- Ну, хочешь, я покажу, как надо есть, - она съела одну лепешку, потом другую, съела не торопясь. - Монахов набирали в самых глухих российских деревнях, - она перестала есть. - Почему в деревнях, да к тому же глухих?.. Монастырь казался им раем в сравнении с нищетой деревни родной… Иной жизни не видели, потому и казался раем!.. А брат твой видел!.. И я знаю, и тебе ведомо: видел, видел!.. Почему же отдад себя во власть ада да еще имеет смелость превозносить этот ад?.. Почему?.. Есть такое состояние ума, когда человек все себе способен внушить, решительно все - вопреки картине бытия, самой ненастной, самой жестоко ненастной, а может быть, даже наперекор этой картине бытия человек может увидеть себя монархом, земельным магнатом, владельцем палат, идолом, приведшим в повиновение народы… Самое печальное, что эта болезнь необратима, однажды заболев, человек навечно обрекает себя на этот недуг. Больше того, болезнь эта заразна, ее бацилла живуча, она живет, пока есть среда, где можно угнездиться. Пойми, мы в состоянии эпидемии… Понимаешь, эпидемии…
Она вновь дала свободу крану и пошла воевать с ледяной водой, потом вдруг закрыла воду, закрыла надежно, уставившись кроткими глазами на брата.
- Не решил ли ты остаться в России, Серега? - спросила она и улыбнулась.
Он помолчал.
- Нет.
- Уезжай, Серега, - ее глаза вдруг заволокло слезами. - Уезжай и меня возьми, Серега… - она вздохнула, воздух ворвался в ее грудь шумно. - Возьми, пожалуйста…
- Погоди. Я другое дело, но ты–то, Ларка, чего тебе ехать? - он взглянул на нее искоса, и ему стало смешно, слеза выкатилась из ее правого глаза и, секунду задержавшись в предглазье, стрельнула по щеке, оставив угольный след.
- Как чего ехать? - возмутилась она. - Ты думаешь, меня перепугало вот это, - ткнула она в тарелку со жмыховой лепешкой. - Ты думаешь, я этого испугалась? - спросила она не без злости. - Нет!.. Ты понимаешь, нет! - почти закричала она. - Ты вообразил, что меня свел с ума Париж? - спросила она тишайше. - Ты думаешь, меня он манит красотами своими?.. Нет!.. Я не могу больше мерзнуть и голодать!.. Я просто хочу корочку чистого хлеба… Я готова быть ломовой лошадью, которая возит фуры с камнем, но не дамся, понимаешь, не дамся, чтобы пытали меня голодом… - Внизу тявкнул пес, тявкнул едва слышно, будто спросонья. - Тихо… ты! - прикрикнула Лариса. - Полкана помнишь? Голодает, а живет! В издевку над всеми нами… живет!
- Погоди, сколько я помню, собака была тебе другом, - улыбнулся Сергей не без печали. - И лошадь, и ежик, и кошка, и черепаха, и всякая птаха немудря–чая, не так ли?
- А мне и сейчас любо все живое!.. - она засмеялась, воздев руки, которые не успели просохнуть. - Все живое! У моей микробиологии… нет иного корня!
Он опешил - в ее словах он углядел такое, чего не знал.
- Погоди, да не ушла ли ты в микробиологию?
- Именно. Присмотрись, у меня правый глаз кровью налился!
Он взглянул на нее так, будто она возникла перед ним только что. В самом деле, ее правый глаз залило краснотой.
- Что так?
- Микроскоп!.. Вот обрекла себя глядеть с утра до ночи на этакое… тьфу!.. Хотя бы тварь была разумная: лошадь, собака… А то… ой, господи!.. - она взяла с крючка полотенце и вытерла им руки, и вновь он приметил, как они холены, как белы. - Ни днем, ни ночью продыху нет!.. Сколько раз просыпалась в поту холодном, не дают покоя и во сне, вижу, ползают, окаянные!.. - она успокоилась не сразу, долго растирала обнаженные руки, видно, пока рассказывала, мурашки пошли по телу. - У каждого человека должна быть своя философия… - неожиданно произнесла она.
