- Я вот хочу с тобой посоветоваться, - после некоторого раздумья сказал Ведерников. - Давай так: по-твоему, достойно вел себя Бурнин во Временном?
- Нет, - покачал головой Уздечкин. - Недостойно.
- А правильно сделал Дорофеев, что не прогнал его?
- Да куда же прогонять? Лехе терять нечего - в том-то его сила.
- А вот я убежден, - жестко произнес Ведерников, - Бурнина надо было списать прямо там, во Временном. Из него человека все равно уже не сделаешь, а на "Ласточке" он вреден. На Карнаухова плохо влияет, и вообще… Нам нужны работящие, дисциплинированные люди, а не лодыри типа Лехи! Вот такое свое мнение я изложил в докладной записке на имя начальника отряда.
- А Дорофеев знает про нее? - спросил кок.
- Знает… если у него память хорошая. Во всяком случае, когда он меня не послушался и не списал Леху, я предупредил капитана, что напишу докладную!
- А тебе Леху не жалко?
- Этого уголовника жалеть? - Ясные серые глаза Ведерникова выкатились от удивления.
- Ну, это ты зря! Никакой он не уголовник - он и в вытрезвитель-то ни разу не попадал… Нет, вот я, например, раньше думал, что Леха просто хам. Их столько нынче развелось - прямо зло берет!.. Ну а к Лехе я пригляделся… Нет, он даже не хам. Он, между прочим, интересный человек! Вид у него - это точно, пират! Вот и боятся все его. А ему по наивности кажется, что так и должно быть. Хотя сам же страдает, что никто не хочет понять его душу. Но душа у него есть, я заметил. Не знаю, как тебе объяснить, но это совершенно точно. Могу с кем угодно спорить - он человек совсем не жестокий. И при этом очень наивный…
- Ну, понес! - недовольно возразил Ведерников. - Если уж так присматриваться да вдумываться, так вообще окажется, что все люди ангелы. Но ведь ты сам признал, что хамов много развелось. А я добавлю: лодырей, халтурщиков, разгильдяев. Это же беда!.. Вот потому и нечего разглядывать каждого в микроскоп, а надо метлой гнать всех нарушителей дисциплины.
- Куда же их гнать? - поинтересовался Уздечкин.
- А… куда хотят!
Уздечкин терпеливо улыбнулся.
- Вот мне и думается: мели Леху, пока к нам не попал. А дальше уж, кажется, некуда. Ведь сам знаешь: людей в отряде не хватает.
- Так как же быть… по-твоему?
- По-моему, коллектив надо создавать, укреплять. Чтобы не формально был коллектив, а по-настоящему.
- А я чего добиваюсь? - на высокой ноте воскликнул Ведерников. - Надо набрать хороших ребят, навести на судне образцовый порядок. А Леху списать, это он коллектив разваливает!
- Хочешь знать, за что я уважаю нашего капитана? - спросил Уздечкин, глядя при этом на направлявшуюся к ним Маргариту.
- Ну?
- За то, что он умный. Вот ты написал докладную. Допустим, Скорин поверит тебе и спишет Леху. Вот это и будет формальный подход к делу: чтобы вылечить больную голову - отрубить ее к чертям!.. А Дорофеев умеет действовать иначе!
Маргарита подошла к ним с озабоченным и возбужденным лицом.
- Ой, Женька, там плащики есть модерные - прямо на тебя! - сообщила она. - Пойдем скорее, примеришь!
- Ну и как же иначе? - допытывался Ведерников. - Какой же это неформальный способ?
Уздечкин в замешательстве смотрел то на него, то на Маргариту, Он опять чувствовал себя сбитым с толку.
6
В селе Рогове базировались теплоходы речного транспортного отряда Гидростроя. Их задачей было оказание помощи рейсовым судам, идущим с баржами вверх по течению: одной тягой протащить воз через самые трудные участки Реки - Глухую шиверу, Главный порог и далее Свальную, самую коварную шиверу, - было невозможно. Собственно говоря, Глухая и Свальная шиверы отличались от порога только тем, что высота перепада воды в них была чуть поменьше, но по сложности судоходной обстановки они нисколько не уступали Главному порогу.
