- Ивонна, - спросил он, - что случилось?
Случилось? Ничего.
Осень уже висела прямо перед окном спелыми, черными, как чернила, гроздьями винограда. Ивонна оделась, погруженная в пучины одиночества.
- Что еще нужно человеку! - воскликнул Райнхарт, с треском раздавливая губами первый виноград, виноградину за виноградиной. И еще раз подошел к картине.
Буки и березы уже почти лишились листвы, осталась только синева меж белых стволов, припорошенная солнцем, золотая паутинка, упрямое напоминание о летней жаре. В поисках каштанов, которые она собирала в связанный платок, Ивонна бродила среди высоких бурых папоротников, вода струилась по замшелой скале и серебристо поблескивала на солнце. Куда она ни ступала, лес отзывался треском валежника. Юрг с хрустом обламывал сухие ветви и собирал их. Невдалеке потрескивал костер. Его коричневатый дым стлался среди стволов в лучах последнего солнца, все это казалось картиной, Написанной на шелке. На увядающих склонах горело, кровоточило пестрое напоминание о том, что все преходяще, а поверх всего стоял призрачный свет, полный прохлады надвигающихся теней. Порой можно было услышать, как коза щиплет траву, как шуршит в опавших листьях испуганная ящерица или где-то далеко в вечерних горах падает сорвавшийся камень. Их костер гудел все громче, становился все прожорливее, все жарче; Ивонна и Райнхарт молча смотрели на огонь, некоторые каштаны лопались, с глухим треском вылетали из черного котелка, который он нашел в ручье.
Ивонна сидела на пне, нога на ногу, грея руки в плаще, письмо лежало у нее в кармане. Они не смотрели друг на друга. Он стоял, сунув левую руку в карман, в правой он держал палочку, которой ворошил каштаны.
Вечер был как стекло.
На следующий день пошел дождь.
Три или четыре дня шли беспрерывные дожди, в сером прибое тумана исчезли виноградники, так что можно было подумать, что они находятся в ковчеге, запертые за окнами, покрытыми бусинками дождя. Три или четыре дня Ивонна читала, накинув плащ.
Райнхарт жаловался на плохое освещение, старался поправить поломанный мольберт, натягивал новый холст на подрамники. К вечеру он появился с охапкой дров, растопил плиту. Они сидели у плиты, порой почти веселясь. Они нанизали на прутик сыр, крутя, держали его над огнем, сделали глинтвейн. Райнхарт рассказывал о Средиземном море.
Вдруг опять, решительно не понимая, почему она, собственно, должна расстаться со всем этим, Ивонна застывала с отсутствующим взглядом, надеясь только на чудо.
При этом в чудо она совершенно не верила.
Над его веселостью - он это чувствовал - нависал мрак, поднимавшийся из глубин, его разуму недоступных. Он все чаще уходил из дома, один, словно не в силах чего-то выдержать. Шагая, легче переносить неизбежность. Может быть, дело было в работе, которая, хотя и приступал он к ней каждый раз с воодушевлением, неизменно приводила его к осознанию собственных границ, и так уже не первый год. Он стоял под призрачным хитросплетением утративших листву деревьев, неприкаянный, между рождением и смертью. Лишь изредка попадались в здешних лесах ели, темные сгустки, сквозь которые он проходил с усилием. Сычи всхлипывали, словно из потусторонних просторов ночи. Он стоял, прислушивался, дрожа от холода; у кого не возникает, в одиночестве, неожиданная потребность преклонить колени? Хворост под ногами ломался с хрустом, он готов был закричать, охваченный возбуждением, которое никогда не находит выхода, если рядом другой человек, пусть даже самый близкий. Всегда смертельная маска спокойствия! Почему присутствие другого нарушает покой? Почему нельзя быть таким, какой ты есть? Всегда оставалось налипшее притворство, и все же существуют мосты к другому человеку - редко, но все же они бывают! И снова из этого ночного леса, освещенного луной, его словно понесло к ней.
