В одиннадцать сорок восемь, уже два раза прочитав расписание от корки до корки, и выпив литр пива, Пётр Сергеевич внезапно понял, что московский поезд, прибывающий в тринадцать двадцать по москве, - это именно то, что ему нужно, чтобы покончить со всем и разом. Он посмотрел на часы. Часы стояли. Последние два-три дня они часто останавливались - пора было менять батарейку. Пётр Сергеевич сверился с будильником, перевёл стрелку часов на правильное время. Часы опять пошли. Кивнув, он лёг вздремнуть.
Ему приснилась недовольная толстая женщина, чьё лицо едва помещалось в маленьком окошке. Она большими кусками поедала котлеты с тарелки Петра Сергеевича, а потом предлагала оказать ему бытовую услугу, но Бредяеву было страшно смотреть в её глаза, напоминавшие циферблаты часов, поэтому от бытовой услуги он отказывался. Толстая женщина за это на него обижалась и грозилась всё рассказать его жене.
В четырнадцать десять он проснулся второй раз, весь в поту от кошмарного сна, выпил чашку мате, съел бутерсброд, как любил он выражаться, и отправился на вокзал. И увидел вереницу голов, уходящую от начала перрона к горизонту…
Пётр Сергеевич растерянно огляделся в поисках хоть какого-нибудь просвета в головах. Вотще! Просвета не было.
- Эй, Бредяев! - окликнули его откуда-то из левого ряда возлежащих.
Повернувшись на голос, он узрел весёлое лицо своего коллеги, кладовщика Пронькина. Тот лежал, подложив под голову носовой платочек в синюю полоску - всегда любил комфорт.
- Тут мест нет, - приятельски пояснил Пронькин. - Говорят, до самого шестого километра всё занято. И обратился к соседке, полноватой даме в наспех набранной на бигуди причёске: - Может, уплотнитесь чуток, мадам? Товарищу место нужно. Сослуживец мой.
- Некуда мне уплотняться, - нервически дёрнула головой дама. - Мне Колбасин в затылок дышит. Двадцать два года уже дышит в затылок, сволочь.
- Ну, теперь недолго ему осталось дышать, - ободрил её Пронькин.
- Любовью дышу, - прозвучал Колбасин, бухгалтер из автоколонны номер тринадцать тридцать девять. - Исключительно, Мариночка, любовью.
- Да кто ж не знает-то, - покривилась дама. - В нашем доме половина мужиков ею дышат. - И зачем-то пояснила для Петра Сергеевича: - Любка это, из первого подъезда. Продавщицей в "Мазафака" работает, стерва такая. Через неё вся его, - кивок за спину, на мужа, - автоколонна прошла, да не по разу.
Где-то прогудел маневровый. Пахнуло дизелем, весёлым машинистом и перевозимой подопревшей древесиной.
"Рейс номер шестьсот шестьдесят шесть, Москва-Богаделенск, задерживается на неопределенное время", - вдруг объявил гнусавый женский голос диктора, больше подходящий торговке семечками с Южного рынка. Голос был преисполнен ехидства, как показалось Петру Сергеевичу.
- Бар-р-рдак! - привычно прокомментировал муж нервной дамы, Колбасин.
- Страна дураков, - подтвердил тощий клерк справа, почти невидимый за потным толстяком в зелёных подтяжках, который давно уже мирно спал, поэтому не поддержал общего возмущения, а только пошлёпал во сне губами-варениками.
Ропот пошёл по головам, удаляясь в сторону вокзального горизонта, чтобы через пару минут вернуться шорохом океанского прибоя: "Беспредел!", "Всё как всегда!", "Это сколько же нам тут ещё лежать?", "Да подвиньтесь вы хотя на йоту!"
"Что за флэшмоб!" - выругался мысленно Пётр Сергеевич.
"А ведь поезд, пожалуй, не пройдёт, - подумалось в следующий момент. - Где ж ему пройти по стольким-то шеям!"
- Perdoneme se?or, fuma Usted? - спросил откуда-то из-под его правой ноги мужской голос с латиноамериканским прононсом.
Пётр Сергеевич пробежался взглядом по усатому, смуглому и остроносому лицу то ли аргентинского, то ли уругвайского подданного и достал пачку сигарет. Протянул:
- Por favor, se?or.