Как и рассчитывал Дорофеев, в Рогово пришли вечером. Отворачивая с фарватера к берегу, Ведерников, стоявший у штурвала, включил сирену. Протяжный воющий звук означал: "Буду швартоваться!"
Когда сирена умолкла, на "Ласточке" услышали бодрые звуки марша "Прощание славянки". Его включали на теплоходе "Сокол", встречая подходившие за помощью суда.
Так упруго, победно звучал над Рекой в тихих сумерках духовой оркестр, что у Лехи Бурнина полегчало на душе. А вообще-то уже третий день он пребывал в мрачнейшем настроении. Третий день не брал в рот спиртного - и не хотелось!
Когда уходили из Временного, рефрижераторщик Заварзин, довольный тем, что нашелся недостающий тюк спецодежды (приемщица, молодая девчонка, ошиблась в подсчете перегружаемых тюков), предложил Бурнину:
- Леха, вечерком заходи на баржу. Я согревательным запасся!
- Сколько можно! - сердито ответил Бурнин. - И так пропился до нуля. А мне, понял, в Среднереченске работу придется искать.
- Да ведь не выгнал же тебя Дорофеев!
- Здесь не выгнал, на базе спишет! - Глаза Бурнина сверкнули. - Ему самому недолго осталось капитанить. А с этим прямоугольным треугольником, с механиком, я так и так не уживусь!
- У меня есть деньжата, - простодушно сообщил Заварзин. - Сотни три на книжке осталось с прошлого года. Надо будет - выручу.
- Да не к тому я, - отмахнулся Бурнин. - Вообще как-то… надоело все, понял!
- Ну, твоя воля, - отступился Заварзин.
Уводил теплоход из Временного Ведерников. Капитан не вмешивался. Все правильно сделал Ведерников: отвалил от причала, развернулся и кормой подошел к головной барже. Бурнин передал стоявшему на носу баржи шкиперу Сладкову конец троса, который тот набил на кнехт. Завизжала лебедка, выдавая трос, и "Ласточка" стала удаляться вниз по течению на полную его длину.
"Прощай, город-городок! - думал Бурнин, уже не надеявшийся сюда вернуться. - Скоро слиняет белый цвет с твоих раскидистых черемух. Еще несколько лет постоят эти бревенчатые хаты и блочные двухэтажки, еще несколько поколений огурцов вызреют под пленочными теплицами у частников, несколько раз перейдет из класса в класс ребятня в деревянной школе, еще сотню-другую старых фильмов прокрутят в развалюхе клубе, еще попляшут несколько сезонов на дощатой, обнесенной некрашеным штакетником танцплощадке - и вот однажды надвинется на поселок стадо бульдозеров, и полетит в тартарары весь этот временный уют! А потом набухнет, выйдет из берегов Река, остановленная новой плотиной, - и прощай навеки, поселок Временный! По науке вроде бы так и надо, ради этого и селились. А все равно как-то странно. Жили, устраивались, хлопотали, и вдруг - сматывайтесь, пожалуйста!.. А, брось ты все эти рассуждения! Не бери в голову, Леха, понял!"
Это особые для каждого экипажа минуты, когда судно после долгой стоянки уходит наконец в плавание. Как радостно чувствовать, что кончилось мучительное безвременье стоянки, зависимость от разного берегового начальства и разных, всегда запутанных и чуждых речникам береговых обстоятельств, что началась, быть может, не менее сложная, но более понятная жизнь в плавании. И спешат речники стряхнуть с себя пыль береговую. С первых же минут плавания затевается на судне большая уборка. Все моет команда: палубы, трапы, полы в кубриках, до блеска надраивают чуть ли не каждую пядь своего корабля - привычного и в глубине души любимого дома. Засверкает, заголубеет чистой покраской судно. И каждый подумает: всегда бы так независимо, спокойно, небольшой своей командой-семьей плыть и жить.