На следующее утро во время завтрака Ивонна заговорила об этом. Райнхарт собирался воспользоваться безоблачным днем. Было еще слишком рано, слишком холодно. В то время как Ивонна ждала, пока закипит вода, он в другой комнате собирал рюкзак. На мгновение он замер, прислушался: Ивонна напевала… Что с ней происходило все эти последние дни? - подумал он. Что она себе вообразила?.. Когда Ивонна не собиралась выходить из дома, она чаще всего надевала старые широкие голубые штаны, а к ним тоже не новый коричневый жакет; даже длинное вечернее платье не пошло бы ей больше. Поскольку она не успела привести в порядок волосы, на голове этим утром у нее была белая косынка, завязанная спереди, словно на нее села бабочка. Такой она и спустилась по лестнице.
- Тебя ожидает безоблачный день!
- Новолуние.
После этого они ели молча на улице, под лучами восходящего солнца, настроенные на тихое умиротворение. Черный хлеб и козий сыр, другого здесь и не было. Юрг согнал кур со стола. В долине еще лежала тень, зримая прохлада с лугами, полными росы, с влажной поверхностью палой листвы. В горах даже выпал снег, они стояли этим ясным утром как сахарные головы.
- Между прочим, - сказала Ивонна, - я написала Хозяину. Если мы хотим остаться здесь подольше…
- Хозяину? - вздрогнул он. - Насчет денег?
- Насчет денег.
Ивонне было важно, чтобы это не проскользнуло как-то само собой, более ясного утра трудно было себе представить, она положила письмо перед ним на стол, чтобы он прочитал его и отнес на почту. Читать? Он? Она тем временем делала ему еще один бутерброд с сыром. Он читал, держа в руке чашку. "Не могу не признаться, что мне нелегко дается обращение к Вам, но, к сожалению, я просто не вижу никакой иной возможности…"
Он читал вслух.
- Хорошо написано! - заключил он. - Во всем должна быть ясность!
Потом он засунул в рот остатки бутерброда, чтобы освободить руки и взять рюкзак и проклятый мольберт. Закончив снаряжение, он поцеловал Ивонну. Уже выходя, нагруженный как мул, он крикнул, что вернется к вечеру и, может быть, принесет грибов. Письмо он и в самом деле взял с собой.
Ивонна и не ожидала ничего другого.
Словно ошалелый, бледный и в распахнутом плаще, так, как он только что явился с вокзала, Райнхарт два дня спустя в последний раз сидел в ее городской квартире, там, где он, как нигде, чувствовал себя как дома, сидел молча, покинутый всеми добрыми духами любви, недвижимый, оцепеневший, ошеломленный сделанным открытием… "Объяснения ничего не изменят".
Разумеется, он проискал ее всю ночь, обезумевший от страха, расспросил всю деревню, на лесопилке, в ущелье, где можно было, оступившись, сорваться вниз или стать жертвой нападения, проверял везде, гонимый в отчаянии ужасающими предположениями, два дня, две бесконечные ночи… а она вот где: Ивонна, прямая и причесанная, ни складочки на лице, губы чуть подкрашены, Ивонна, дама, давшая ему краткую аудиенцию, полностью обретя прежнее положение в обществе.
Нет, говорит она. Нет! И отдергивает узкие руки, словно он собирается ее убить.
- Я устала, Райнхарт. Пожалуйста!
Смехом, яростным припадком смеха разражается его возмущение, он бессильно качает головой, облекается холодом презрения, предается неге горечи после жгучей боли. Почему, думает он, истощенный печалью, я не сорву с ее лица маску? Манера, с которой его вообще едва допустили в квартиру, в конце концов, только затем, чтобы весь дом не стал свидетелем их выяснения отношений! Хозяин, о котором она до того всегда упоминала только с издевкой, - о, его разбирал смех…
Ивонна молчала, как кукла.
