- Да. Я думаю, это так. Ведь изобилие, которое нас так радует - это ловушка, западня. А ну, давайте, давайте. Ну что вы еще захотите? Помнишь? Копи царя Соломона? Все богатства мира сделали его счастливым? Нет. Все проходит - и это пройдет. Суета сует.
- Ну, а любовь, Марк!
- Любовь?
- Мне кажется, ты для меня не просто прохожий.
- Кажется? Любовь никогда не может казаться. Эфемерное чувство, некая симпатия, желания, страсти, в конце концов, ничего общего с любовью не имеют.
- А что - любовь?
Марк протянул Лере ладони. Длинные пальцы слегка подрагивали. Развернул кисти.
- Любовь - отдавать.
Сжал кулаки, крепко, даже поморщился слегка.
- Страсть - брать.
Лера сжала кулачки - Страсть… разжала пальцы, протянула Марку ладони - любовь…
- Она долготерпит.
- Долготерпит?
- Милосердствует.
- Ми-ло-сердствует?
- Любовь не завидует.
- Не завидует, - как эхо вторила Лера.
- Любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего.
- Не ищет своего…
- Не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине.
- Со-ра-дуется истине?
- Все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
- Верит, надеется, переносит… Боже, как красиво! Кто это сказал?
- Апостол Павел. Послание к коринфянам.
- Это кто?
- Апостол Павел? О! Это был невероятно умный и образованный человек. Родился в семье человека, который мастерил кущи.
- Кущи? Слушай, мне так стыдно, на каждом шагу встречаю абсолютное свое невежество.
- Кущи - шатры, палатки. На Востоке жилища были очень простыми. Все, что давало тень - ценилось на вес золота. Жара. Палатки шли на ура. Кроме того, он был гражданином Рима, а это дорогого стоило. Жил себе и жил, изучал Тору, владел языками, не бедствовал. Мало того - преследовал христиан. А это было условием безбедного существования. Первый христианин, побиваемый камнями, Стефан, был убит не без участия Павла, тогда ещё Савла.
- Я слышала, как их мучили, травили дикими зверями в цирках.
- Да, и так было. Одной из страшных казней было побивание камнями. Предание гласит, что Савл лично не бросал камни в Стефана, а лишь держал одежду убийц, но молчаливое его присутствие в тени с ворохом охраняемой одежды явно обличает его.
- Преследовал христиан, а потом стал апостолом?
- Это путь, и, к сожалению, вполне обычный. Другое дело, что все остальные преследователи апостолами не становятся.
- А как он стал апостолом?
- Шел в Дамаск как-то. Представь - горная дорога, жара неимоверная. И вдруг - Голос: Савл, Савл! Что ты гонишь меня?
- Тепловой удар, скорее.
- Все-то мы можем объяснить. Упал, ослеп.
- Возможно, инсульт, пострадал зрительный нерв.
- О! Можно и так интерпретировать. Только вот принесли его в Дамаск, и исцелил его христианин Анания. И прозрел Павел во всех смыслах, крестился и стал величайшим проповедником. Где ты видела такие последствия инсульта или теплового удара?
- Как хочется прозреть, Марк. Только как? Мне порой так одиноко и больно. От пустоты. Вроде, люди вокруг. Что-то происходит постоянно. Если не думать ни о чем, вполне можно вот так… Только, как научиться не требовать своего, милосердствовать, долготерпеть? В человеческих ли это силах? Понятно, Христос. Он Богочеловек. Он мог. А мы? Кто мы?
- Ну, а как же Павел? А Сергий Радонежский? А Серафим Саровский?
- Они избраны. Заранее. Я читала о Сергии. Он ведь еще во чреве матери пел на Литургии. Есть предназначенье свыше. А мы? Мы так и будем влачить свою ношу.
- Можно жалко влачить свою ношу, уткнувшись носом в свое, дорогое. А можно посмотреть в небо, оторваться от земли, от ноши и идти за Ним.
- Как?