Но семьи речников на берегу, далеко, в Среднереченске. А у кого нет семьи, есть койка в общежитии, которая через несколько дней плавания тоже будет вспоминаться. И вот уже считает речник дни до прибытия… Но это потом, в середине пути. А вначале, когда остался за кормой поселок Временный, даже Леха Бурнин не "сачковал", смывал забортной водой с палубы грязь, нанесенную с берега гостями.
За два дня, пока шли от Временного до деревни Рогово, никаких стычек с капитаном у Бурнина не было. Дорофеев его как бы не замечал - и это Леха переносил спокойно. Куда труднее было терпеть самодовольного Ведерникова. Особенно после того, как в шивере Кабаньей открылась Лехе нечистая игра помощника капитана.
Кабанья была первой из серьезных шивер на пути "Ласточки". Поджидала она теплоход на подходе к острову Кабан - груда скал на острове и впрямь напоминала голову кабана.
В ходовой рубке были Ведерников и Дорофеев. На обратном пути помощник капитана, чтобы лучше изучить фарватер, почти не отходил от штурвала. В выцветшей тельняшке, коротко остриженный, гладко выбритый, Ведерников держался за рога штурвального колеса и то вглядывался в даль, сузив серые, в белесых ресницах глаза, то метал взгляд на страницу лежавшей перед ним лоции. Пока "Ласточка" трое суток шла из Среднереченска во Временный, было перелистано восемнадцать страниц лоции. Теперь она листалась в обратном порядке, и перед глазами Ведерникова находилась уже пятнадцатая страница, где возле левой ее кромки было помечено: шивера Кабанья. И подробно описывалось, какая в шивере глубина, какое течение. В общем-то, так себе шиверка, заурядная. Но достаточно узкая, мелкая, с острыми выступами скального дна, с приличной скоростью воды. Смотреть, короче, надо в оба!
Пронзая взглядом речную даль, Ведерников что-то сказал капитану. Бурнин, сидевший на палубе на диванчике, не слышал их разговора, но заметил выражение беспокойства на квадратном лице помощника капитана. Дорофеев оторвался от книги и тоже посмотрел вдаль. И что-то спокойно ответил Ведерникову, после чего тот оставил штурвал и за колесо взялся капитан. Ведерников еще немного потоптался рядом и спустился в кубрик. Через Кабанью шиверу Дорофеев провел теплоход и отстававшие на тридцатиметровую длину троса баржи, как по рельсам: точнехонько по оси судового хода. Когда в самом узком месте шиверы скорость встречного течения стала максимальной, теплоход резко потерял скорость, но не забуксовал, а полегоньку, метр за метром, карабкался. Взбирались вверх по склону падавшей воды под самыми скалами - можно было прочесть все надписи на них, сделанные масляной краской (память о стоянках терпевших аварии гидростроевских судов), - и выбрались на спокойный плес, начавшийся за шиверой.
Бурнин вошел в ходовую рубку, когда капитан еще метался в ней, делая полные обороты штурвальным колесом то в одну, то в другую сторону.
- Понял, как шеф проголодался! - сказал он запыхавшемуся, потному Дорофееву. - А вот плес начался - он теперь выйдет. На спокойном месте можно и порулить!
- Это его право, - не слишком любезно заметил Дорофеев. - Он свои восемь часов давно отстоял.
- Это и ежу ясно, что шеф всегда прав. Зачем, понял, самому баржи уродовать, когда есть капитан!
- Ай, Леха, заткнись!
- Не, капитан, ты все-таки скажи: очко у него не железное, факт!
- Леха! Не тебе критику наводить! Ты лучше вот что запомни: осуждать людей - самое легкое дело. А пугать - это еще легче. Только знай: самый последний и самый несчастный человек тот, кого все боятся! Потому что кого боятся, того и ненавидят. А ненависть - это страшнее даже смерти!
- В книжке своей вычитал, что ли? - усмехнулся Бурнин.
- Нет, это мать мне говорила. А моя мама жизнь глубоко понимала.
Тут снизу, из кубрика, выглянул Уздечкин.
- Леха, борщ остыл уже!
Бурнин спустился по крутому трапу в кубрик, где вокруг стола тесно сидели Ведерников, Карнаухов и кок. Неторопливыми движениями (эта неторопливость еще больше распалила Бурнина) Ведерников ел перловую кашу с тушенкой.