- Muchas gracias! - сердечно поблагодарил черноглазый носитель испанского.
- De nada, - кивнул Бредяев.
- Дай уж и мне сигарету, что ли, - окликнул Пронькин. - Я как-то наспех собрался, ничего с собой не прихватил.
Пётр Сергеевич удовлетворил просьбу сослуживца, поднёс ему огоньку.
- А ты чего здесь? - воспользовался случаем поинтересоваться.
- Да ну его, - махнул рукой лежащий на боку Пронькин. - Выхода нет. Проворовался, понимаешь. В особо крупных размерах.
- Вот из-за таких как вы и стоит Россия на коленях, - изрёк из-за жениных бигудей свернувшийся калачиком Колбасин. И добавил не без опаски: - Вор-р-рюга!
- А ты чего? - проигнорировал реплику Колбасина Пронькин, обращаясь к Петру Сергеевичу.
- Жена ушла, - пояснил тот.
- Как я вас понимаю! - прогундел тощий клерк, приподнимаясь на локте из-за туши в зелёных подтяжках.
- От хороших мужей жёны не уходят, - презрительно изрекли бигуди.
- Неудачники, - бесцеремонно резюмировал Колбасин, целуя супругу в плечо под домашним халатом. Плечо незамедлительно и недовольно дёрнулось, отметая супружеские заигрывания.
- Вы правы, - согласился Пётр Сергеевич, поглядывая на часы.
Часы показывали пятнадцать двадцать стремительно уходящего местного времени, то есть, тринадцать двадцать по москве. Надо было экстренно искать себе место в череде отчаявшихся голов, пока не вышло то неопределённое время, на которое опаздывал поезд.
А со стороны Мариупольской ступила на платформу колонна людей в белых халатах - человек пятнадцать или около того. На грудь каждого свисала с шеи, на верёвочке, табличка с надписью "Я нарушил клятву Гиппократа". В заднем ряду двое, всё в тех же белых халатах, - трубач и валторнист - бодро, но фальшиво, выдували "Прощание славянки". Дойдя до железнодорожного полотна, колонна в нерешительности сбилась с шага, потом остановилась. Духовые осипли и, нестройно пукнув ещё пару раз, умолкли. Клятвопреступники циничными взглядами окинули вереницу голов и бодрым маршем, но уже без музыки, двинулись в сторону горизонта. Пётр Сергеевич, не долго думая, посеменил следом за эскулапами.
2. Карма машиниста Саддукеева
Машинист Саддукеев не любил опаздывать, но неизменно опаздывал. Вот уже одиннадцать лет он трудился на маршруте Богаделенск-Москва-Богаделенск, и одиннадцать лет Алевтине Павловне, пожилой и усталой диктору вокзала Богаделенск Пассажирский, приходилось извещать ждущих отъезда пассажиров и жаждущих встречи встречающих об очередном опоздании московского. Саддукеев пытался оправдать свою непунктуальность однажды испорченной кармой, но утешения ему это не приносило и выговоров по службе избежать не помогало.
Саддукеев любил родной Богаделенск, эту обитель мещан и памятников композитору Глинке. Здесь прошли его резвое, неутомимое на проделки детство, притихшее на задней парте отрочество и пылкая, но невезучая юность. Здесь ждала его возвращения тайная взаимная страсть - Сулико Родионовна Тетенникова, преподаватель биологии.
Сегодня он никак не должен был опоздать - ведь преподаватель Сулико Тетенникова намекнула ему вчера по телефону, что должна сообщить что-то очень важное и для этого встретит его на вокзале.
Если бы Саддукеев получше разбирался в жизни и женщинах, он бы знал, что когда та или другая хотят сообщить тебе нечто важное, готовиться нужно, на всякий случай, к худшему. Впрочем у женщин, в отличие от жизни, всего два варианта важных известий: либо она собирается поведать тебе, что устала от неопределённости и намерена пересмотреть ваши отношения, либо с трепетом и придыханием огорошить твоим назревшим отцовством.