- Просто. Любить этот мир, не подгребать под себя, помогать ближнему и не ближнему. Есть две рубашки - снять одну и отдать тому, у кого нет ни одной…
Они проговорили всю ночь. Лера сидела, прижавшись к его плечу, а он тихонько гладил её вздрагивающую ладонь, замирая от счастья и от невозможности принести боль этой девушке, ставшей для него самой дорогой на свете.
За Лерой пришли на рассвете. Теперь их было двое, один - знакомый, в буденовке. Другой круглолицый, курносый в серой косоворотке и кепке на круглой, как арбуз, голове. Тот, который в буденовке, постучал в окошко.
- Иди. Ничего не бойся. - Приблизились друг к другу, стукнулись лбами -Иди, иди.
Лера невесомо приподнялась, поправила бабушкино покрывало, повязала косынку на голову. На ноги - бабушкины тапки. Оглянулась, посмотрела на Марка, улыбнулась, прошептала: три, два, один.
- Три, два, один, - ответил он. Скрипнула дверь. Никто не ожидал, что она выйдет вот так просто, без сопротивления.
- Петруха! Девка как девка! Глянь! А ты про неё страсти рассказывал. - Это сказал рыжий парень в косоворотке. Веснушки, словно пшено рассыпались по его лицу. Губы - яркие, пухлые, как у девушки, не давали пшену-веснушкам соскочить вниз с курносого носа. Он цыкнул слюной сквозь зубы, явно добавляя себе важности.
- Митяй! Не развешивай слюни! Девка малахольная. Обыскать бы нужно. У нее оружие. - Петруха протянул руки к Лере.
- Не прикасайтесь. - Подняла руки. - Нет у меня ничего.
- Ага! А где пистолет?
- Там патронов нет. Я просто пугала.
Митяй заржал. Попытался лапнуть её крепкой пятерней.
- Не трогай. Петруха правильно сказал - малахольная я. Тронешь - не рад будешь всю жизнь. Больная я.
Митяй испуганно отпрянул, вытер руку о залоснившиеся, видавшие виды портки:
- У, сучка белогвардейская!
- Якая она белогвардейская? - Петруха оценивающе разглядывал Леру.
- А ты на руки ейные глянь. Разве это руки простой девки, к труду привычные? Вон ногти, какие, глянь, Петруха. Розовые, цветки какие-то намалеваны, картинки, как в книжке.
- Хватит рассматривать. - махнул рукой. - Что ты, девок не видал? Девка городская уже год. А город - сам знаешь, не то еще намалюет на ихнем брате. Вести её надо. Приказ.
- Да ведите уже. Достали болтовней своей. - Лера застегнула пуговку на платье. От взгляда Петрухи стало противно.
- Что-то ты сегодня покорная такая. Не узнать. Если что задумала - знай. Стреляю без предупреждения.
- Не пугай! - с вызовом уперлась руками в боки. - Пуганая. Я решила сама, что хочу к деду. Власти хочу помочь. Цацки эти, церковные, потир, кажется?
- Чудная ты и вправду. Но если власти помочь - молодец. Это правильно. Пошли.
Они зашагали по песку. Лера с Петрухой, за ними Митяй с винтовкой за плечами.
- Нам далеко? - спросила, вглядываясь вдаль.
- Слышь, Петруха. Глаза завяжи ей, забыл?
Петруха сдернул с Лериной головы косынку, крепко завязал её глаза.
- Молчать. Никаких разговорчиков. Шагай, знай себе.
Под ногами шуршал песок. Тапки были великоваты, сваливались с ног. Почувствовала прикосновение дула винтовки к спине.
- Иди! Переставляй ноги, а то я щас тебя ускорю! - заржали оба. Кто-то цапнул за подол платья. Развернулась, схватила в ладонь песка, швырнула по направлению громкого гогота.
- Эй! Малахольная! - взвизгнул, как молодой подсвинок Митяй. - Прямо в глаз попала! Пристрелю! - щелкнул затвор.
- Но-но! Успеешь еще! - Петруха выхватил у Митяя винтовку, а тот, поскуливая, пытался протирать слезящиеся глаза.
- Пассы в ладонь да промой!
Лера не слушала бабские причитания Митяя. Она шла вперёд, удивляясь своей решительности. Никогда за собой не замечала она такой внутренней силы и решимости. Песок сменился мелким гравием, а затем она почувствовала под ногами дорогу и запах дыма. Лера остановилась, сорвала косынку:
- Не могу дышать. Это что, горелым пахнет?