Все эти отвратительные сцены, пока он наконец поймет, что все кончено! Что же, она должна объяснить ему, почему и с какой стати, назвать причины, хотя на самом деле это всего лишь предлоги? Да знает ли правду она сама? Она говорит ему: опрокинувшаяся тележка в деревне, письмо с просьбой о деньгах. Она рассказывает ему сон с другим мужчиной, поднявшим ее на дороге, отнесшим в сад и перевязавшим там. От ревности все рушится! Он стоит в распахнутом плаще у окна, он смеется и смотрит куда-то вдаль.
- Что тебе надо? - спросила Ивонна. - Мне некогда, у меня назначена встреча.
Надо же, иначе не получается, мужчина вечно делает мировую загадку из того, что он больше не устраивает женщину!..
Другой мужчина, явившийся Ивонне во сне, при электрическом свете оказался в некотором роде похожим на ее собственного покойного отца - не столько внешне, сколько по тому, как он обитал в этом мире, по-деловому, полный действия, без всяких мечтаний, успешный благодаря решимости и воле, человек, мысливший не иначе как поступками и конкретными планами - его мужественность была очевидна. Он повесил свое коричневое, как глина, тяжелое, широкое пальто на крючок; по запаху было ясно, что он пришел от парикмахера; потирая руки, словно перед началом совещания, он ожидал, пока Ивонна, его бывшая секретарша, предложит ему подобающее место.
- Ваше письмецо, - проговорил он явно в хорошем настроении, - доставило мне, знаете ли, немалое удовольствие. Почему вам так трудно было это сделать?
Ивонна не отвечала.
- Кофе или чай?
Готовый к любому ответу, кроме отсутствия ответа вообще, он не сразу отреагировал, потому что ему надо было сориентироваться и собраться.
- Чай, - ответил он наконец, - чай.
Ивонна расхаживала туда и обратно.
- Знаете, - заметил он вдруг, - у вас очень милая квартирка. Я бы не подумал, глядя на такой старомодный дом.
В отличие от всех предыдущих гостей - и на это нельзя было не обратить внимания - он спросил ее и о квартплате. У него ведь тоже была кое-какая недвижимость, и своя, и арендованная. Ответ удивил его. Ничто на этом свете не достается даром. Деньги были для него вещью само собой разумеющейся, самым привычным правилом игры в этом мире. Хотя он давно уже покинул то состояние, когда деньги могли выполнять для него роль ближайшей насущной цели, он все же воспринимал их серьезно, поскольку видел в них объективную меру своей деловитости и верности принимаемых решений.
- Угощайтесь, не обращайте на меня внимания, - сказала Ивонна. - У меня сегодня, к сожалению, совсем нет аппетита.
- Заболели?
- Не то чтобы.
- А то не хватало заболеть после отдыха!
Он рассмеялся, как будто это была шутка.
Пока он был поглощен едой и рассказом о небольшой аварии, у Ивонны появилась возможность немного его рассмотреть. На висках прибавилось седины. Ему около сорока, мужчина в самом расцвете сил, выглядит достойно благодаря костюмам, сшитым на заказ, и занятиям спортом, должно быть теннисом и лыжами. Подобно взрослому, который потакает ребенку и ест из кукольной посуды, он согласился впервые прийти в ее квартиру, хотя явно не привык к роли гостя.
- Такая женщина, как вы, - заявил он без околичностей, - мне еще ни разу не встречалась, скажу я вам.
Его отношение к женщинам, которых он любил как некий вид живых существ в целом, определялось мужским характером притязания, поддержанного проверенным на опыте сознанием того, что и женщина, как бы очаровательно она ни противилась, всегда нуждается в мужчине. Он полагал, что в этом деле не всегда удается достичь удовлетворительного равновесия спроса и предложения. Его достоинство заключалось в том, что он не принимал все это слишком близко к сердцу. Ивонна смеялась над бесцеремонностью его вопросов.
Для Хозяина тоже были зажжены свечи.