"Где же ты, моя Сулико-о-о…" - напевал Саддукеев, мчась навстречу холмам и смешанным рощам, за которыми уже виднелись крыши богаделенских пригородов и высокий купол церкви на взгорке. Машинист напевал про Сулико, ждал встречи с Сулико Тетенниковой, изредка перебрасывался парой слов с помощником и ни о чём не подозревал. И не обратил внимания на нетрезвого стрелочника Мессершмидта по кличке Партизан, который уходил по насыпи вниз, к чахлым зарослям бузины.
Захрипел раздражённый механический будильник, всегда заведённый на тринадцать двадцать по москве и привинченный к приборной доске. Когда-то это был весёлый будильник в форме улыбчивого Чебурашки, держащего в лапах циферблат, производства какого-то там часового завода. Но за многие годы опозданий Чебурашка превратился в вечно всем недовольного монстра, который хмуро - красным взглядом чебуратора, исходящим из полустёршихся глаз - поглядывал на происходящее и звонил теперь не жизнерадостно, как бывало, а исключительно трепал нервы.
- Да знаю я, знаю! - отозвался машинист Саддукеев, небрежно нажимая кнопку в голове взбешённого чебурана. - Но что я могу поделать? Карма…
3. Неразделённая любовь врача Головушкина
Терапевт Головушкин любил свою профессию, даже несмотря на то, что она его презирала. Любил он её искренне, как, обычно, и бывает с любовью неразделённой. Ещё Головушкин любил пациентов, особенно пожилых и тихих, с множеством запущенных и хронических заболеваний. А молодых, здоровых, но мимолётно простывших - не то чтобы не любил, но относился к ним с некоторой долей сарказма. С наибольшей же нежностью подходил он к индивидуумам ипохондрического склада характера и всегда охотно искал вместе с ними новые и новые болезни, которыми те могли бы на досуге по-болеть. Ипохондрики в докторе Головушкине души не чаяли и любили его даже больше, чем Лену Малышеву из телевизора.
Но профессия не любила Головушкина, и поэтому он не мог чувствовать себя состоявшейся личностью.
И когда на собрании коллектива, приуроченном к самоубийству одного из головушкинских пациентов с неоперабельной язвой желудка, была открыта запись желающих под Московский поезд, терапевт записался под номером четыре, после того, как в ряды добровольцев вступил стоматолог Ордынцев, на которого терапевт втайне всегда хотел быть похожим. Поговаривали, что Ордынцев - латентный садист, но чего только не придумают люди, боящиеся стоматологов.
4. Рельсы
Пётр Сергеевич отмахал в хвосте колонны эскулапов не меньше полукилометра, прежде чем чётки из голов на рельсах оборвались. Последним в череде ожидающих поезда был нездорового вида лысенький дедок, в бородке и с ружьём. Ружьё он крепко прижимал к груди, так что сразу было видно, что опасности человек не представляет - не бандит он, не грабитель и не душегубец какой, а ружьё - скорей всего казённое.
- Так это, я прям с работы, - пояснил он навстречу вопросительному взгляду Петра Сергеевича, опасливо брошенному на берданку, и глубоко и гулко закашлялся. А прокашлявшись, добавил: - Сторожем, это, работаю. В потребсоюзе.
- А-а, - кивнул Бредяев. - Ага.
- Кашель у вас нездоровый какой, - повёл чутким ухом терапевт Головушкин в сторону человека с ружьём. - Сухой?
- Сухой, - покосился на него сторож. - С утра, это, ни капли. А ты как узнал, родёмый?
- Я врач, - пряча за безразличной деловитостью профессиональную гордость, отвечал Головушкин. - Слух у меня… У музыканта, положим, на ноты всякие слух, а у меня - на кашли.
Эскулапы рассредоточились, залегли. Пётр Сергеевич пристроился рядом с дедком-сторожем. Лежать здесь, на вокзальных задворках, можно было вольно, не прижимаясь друг к другу, поэтому застарелый кислый запах, исходящий от дедовой фуфайки, не очень тревожил обоняние Бредяева. За спиной кряхтел и возился терапевт Головушкин, который всё никак не мог занять удобной позы.
Пётр Сергеевич положил голову на холодный рельс. Уху сразу стало неудобно, зябко и гулко. То ли где-то вдали приближался поезд, то ли создавался эффект подобный эффекту от поднесённой к уху ракушки.