- Да сараюшку при церкви спалили! - Петруха поморщился.
- Сараюшку? Зачем? - Лера потёрла заслезившиеся от дыма глаза.
- Зачем, зачем. Для устрашения. Опиум для народа - зачем. Что с его? И церковь спалим, если што.
- Жалко. Конюшню, опять - таки, можно сделать. - Митяй снова цыкнул слюной.
- Конюшню, оно, конечно, можно и конюшню. А лучше, чтобы совсем ничего не напоминала. Свобода. Теперича кожный - сам себе господин, а не раб Божий. Хватит рабства. Господа мы теперича с тобой, Митяй! Что хотим, то и воротим. Девка - видишь? Не будет слухаццся - в оборот. Пусть послужит трудовому народу. Белая кость. Пошла! Что замерла?
Митяй на всякий случай сделал шаг назад.
- Слушайте вы, свободные граждане! От чего это вы хотите быть свободными?
- От рабства! - Митяй расхрабрился, сделал шаг вперёд.
- От совести своей! Знаю я, как эти революции делаются. Народ живет себе и не подозревает, что кому-то неймётся сделать революцию.
- Кому-то? - Петруха, словно лектор на трибуне, приосанился. - Большевикам! Они о трудовом народе радеют! Слышь! Платок на место! - завязал косынку на глаза, больно дернув за волосы.
- Да поймите вы, кто стоит за большевиками! - топнула ногой - тапок свалился. - Те, кому Россия покоя не дает своей силой. Разрушить надо Россию. Революция - хороший способ. Собрать толпу, вывести на площадь, дать денег, чтоб орали свои лозунги погромче. Те, кто работает, растит детей - не делают революцию. Им некогда. - Наклонилась, пытаясь нащупать тапок.
- Э! Пташка попалась нам контрреволюционная. Иди себе! Отставить разговорчики! Тапок надень, дура! - подцепил его дулом ружья, подбросил к Лериным ногам, поправил узел на косынке.
Лера похлопала ладонями по земле, нащупала обувку свою, надела.
- Ваши деды за эту землю - погладила ладошкой утоптанную колею - кровь проливали, а вы её загубите. Будет бурьян по пояс стоять. Будут ваши внуки по городам ширяться да пивом накачиваться.
- Ты чего, малахольная! Да мы за землю эту батьку расстреляем, если надо.
- Надо! Кому надо?
- Революции! Великой.
- Дура она, ваша революция. И вы дураки.
- Ну-ну! Разговорилась. Щас бы тебя к стенке за контрреволюционные разговорчики. И кляп в рот.
- Знаю ваши методы. Зальете кровью страну, выбьете всех, кто думает иначе.
- А как же? Неча думать иначе - заржали.
- Вот-вот. И к чему придете?
- Но-но! Подбирай выражения. К светлой цели придем. Тебе этого не понять, малахольной. О тебе же печёмся. Женщины станут полноценными членами коллектива. Нам на палитыфармации говорили.
- На чем?
- У, темнота! На палиты - фармации. Это беседа такая с умным человеком, который в политике разбираецца. Вы дитями связаны по рукам и ногам. Так вот - не будет этого. И вам свободу дадут. Детей, если надумаете родить - будут забирать в коммунистические детские ячейки, будут готовить граждан коммунизма.
- Детей забирать? Ужас, какой!
- У - дура тёмная! - ткнул дулом между лопаток - для вас всё делаецца. Для вашего, так сказать, блага. А вы - живите в свободе. Даже семьи не обязательно. Всё по любви, а не по обязаловке. Шагай, знай себе!
- Любви? А какая любовь у большевиков?
- Надоела мне Дуня, скажем - долой Дуню. Варька красившее девка - давай Варьку! Красота.
- Не долготерпит, не милосердствует?
- Э! Расстрелять её надо! Слышишь, что она балаболит? - Митяй раздражённо цыкнул слюной на дорогу.
