого это принесло на ночь глядя? – Господинчев предусмотрительно метнулся к окну. – Темно, не разобрать.
– Да уж не бабка в седле, – Паншин, забыв о волосах и зубах, проверил пистолеты. – Господа, будьте начеку.
Повисло молчание. Каретников затих под тулупом, и с лавки послышался щелчок взводимого курка. Господинчев машинально пригладил предательские вихры, Нащокин встал.
В сенях затопали; недавняя рожа угодливо распахнула дверь, и в горницу, пригнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошел дюжий мужчина. Военный человек.
– Имею дело до господина Паншина, – прохрипел он, не откладывая, и стукнул каблуками. – Пакет от его сиятельства барона фон Гагенгума.
Паншин принял пакет, сломал печать, пробежал глазами текст.
– Садитесь к столу, – пригласил он нарочного. – Эй, кто там! Накормите курьера. Ступай, любезный, в людскую, отведай там щей.
– Благодарствуйте, – служивый человек поклонился.
– И чарку ему налейте!
– Всенепременнейше, – бесполая рожа разродилась неожиданно длинным словом.
Нарочный вышел.
– Вы даже не взглянули, в каком он чине, – с укоризной молвил Нащокин. – Может быть, капитан. А вы его в людскую послали.
– Что за беда! Капитан не пошел бы. Мы дали бы друг другу сатисфакцию… Слушайте, господа! Барон дает нам деликатное поручение. Он пишет, что, понужденный действовать тайно, не в силах навязывать волю, но токмо просит…
– Обычная оказия, – Господинчев пренебрежительно скривился. – Попробуй не уважь такую просьбу.
– Нет, господа, тут дело серьезное. Барон просит освободить его племянницу, звать Машей, которую насильно везет в монастырь "злокозненный мусью Берлинго", безродный французишка без чести и совести. По разумению барона, они должны остановиться в Покровском, что в двадцати верстах отсюда…
– До Покровского все сто верст будет, – донеслось с лавки.
– То, видно, другое Покровское. Как ты, брат Каретников?
– Я… – Каретников приподнялся на локте и тут же закашлялся. Сотрясаясь, он начал судорожно рыться в платье, выдернул платок, прижал к губам. Белая ткань со скромным вышитым вензелем окрасилась красным.
– Слаб грудью барин-то, – вернулась хозяйка, заохала. – Полежи, сокол ясный, полежи. Бабка уж в сенях.
– Хорошо! – Паншин положил письмо на стол, подошел к хозяйке и взял ее за локоть. – Выйди, милая, еще ненадолго, и бабка пусть обождет. Храни вас Бог. Нам надо совет держать. А вы, Каретников, без лишней нужды не говорите.
Расстроенная хозяйка в который уж раз покинула горницу.
– Покровское мы найдем, господа, – уверенно заявил Паншин, упираясь обеими руками в стол. – Давайте решим о главном. У нас есть приказ государыни. И есть просьба барона. Спасем ли Машу, братцы?
– У нас, кроме названного, есть честь и отвага, брат Паншин! – звонко ответил Господинчев. Он выкатил грудь, но слегка пошатнулся и изумленно оглядел свое платье.
– Стало быть, решено. Узнать бы только, где это Покровское.
– И дуба не дать. Каретников совсем плох.
– Нам ли страшиться схватки.