- И у тебя она есть?
- Мне так кажется… - несмело призналась она.
- Какая?
- Человек не имеет права быть до конца бескорыстным, если у него всего лишь одна жизнь, - произнесла она смятенно.
- Узнаю нашу мать родную - отыскалась Агния Митропольская!.. Узнаю, узнаю - Митропольская!
В тот раз им не удалось закончить разговор, он взглянул на часы - урочные минуты истекли, время его торопило… Он сказал, что должен идти, дав слово прийти завтра вечером - сегодняшний день обещает быть тяжким. По ее словам, завтра они явятся не рано, все они, Герман, Лариса, впрочем, он может приходить, когда вздумается, дома будет бабка Анастасия, она уехала к сестре в деревню за картошкой и должна быть завтра к обеду.
Когда вышел, было еще темно, и вновь он обратил внимание на березу во дворе, опушенную снегом, которую тронул электрический свет. Как ни торопился он, но задержал взгляд на ней и должен был сказать себе, что не может отвести взгляда…
И неожиданно воспряло самозабвенное Лариски–но "Человек не имеет права быть до конца бескорыстным…", и хотелось повторить многократно: …Отыскалась Агния Митропольская!.. Отыскалась!..
14
От гостиницы, где разместили Буллита с его спутниками, до Наркоминдела пять минут спорого хода, как, впрочем, и до Кремля, - все рядом, все зримо.
Первый визит - к Чичерину.
Буллит был убежден: ничто не дает столь точного представления о человеке, как его кабинет.
Кабинет Лансинга блистал чистотой и порядком, чуть чопорными. Как это было и в жизни. Лансинг чуть–чуть рисовался, поворачиваясь к новому человеку то одной, то другой стороной своего "я". Кабинет помогал ему обратить к этому новому человеку такую грань личности государственного секретаря, которая была нова. Живая жизнь обходила кабинет, а если и вторгалась в него, то тщательно препарированной: газеты реферировались устно специальным помощником, книги представлялись в виде своеобразных сводок, отпечатанных на рисовой бумаге.
Чичеринский кабинет был иным. Для русского ровно ничего не значило, что подумает посетитель, взглянув на его кабинет. Кабинет был предназначен для работы вахтенной, когда стирался рубеж, отделяющий день от ночи. Кабинет хранил следы этой работы. Собственно, тут не было ничего такого, чего следовало стесняться. Наоборот, все, что имел возможность рассмотреть посетитель, было не броско, даже не очень приметно, но по–своему значительно, нужны были только глаза. Ну, конечно, это был кабинет не столько дипломата, сколько ученого, быть может, историка, а еще точнее, лингвиста, тяжело и самозабвенно работающего над книгой, который ничего не хочет знать, кроме своей книги. На письменном столе стояла железная лампа, похожая на ручные весы, с той только разницей, что чаши весов были опрокинуты. Видно, эта лампа была взята из корректорской, где намертво спаян дуэт корректора и подчитчика. Два рожка лампы, равномерно освещавшие два края стола, безошибочно указывали, что рядом с Чичериным здесь трудится кто–то второй.
- Да, пожалуйста, входите, Лев Михайлович, - произнес Чичерин, обратив взгляд на человека, появившегося в дверях. - Господин Карахан, - представил он вошедшего Буллиту, и американец подумал: не этот ли темноокий работает за столом рядом с Чичериным при свете двухрожковой настольной лампы?