- Да завсегда успеем. И попы ваши не будут о грехе макушку пилить. Хочешь такой жизни? Потир золотой найдешь - будет тебе такая жизнь. Попросишь хорошо - устрою.
- Не хочу. Я такой жизнью жила.
- Как это? - Петруха ошарашено остановился, почесал ухо, приподняв будёновку.
- Так, как ты говоришь. Так и жила.
- Проститутка что ли? Прости Господи.
- Нет. Нормальная.
- Дети есть?
- Детей пока нет. В ячейку детскую очереди такие, что не попадёшь туда.
- Ты точно малахольная. Пошла! Неча мне зубы заговаривать. О том, что я сказал - мечтай себе тихо и всё.
Петруха покосился на Митяя. Тот смотрел на Леру с опаской, набычившись, на всякий случай старался идти чуть в стороне. Круглые щёки его налились краской, стал заметен светлый пушок будущей бороды.
- Да глаза мне развяжите! Как идти то, если не вижу ничего.
- Ладно. Развязывай. Пришли ужо почти.
Лера сняла косынку, осмотрелась вокруг.
Они шли по улице. Дома со ставеньками прятались за заборами. У забора бродили куры. Огненно-рыжий петух вышагивал чуть впереди, грозно озираясь вокруг. Увидев конвойных, сверкнул бусинкой - глазом и принял вид ещё более воинственный.
Митяй сделал в его сторону шаг, передразнивая петушиный крик. И в ту же секунду петух бросился к нему, грозно распушив перья. Митяй испугался, вскинул ружьё - раздался выстрел. Куры в ужасе рассыпались вдоль забора, пытаясь протиснуться между досками во двор, застревали и орали еще громче. То, что осталось от петуха, лежало у ног Леры. Щиколотки и подол бабушкиного платья были забрызганы кровью. Петушиная голова подергивалась, билась о серую мягкую пыль дороги, чёрную бусинку глаза затянула белая поволока. Петух затих.
- Идиот! Бес-предельщик, безумец, бездельник, бестолочь! Чем тебе петух помешал? Тоже против советской власти? - Лера осторожно сделала шаг в сторону, оттирая кровь с забрызганной ноги.
- Против! Неча скакать на власть! - Митяй, в первую минуту растерявшийся от своего неожиданного выстрела, пришёл в себя и привычно заржал. - Пусть все знают, что будет с контрой.
- Супостат! Изверг, Ирод царя небесного! - Из калитки на улицу выскочила бабушка - маленькая, сухонькая, в коричневом платочке. Замахала кулачками, вцепилась в рубаху Петрухи, да так, что пуговица оторвалась и упала в пыль дороги.
- Оглашенная, пристрелю, как петуха! - Петруха с силой отбросил старушку от себя. Она, оступившись, упала, как сухая тростинка. Седые прядки волос выбились из-под платка. Лера бережно присела на колени рядом:
- Бабушка, больно? Где болит? Давайте, я вам помогу подняться.
- Сонюшка? Детка! А ты откуль тут? Нельга цябе тут. Бацюшку нашаго, отца Александра, забрали, ироды. Отца Иоанна забили. Храм чуть не спалили. - Бабушка заплакала, слезинка покатилась по иссушенной солнцем и годами кожей.
Лера гладила сухонькую спину. Бабушка была такой родной и близкой, словно знала она её много-много лет.
- Ничего. Всё образуется.
- И дзе яны найшли цябе, дачушка? Ты ж у городзе? Дед о цябе жалиуся. Была у яго перад арэстам. Пытала пра цябе. А ён:
- Не ведаю, Фотинья. Молюсь вось тольки. Что мы можем ещё, кроме как молиться о ближнем, если он далёко.
- Кончайте разговорчики. - Петруха постучал прикладом по плечу Леры. Вставай, девка. Вот и помолился дед твой. Увидит внучку драгоценную.
- Ой, кто жыве циха, таму жыць лиха! И цябе у каталажку? Цябе-то за што?
- Вот скажет, где золото церковное - так сразу и отпустим. Бабка, ты бы не охала, а сказала бы ей, каб яна и деда и сябе ратавала.