Но Бурнин все-таки сдержался. Только выразился вслух, ни на кого не глядя, насчет все того же очка, которое, известное дело, не железное. Никто на его речь не откликнулся, и Бурнин решил далее не развивать свою мысль.
И вот "Ласточка" приближалась к причалу села Рогова, и в ее честь из алюминиевого колокола рвался боевой энергичный марш.
На "Соколе" вся команда была в сборе. Подошли ребята с других теплоходов. Все знакомые, все точно родные! И сразу смешались: с "Ласточки" перешли на "Сокол", на стоявшие за ним "Альбатрос" и "Чайку", с "Сокола" пришли на "Ласточку". Всюду разговоры, расспросы, шутки, смех. В одном месте толковали между собой капитаны, в другом - механики. На палубе "Альбатроса" травили мотористы. У коков компания была смешанной: на "Альбатросе" кашеварила Ленка Мухина, жена капитана, на "Чайке" бедовая Лариса Лущенко по прозвищу Не жалей посуду. Прибилась сюда и Маргарита Чеченкова.
Уж чего-чего, а рассказов о приключениях у речников всегда избыток. На правах гостей главными рассказчиками были ребята с "Ласточки", и всюду слышно было про поселок Временный, про похождения Пескаря на необитаемом острове.
- Ну а вы тут рыбачите? - спрашивали с "Ласточки".
- Когда время есть, рыбачим малость, - отвечали прикомандированные к далекому селу речники.
- Хоть бы ухой угостили!
- А вот и угостим! Уж давно готова, вас дожидались. Это ведь вы глухонемые, а у нас рация. Из Временного дали знать, что "Ласточка" в пути.
- Хорошо живете, полундры!
- Не жалуемся, хотя и есть на что. Ушица-то, между прочим, остывает!
- В самом деле сварили? - не верил Карнаухов.
- А что, запаха не чуешь? Ну, Пескарь, плохой ты, выходит, рыбак!
Прием по случаю прибытия гостей решили провести на борту "Альбатроса", где кубрик был самым просторным. Но все равно ужинали в две очереди, всех сразу кубрик не вмещал. Вначале усадили с "Ласточки".
- А где же ваш Леха? - спросил Мухин, капитан "Альбатроса".
- Ему врач не прописал уху, - с загадочной усмешкой сообщил Дорофеев.
- Неужто заболел?
- Да вроде того…
Перед уходом на "Альбатрос" Дорофеев мягко, тихо посоветовал Бурнину: "Тебе, Леха, идти туда не надо. Ребята нас от чистого сердца пригласили, как порядочных. И водки там, между прочим, не будет!"
У Бурнина сами собой сжались кулаки, все мускулы наполнились трепетным жаром. Но сдержался он, вспомнив, что Кирилл Дорофеев не просто щуплого сложения парнишка двадцати шести лет, со щеточкой усов над верхней губой. В голосе Дорофеева прозвучала уверенность капитана, и это Бурнин ясно почувствовал. А если говорил капитан - значит, от имени всей команды. И такой поворот событий, непонятный, неожиданный, ошеломил Бурнина куда сильнее, чем затрещина.
Была уже ночь, светлая, кишевшая комарами северная ночь. Круто взбиравшейся по склону дорогой Бурнин вышел на главную улицу села Рогова и побрел, озираясь на дома.
Кажется, впервые в жизни он переживал что-то вроде обиды. Это новое, странное чувство как бы раскололо его душу. Но заполнялась трещина привычной яростью.
"Нашли чем уесть! - думал он. - Ухой! Да я десантником был! У меня двадцать пять прыжков!"
Но и в ярости он все же понял, что его парашютные прыжки в данном случае как-то ни к чему.
"Да я этих хариусов столько съел, сколько им и не снилось! И вообще у меня от них изжога!"
Три четверти желудка оставил военный хирург Лехе Бурнину. И хоть никому Леха не жаловался, но иногда, когда чувствовал боль под ложечкой, побаивался будущего, мрачно думал о возможной смерти и сознавал полную бессмысленность своей удалой жизни. От незнания, что предпринять и куда устремиться, Леха терял контроль над собой.