И вновь всесильная ассоциация обратила мысль американца к Лансингу и Хаузу. Буллит увидел государственного секретаря в парке перед зеркальным залом Версаля. Утро было неожиданно солнечным, быть может, первое истинно весеннее утро, и Лансинг сошел на поляну перед дворцом, не покрыв головы. Завидев Лансинга, на поляну спустился и Хауз, спустился, храня солидную степенность, однако и он не покрыл головы, что было легкомысленно весьма, ибо Лансинг, как было ведомо Буллиту, был защищен от простуды, а Хауз простуде подвержен. Они шли по парковой дорожке, выстланной песком, и хохотали, при этом смех Хауза был неслышен, а Лансинг хохотал что было мочи. Нет, в этом не было грубого подобострастия, это получилось само собой, но смех двух господ, шествующих по поляне, все–таки опознавался по голосу достопочтенного министра. Все, что увидел Буллит из окна зеркального зала, размылось бы в его памяти, не оставив следа, если бы он вдруг не установил, что разговор Хауза с государственным секретарем имеет к нему прямое отношение. Вернувшись во дворец, Хауз разыскал Буллита и, как это он делал неоднократно прежде, сказал как бы между прочим: "А знаете ли, я изменил свое отношение к поездке Стеффенса в Россию. Быть может, его радикализм как раз и показан этой поездке, а?.. Именно неодолимый радикализм!.." Буллит сделал большие глаза: говоря о Стеффснсе, Хауз как бы санкционировал самую миссию в Россию. Что же касается Стеффенса, то не позже как вчера в полдень Хауз и в самом деле говорил обратное, убеждая Буллита, что нет смысла посылать Стефа в Россию. Сегодня обстояло иначе. "Должен сказать, что ваш радикализм велик, но его недостаточно, - рассмеялся Хауз. - А вот радикализм Стеффенса, как бы это сказать… в пору!.."
Чичерин взял с письменного стола настольную лампу и, не выключая ее, понес в темный угол кабинета, где стоял овальный столик на невысокой металлической ножке. В то время как он нес лампу к овальному столику, шнур сшиб со стола книгу, что вызвало у Георгия Васильевича тревогу почти паническую.
"- Прошу вас вот сюда, здесь нам будет уютнее, - сказал Чичерин, водружая лампу и принимая из рук Карахана оброненную книгу. - Вот здесь, вот здесь… - добавил он и, внимательно осмотрев книгу и убедившись, что она не повреждена, положил ее рядом с собой. - Итак, я должен сказать о наших сомнениях, тем более что в Кремле они наверняка возникнут…
- Да–да, пожалуйста, - заметил Буллит и, взяв на колени портфель, движением большого и указательного пальцев сдвинул блестящий замок и, отложив клапан, раскрыл портфель. Послышался запах наспиртованной кожи - портфель был новым. Буллит достал тетрадь, прошитую серебряной ниткой, раскрыл ее, потом закрыл. - Пожалуйста, - повторил он и извлек карандаш в металлическом футляре - он готов был к записям.
Чичерин положил перед собой документ, однако читать не стал, а со свойственной ему неторопливостью перелистал его и принялся излагать. Он старался это делать с той тщательностью, с какой делал всегда, когда надо было передать и содержание документа и не утаить от слушателей своего мнения. Как можно было понять Чичерина, главным событием, к которому своеобразными путями сбегались все предложения, была конференция по перемирию. Русские полагали, что она могла состояться в обозримом будущем в Норвегии, а может быть, даже и в Финляндии, страны Антанты склонялись к островам в Мраморном море. Перемирие продлится две недели, однако по мере необходимости может быть продлено. Пока стороны будут оставаться в состоянии перемирия, войска, как полагается, должны находиться на своих местах. Особо оговаривалось, что отменяется экономическая блокада и возобновляются торговые контакты между сторонами. Вступает закон об амнистии для всех, кто был обвинен в симпатиях к новой России, дана возможность вернуться на родину военнопленным.
- Как мы уже об этом говорили, наш договор должен склонить стороны к… классическому статус–кво!.. - произнес Чичерин. - Войска останавливаются там, где застал их договор, при этом численность войск, как и размеры вооружения, остается прежней…
- А как мы за этим проследим? - спросил Буллит.
- Главное - согласие, а с остальным как–нибудь совладаем, - произнес Карахан, он был человек действия.
- Да, главное - согласие, - поддержал Чичерин. - Именно согласие, - повторил он, это слово вдруг обрело для него новый смысл, важный, точно вобрало в себя дополнительный свет и стало в большей мере зримым. - Если под согласием понимать взаимное доверие, - пояснил Чичерин.
- Доверие… в том смысле, что все иностранные войска должны уйти из России? - спросил Буллит - он запрятал этот вопрос так глубоко, как мог.