- А вы зачем здесь? - от нечего делать решил он проинтервьюировать сторожа.
- А зачем и все, - охотно отозвался дедок. Говорить ему было трудно - то и дело отрывистый лающий кашель заставлял его прикрывать рот желтоватой сухонькой ладошкой. - Помереть, это, хочу.
- Ну а каковы причинно-следственные связи? - настаивал Пётр Сергеевич, по примеру Пронькина подкладывая под ухо платочек.
- Смертоубивец я, - отозвался сторож после очередного тряского приступа кашля.
- Это как же? - похолодел Пётр Сергеевич.
- А так, - охотно отозвался дедок.
И принялся рассказывать.
5. Скорбная быль сторожа Гипербореича
Значит, это, в середу было дело… Нонеча у нас день воскресный?.. Ага, ну, значит, это, три дни тому. Сижу я, значит, на вахте (сторожем я в потребсоюзе), тверёзый сижу (а по середам я всегда тверёзый), бдю и кросворд гадаю в "Аргументах" (моя любимая газета по кроссвордам). Гадаю, стало быть, а там слово такое замудрёное из девяти буков - как, дескать, по-другому можно назвать тепловоз? А я ни в зуб ногой, не смотри, что слово такое, это, простое. Тут является Заначка наша, Тамарка (это её так за скупердяйство еёшное прозвали - Заначка. А вообще она зам, стало быть, начальника. Замначка - заначка, вот как). Она мне:
- Гипербореич, - говорит… Это, стало быть, зовут меня так - Самуил Гипербореич. Да отчество как отчество, чего, привык. Ну, вот, значит, она и говорит: - Гипербореич, колонисты опять дыру просквозили. Поправить бы надо.
- Тёзки мы с батюшкой вашим, - вставил терапевт Головушкин. Не для красного словца вставил - его действительно звали Гиперборей Казимирович.
Дедок отвлёкся на реплику терапевта коротким "ну и ладно" и продолжал рассказ.
- Колонистами у нас зовут тех, что из автоколонны тринадцать тридцать девять. Она забор в забор с нашим потребсоюзом стоит. А там дыра такая в заборе, что ходить можно туда-сюда чуть не в рост. Они, стало быть, колонисты-то, дырой этой пользуются, как Евротоннелем для всяких своих надобностей: шоферюги то спереть у нас чего придут, то пикник организуют на лужайке за конторой. Мы этот тоннель блокируем из раза в раз - то фанерой заколотим, то листом жести. Но этим чертям как приспичит, так они нашу блокировку сносят и дела свои чёрные с новой силой вершат.
Вот, стало быть, Заначка мне говорит: сходи, Гипербореич, пресеки Ла-Манш.
Взял я, это, молоток, гвозди, жести лист (всегда на такой случай имеется в каптёрке), пошёл себе. Иду, это, курю цибарку, "Приму", люблю "Приму"…
- С вашим-то кашлем?! Экстренно бросайте курить! - вставил Головушкин. И стремительно добавил на профессиональном языке: - Буквально cito!
- Medice, cura te ipsum, - отмахнулся по-латыни Гипербореич.
- Переходите, хотя бы, на "Мальборо", - успел посоветовать терапевт, прежде чем сторож продолжил свой рассказ.
Вот, это, подхожу я к Ла-Маншу и вижу: девка стоит, вся как есть голая. Стоит и, это, натурально смотрит на меня так, будто дать хочет. За давностью лет, сказать, я уже не очень-то помню, как баба смотрит, когда хочет дать, но такое, это, впечатление у меня тогда сложилось от её взгляда. Ну, я ей: "Ты чего, - говорю, - болезная, шныряешь тут в чём матерь родила?" А она мне: "За что же ты, говорит, мужа моего любимого на смерть сподбил?" "Не знаю, - говорю, это, ей, - ни мужа твоего, ни тебя самую, даже, это, по имени". "Имя, - говорит, - у меня простое и незамысловатное: Любовь", - говорит. И натурально тут же и дала. Прямо между глазьев, это, и дала. "А ты чего, - говорит, - подумал, пень старый?"