Жалость к самому себе утешает и силачей. Утешившаяся Лехина душа позволила заговорить и рассудку. А тот стал доказывать, что Леха сам виноват во всем.
"Я виноват? - взвилось в Лехе упрямство. - А другие что, чистенькие? Этот осторожный пройдоха Ведерников, что ли, чистенький? Да трус он, и потому не водить ему теплоходы по Реке!"
За сухостью Ведерникова, его уверенностью в своей непогрешимости Лехе мерещился столь ненавистный ему дух казенщины, мертвящей официальности. Но разобраться в своих чувствах Леха не умел - он просто ненавидел Ведерникова и потому сознательно, а в основном бессознательно старался его запугать.
Что же касается экипажа, то Леха считал: работа - это не армейская служба, отношения должны быть простыми. Примерно как в компании своих в доску парней. Хорошо бы, если б все на "Ласточке" были вроде Карнаухова. И он смог бы подобрать таких, если бы был капитаном. Но в то же время Леха боялся ответственности за баржи, зная, как велика на Реке вероятность аварии. Вот и терзался он приниженным положением рядового, виноватого и тайным своим страхом ответственности.
Он прошел все село из конца в конец - мимо огромной плахи из листвяка для гнутья санных полозьев, мимо серебряно-серых с некрашеными бревенчатыми стенами домов, мимо палисадов, в каждом из которых стояло цветущее рябиновое деревце, мимо закрытого магазина и сельсовета с флагом на крыше и доской показателей соревнования доярок. Вдруг до него дошло, что он не встретил в селе ни одного человека, не заметил в окнах ни одного огня. Об этом Бурнин подумал, когда расслышал вдалеке звуки гармони и поющие девичьи голоса. Он пошел на эти голоса, свернув в переулок, и увидел шедших навстречу мальчишек лет пятнадцати-шестнадцати. Средний растягивал мехи гармошки, и все трое дружными высокими голосами тянули старинную песню:
Не вейтеся, чайки, над морем,
Вам некуда, бедным, присесть.
Летите в долину Сибири,
Снесите печальную весть…
Дальше в песне рассказывалось про окруженный врагами партизанский отряд. Патроны у партизан на исходе, помощи ждать неоткуда, но партизаны решили лучше погибнуть, чем сдаться врагам.
Бурнин забыл про все свои огорчения и смотрел на приближавшихся певцов изумленными глазами.
Мальчишки допели песню, гармонист, в сером, из домашней шерсти свитере, сжал мехи гармошки, и все трое хором поздоровались с Бурниным.
Он растерялся. Певцы поразили его чистотой голосов и чистейшей доверчивостью, с какой они поздоровались. Бурнину не хотелось спугнуть ребят, и он не знал о чем их спросить, о чем вообще можно поговорить с мальчишками.
- Что это в вашей деревне никого нет? - вспомнил наконец Бурнин.
- Почему нет? Спят все…
- А как же… телевизор что ли никто не смотрит?
- Нету телевизора. У нас не принимает. И света нет. Движок в одиннадцать выключают.
- Ну, житуха!.. А поете вы хорошо, между прочим!.. Куда топаете-то?
- Мы к теплоходам…
- А… Ну, значит, это… нам по пути.
- Вы, дяденька, с какого теплохода? - спросил худенький паренек в городской курточке.
- С "Ласточки". Слыхали?
- Да мы все гидростроевские теплоходы знаем - они у нас на ночевку становятся. Вот вчера "Стриж" и "Орленок" были. А мы каждый вечер к теплоходам приходим. Нам песни заказывают. Мы поем. Хорошие ребята на теплоходах, веселые!..
Бурнин остановился, тряхнул головой.
- За деньги, что ли, поете?
- Да что вы, дяденька! Мы так поем, вроде бы для себя. Местные мы. Своим-то не в новину, а вашим ребятам нравится. Мы ведь много песен играем.
- Ну, тогда… пойте и дальше, чего замолчали!
- Какую желаете?