- Все, разумеется, - подтвердил Чичерин. - Здесь главный пункт нашего договора, как главный пункт нашего согласия…
- Если под согласием понимать доверие, - откликнулся Карахан, занявший место в стороне. С неодолимой страстью он следил за диалогом, происходящим за овальным столом. "Доверие" - то самое слово, которое, на его взгляд, собрало в себе смысл диалога.
- Но не все может быть во власти союзников… - озадачил всех Буллит. - Союзники отведут войска, а белые армии будут npo/юлжать действовать…
- Пусть союзники отведут… - осторожно пояснил Чичерин, его реплика точно предполагала: "Пусть союзники отведут, а с остальным мы сдюжим". - Надо, чтобы союзники подали сигнал к уходу, дав понять, что все происходящее в России - дело самой России…
- Самой России, - шевельнулись губы Карахана, голоса не было слышно.
- Говорят, что адмирал Колчак не любит, чтобы им повелевали, - произнес Буллит. У него была потребность упомянуть Колчака, чтобы дать понять присутствующим: Америка отнюдь не открещивается от адмирала. - Колчак упрям…
- Красная Армия умеет разговаривать с адмиралом, - сказал Чичерин тихо и, точно соглашаясь с произнесенным, кивнул. Было видно, как на стене дернулась тень от его бороды.
- Умеет, - повторил Карахан, на этот раз внятно.
- Ну что ж, если дело пойдет так, то встречи на Принцевых островах не избежать, - засмеялся Буллит.
- На Принцевых? - не скрыл своего удивления Чичерин. - Это как же понять: на Принцевых?
- Полковник Хауз говорит: "Лучшего места для встречи с русскими не найти… Полагаю, что полковник ищет повода вернуться на Принцевы острова, у него есть к этому причины…
- Главное, чтобы полковник Хауз захотел, остальное как–нибудь приложится… - усмехнулся Чичерйн, однако из его иронической реплики так и нельзя было понять, в какой мере мысль Хауза о Принцевых островах симпатична русским. Буллит встал.
- Перед нашим отъездом из Парижа "Тан" сообщила, что Россия затребовала свое золото из Стокгольма, - Буллит решительно переключал разговор на иную тему. - Ну, тот самый вагон золота, который Керенский тайно переправил в Стокгольм в обеспечение шведского займа. Я тогда сказал полковнику Хаузу: "Это золото принадлежит России, и не отдавать его бессовестно".
Ну что ж, неожиданно затеяв разговор о русском золоте, присвоенном шведами, Буллит как бы убивал двух зайцев: свидетельствовал свои симпатии новым русским и уточнял, в какой степени сообщение "Тан" близко истине.
- Шведы согласились принять нашего представителя еще в этом месяце, - заметил Чичерин лаконично.
- Тут наши позиции сильны, это русское золото, - добавил Карахан, сохранив тон, который сообщил своей реплике Чичерин.
Буллит откланялся, нельзя сказать, что краткий диалог о русском золоте дал ему много, но у него и не было оснований быть недовольным, что он затеял этот разговор.
Чичерин остановил Карахана, когда тот уже был у двери.
- А устраивают ли нас Принцевы острова?.. - он встал из–за стола. - И как отзовется все это на наших черноморских делах? - он подошел к Карахану вплотную. - А нет ли смысла спросить кого–то из наших ориенталистов? Ну, например, Даниелова? - ему даже стало весело от одного этого имени. - Спросите, спросите Даниелова!
Чичерин улыбнулся при имени Александра Христо–форозича. Георгий Васильевич любил иметь дело с Да–ниеловым, считая его человеком обязательным.
Худой и высокий, быстрый в походке и жестах, с ярко–черной шевелюрой, Даниелов казался младше своих лет… Он ходил, чуть приподняв плечи, отчего его впалая грудь как бы западала еще больше. Когда говорил, покашливал, но поток речи оставался стремительным, а каждое слово было четким - сам процесс речи, определенно, доставлял ему удовольствие. Слава полиглота–ориенталиста импонировала ему, он знал, что знает много и это небезызвестно людям.