- Э, мiлок, хутка ж ты забыуся, чым ратуюцца православные. Пецька, я ж у цябе, маленькага, лячыла залатуху. Неслух ты быу, неслухам и застауся. Дзеда не слухаеш. А цяпер у бабку будзешь сталяць, як у зайца? И ты, Мицяй, туды ж?
Митяй виновато переступил с ноги на ногу, видно, не мог опомниться от выстрела своего.
- То - пережиток прошлого. Пе-ре-жи-ток! Новое время. Отряхнём с ног все старое, бабка, и тебя, в том числе.
- Траси, миленьки, датрасешся. Жалею я цябе. - бабушка вытерла набежавшие слёзы.
- Себя пожалей Тебе в новой жизни нашей не пожить. Не увидишь светлого будущего. - Это Митяй подал голос.
- Эх, Мицяй. Тут ты правду гаворыш. Без будучага мы цяпер. Монаха, Божьего чалавека, забили? Ён за усе жыццё мухи не забиу? Бацюшку нашаго, чаму забрали? Божiй челавек. А вы яго, супостаты, у засценак.
- Божий, говоришь? Зачем Божиему человеку золото? Бог говорит, что здеся не надо ценности собирать. А он? Присвоил. Люди галадуюць.
- Не таму галадуюць, што бацюшка наш пацiр вам не сдаe, а таму, што вы працаваць не хацице. Ваюеце. А хлеб руки любиць. А у цябе, Петька, стрэльба да лыжка в руках. Другого не трымаешь.
Петруха ткнул старуху прикладом в плечо. Она тихонько ойкнула и упала.
- Что же ты делаешь, изверг? - Лера схватила его за рукав, крепко, откуда только сила взялась. Петруха вывернулся и больно толкнул. Лера упала в пыль дороги рядом с бабушкой, больно ударившись коленкой.
- Молчать, контры! Как петуха, порешу обеих. Встали быстро! Обе!
Тихонько поднялись, стали рядышком.
- Вперёд! Шагом марш!
- Старуху-то зачем, Петруха! - отозвался Митяй. - Нехай домой идёт, толку от нее. Окочурится ещё, что с ней делать потом?
- Контра она. Не видишь? - Петруха совсем озверел. Мысли его разбрелись, и он никак не мог собрать их воедино. Где контра, где - не контра. Задача не из лёгких. Бабку Фотинью знал с детства, она ему и пряник, сироте, совала при случае, и деду помогала иногда управляться по хозяйству. А тут - разговорчики такие.
- Да какая она контра? Отпусти старуху, Петька.
- Ладно - сплюнул, цыкнув слюной в пыль дороги. - Скажи спасибо Митяю. Ступай, пока я добрый.
Бабушка горестно всхлипнула, вытирая сухой ладошкой слезящиеся глаза:
- Сонюшку отпусти, навошта вам Сонюшка?
- Знаем, зачем Сонюшка! С неё польза нам со всех сторон. Поболей, чем с тебя, старуха! - Заржали.
Бабушка осталась стоять у дороги, а Леру повели. Стало страшно. Если до этого её решение идти с Петрухой было каким-то ненастоящим, игрушечным, то теперь она поняла - все гораздо серьезней. Улица вымерла. Ни одного человека они больше не встретили. Даже куры, почувствовав опасность, исчезли. Вяло побрехивали собаки из-за заборов. Они подошли к новой избе. Забор был снесен, обломки штакетника валялись тут же. Над дверями висел лозунг на красном кумаче - "Земля - крестьянам". Вошли в сени. Тяжелая дверь открылась. Лера увидела большую светлую кухню. У стены - большая русская печь. Рядом с ней суетился старичок, пытался растопить. В руках у него была скомканная газета и щепки от разрушенного забора.
- Михеич! Встать! Власть пришла! - гаркнул Петруха.
Старичок от неожиданности вскочил, зацепился за печную дверцу и упал прямо на груду досок. Конвойные дружно заржали, а старичок, виновато подхихикивая, поднялся и стал навытяжку.
- Доложи, как дела в доверенном тебе штабе.
- Усе тихо, товарыщи. Вось печку таплю, бульбы зараз спяку.
- Тольки бульбай сыт не будешь. Мы тут петуха пристрелили, забирай.