Вот, стало быть, отлежался я, пока она не ушла, болезная (и всё по мужу убивалась), закрыл евротоннель и обратно в сторожку - примочку, это, делать. Захожу, значит, в служебное-от помещение, а там - он.
- Кто? - встрял Бредяев, не перетерпев долгой затяжки сторожа от едкой "Примы", которую тот принялся раскуривать.
- Так, это, мальчик, - через минуту отозвался сторож, сплюнув долгую слюну и почмокивая губами. - Бледненький, это, такой весь, в белой, сказать, пижаме. А в руках мою берданку держит. Я ему кричу: брось ружжо, малец, не дай бог сотворишь чего. А он мне: "Я, - говорит, - возьму его поиграть? Я, - говорит, - верну потом, когда всё кончится". Насилу, это, отнял табельное оружие у мальчонки. Мальчонко-то, видать, того немного, с рельсов, это, сошёл.
Сторож раздавил о шпалу окурок "Примы", старательно растёр его между пальцами в махру и сдул, давая тем самым понять, что его скорбная быль окончена.
Наступило сочувственное молчание, которое длилось не меньше пяти минут.
- Так а смертоубийство? - вопросил наконец Пётр Сергеевич.
- А что? - не понял Гипербореич.
- Ну, про смертоубийство-то. В чём оно?
- Во мне, - коротко ответил человек с ружьём. И замолчал навеки.
- Вот так дела! - воскликнул Пётр Сергеевич. - Сторож-то помер.
- В каком смысле? - спросил терапевт Головушкин.
- Да вот так, - отозвался Бредяев. - Не дожил до смерти.
Пришлось Головушкину подниматься (он положил на освободившееся место снятую с груди табличку "Я нарушил клятву Гиппократа", чтобы случайно никто лёжку не занял) и осматривать почившего сторожа.
- М-дэ, - произнёс он в конце концов. - Отошёл. Ведь говорил же ему: бросай курить!.. Ну да ладно, надо пока оттащить его подальше. Не лежать же рядом с трупом - как-то ненормально будем выглядеть. Да и ему поезд уже, вроде, ни к чему.
- А ружьё? - резонно вопросил Пётр Сергеевич. - С ружьём что делать?
- Возьмите его себе пока, - нашёлся Головушкин. - На хранение. Вы у психиатра на учёте, надеюсь, не состоите?
- Не состою.
- И справочка имеется?.. Шучу, шучу, хе-хе.
Вдвоём они подхватили сухонькое тельце Гипербореича и оттащили его за насыпь, к пустой брошенной и заржавелой цистерне. Там сложили ему руки на груди, как полагается покойнику, а терапевт накрыл его своим халатом. Получилось вполне даже пристойно и симпатично.
А когда вернулись, на месте сторожа уже устроился молодой человек в очках, по виду студент.
- Я ваше место отбила, - сказала лежащая дальше эффектная дама, похожая то ли на окончательно обрусевшую кореянку то ли на китаянку, в джинсовом костюме. - Подружка молодого человека, - кивок на студента, - хотела занять.
- Спасибо, - поблагодарил Пётр Сергеевич, возложась на место-отбивную.
- И совсем не подружка она мне, - стушевался студент, косясь на ружьё в руке Бредяева. - Как вы могли подумать!
- Подружка, подружка, - принялась разоблачать закрасневшегося юношу джинсовая дама. - Не ей ли вы, не вы ли ей, о чувствах говорили!
- Это был сугубо предметный разговор, - отчаянно зарделся молодой человек. - Мы с ней на одном факе.
Терапевт Головушкин неприлично фыркнул.
- И вообще, говорить о чувствах и испытывать чувства - это даже не одного порядка вещи, - изрёк студент.
Два врача-музыканта от нечего делать и дабы развлечь самих себя и публику принялись выдувать полонез Огинского.
6. Недоказуемая биологема студента Коляско
Внезапно пошёл мелкий пакостный дождик, и до чего же холодный, зараза. Поезд, ведомый машинистом Саддукеевым продолжал опаздывать. Над чередой голов вдоль железнодорожного пути захлопали, раскрываясь, редкие зонты, прихваченные наиболее предусмотрительными гражданами.
- Вот вы кто по образованию? - обратился студент к Петру Сергеевичу.
- Безработный, - отозвался тот.