Еще на дальних подступах к кабинету Даниелова Карахан ощутил запах кофе. "Колдует, старый хитрюга!.." По запаху кофе был хорошим: пряным, маслянистым, быть может, чуть горьковатым. Накануне мешочек густо–коричневых зерен привез со своей Пречистенки брат Николай и передал Александру Христо–форовичу из рук в руки. Много ли надо для безбедного житья–бытья ориенталиста: наперсточек драгоценного напитка, не дающего иссякнуть слабым силам, и, разумеется, арабский манускрипт - при желании его можно и сейчас рассмотреть в неярком свете настольной лампы. Как заметил Карахан, чем больше тускнеет бумага манускрипта, тем ярче чернила, в них есть негасимость сажи. Разумеется, запах кофе тепла не прибавляет, но есть все–таки ощущение тепла - хоть снимай шубу на старых лисах, с которой Александр Христофорович предпочитает в наркоминдельских студеных сумерках не расставаться.
- Александр Христофорович, есть смысл нам ехать на Принцевы острова? - произносит Карахан, появившись на пороге. - Чичерин сказал: спросите Даниелова, ему Принцевы острова наверняка говорят больше, чем нам с вами, он небось был на них… Были вы на Принцевых островах, Александр Христофорович?
- Был, конечно… - Даниелов снимает с огня медный ковшик со вскипевшим кофе, гасит спиртовку. - Господи, кто в наше время не был на Принцевых островах!..
- Однако вы шутник, Александр Христофорович, я не был на Принцевых островах!..
- Да?
Нет, Даниелов не смеется, он всего лишь усмехается, спрятав глаза под густыми, заметно взлохмативши* мися бровями.
- Ну что можно сказать о Принцевых островах!.. На небе рай, а на земле Принцевы острова!.. У Парижа - Барбизон, у Петрограда - взморье, у Стамбула - Кызыл - Адалар, то бишь Принцевы острова!.. Простите, но для Турции Кызыл - Адалар - тот же Стамбул. Шесть километров моря - не столь уж непреодолимый барьер. Если можно это расстояние увеличить, дело только выиграет…
- Кипр или Сицилия?
- Даже остров Святой Елены…
- Все понятно: осторожен Даниелов…
- Положение обязывает, Лев Михайлович… Попробуйте… нам с вами показано, - Даниелов взял ковшик, принялся разливать, в кофе были густота и блеск масла. - Остров Святой Елены удобнее Принцевых островов, Лев Михайлович…
- Значит, чем дальше от Стамбула на запад, тем лучше, не так ли? - ирония Карахана стала откровеннее. - Да надо ли нам так бояться Востока?..
- Мне ли бояться Востока, Лев Михайлович? - Даниелов поднялся - реплика Карахана задела его за живое. - Сколько помню себя, шел Востоку навстречу, кстати, за доказательством далеко идти не надо, вот оно… - Он привстал и пододвинул к Карахану стопку машинописных страничек, охваченную никелированной скрепкой. - Нет–нет, читайте!..
Не обнаруживая большого любопытства, Карахан обратил взгляд на документ и быстро отвел - Даниелов и в самом деле превзошел себя!.. Перед Караха–ном лежал документ, в некотором роде эпохальные проект создания департамента. Изжили себя примитивные японский, китайский, персидский и турецкий столы, возникал центр нашей дипломатической ориенталистики, крупный департамент, собравший знатоков Востока, и по этой причине своеобразный куст языков: китайского, японского, фарси, хинди, бенгали, арабского.
- Мы должны быть корректны в наших отношениях с Востоком, а корректность требует знаний, - произнес Даниелов воодушевленно - не иначе чашечка кофе одарила его энергией необыкновенной.
- Дай вам волю, и вы завтра потребуете создания академии восточных языков, Александр Христофорович, - заметил Карахан, смеясь, он знал, что деятельная энергия Даниелова нуждалась в поощрении.
- И потребую, - произнес Даниелов без улыбки. Карахан взял свою чашку кофе, медленно пошел по
комнате - он был гурманом, умел продлить удовольствие.