Для Райнхарта наступило ужасное время. По вечерам он дежурил под ее окнами, ждал, сунув руки в карманы плаща. Бесцельно стоял среди деревьев парка, на который опускалась ночь. Стоял с полным сознанием позорной бессмысленности. Чего он, собственно, добивался? Все кончено, говорил он себе, нет больше никакого смысла встречаться. Окна Ивонны темны. Зачем же, говорил он себе, я все-таки пришел сюда? Ее окна часами оставались неосвещенными. Ревнуя к тому, что ее нет дома, он ждет под дождем и снегом, пока Ивонна не появляется в одиннадцать - должно быть, из гостей или с какого-нибудь званого вечера, зажигает свет, задергивает шторы, а потом ложится спать. Почти осчастливленный тем, что она вообще еще здесь, он может наконец отправиться дальше, успокоенный тем, что в эту ночь она будет одна. Если бы он мог молиться, он бы включил и ее в свою молитву!
Однажды Райнхарт не выдерживает: совершенно не соображая, что делает, он оказывается перед ее дверью, берется за ручку - закрыто… "Слава Богу!" - думает он потом, отрезвев, переводя дух и представляя себе, что могло бы произойти. Допустим, он на пороге, они, застигнутые врасплох, вскакивают, прервав объятья. "Что тебе нужно!" - восклицает она. "Да я уже ухожу, - сказал бы он и язвительно ухмыльнулся: - Прошу прощения, сударь!.." Но он остается и пытается подслушать.
Ее голос! Уже несколько недель он не слышал его, и вот теперь до него доносится ее голос, потому что она идет из комнаты в кухню, а он сидит на корточках под дверью, чтобы она не увидела его тени. Он сидит на корточках! Мужчина, без сомнения, мужской голос слышится из комнаты, глухой и неторопливый, очень уверенный голос человека, чувствующего себя как дома, веселый, очень веселый, как, впрочем, и голос Ивонны.
Ивонна говорит:
- Я знаю, с кошкой надо быть начеку…
"Слава Богу!" - думает Райнхарт, спускаясь по лестнице, медленно, не стараясь идти потише, падая с каждым шагом, держась за перила. Слава Богу! В дверях дома он задерживается, освещенный лампой, поставив ногу на край мусорного ведра, руки в карманах. Все стало не совсем настоящим, не совсем серьезным; смешное тоже содержит в себе нечто вроде утешения. Он стоит и думает, не соображая, о чем он, собственно, думает. Такая тишина! Люди проходят мимо, почти толкая его, и все же они движутся словно за стеклом, где-то далеко. Нужно пройти туда, думает он, решив снова ждать, хотя бы уже потому, что не знает, куда ему деваться. Неделями он ждал без толку, так можно и этот вечер провести, чтобы поздороваться, поздравить или расстрелять ко всем чертям, а главное - посмотреть, как выглядит настоящий рыцарь. Соображает ли он вообще, что станет делать, если этот человек предстанет перед ним собственной персоной? Ничего не подозревая, натягивая перчатки, закуривая сигару.
- Ваша машина, - скажет Райнхарт, - стоит тремя кварталами дальше, если вы забыли.
- Спасибо! - ответит тот.
- Пожалуйста.
Но он так и не появился. Когда начали бить часы на колокольнях, пришла служанка и забрала у него из-под ноги мусорное ведро. Райнхарт не торопился. Он о многом раздумывает в этом ночном дворе. Полный решимости стоять до конца, он настолько погружен в себя, что часто спохватывается - ведь этот человек мог уже пройти мимо него, а он и не заметил, и такое возможно.
К полуночи нарастающее сомнение заставляет Райнхарта выйти для проверки, и он обнаруживает, что окна все еще освещены, и еще он убеждается, что там по-прежнему две тени, шторы задернуты. А вскоре они выключают свет.
Пришла настоящая зима, темнеть стало рано, полутьма обступала освещенные витрины, а под уличными фонарями бесшумно роился снег, как абажур из белых хлопьев.
Ивонна в магазинной толчее, она пришла за покупками. Все было так же, как раньше с деньгами, которые она получала в банке, на них можно было купить те же паштеты, за них ей доставалось то же вежливое обхождение, ей придерживали дверь, пока она выходила из магазина, раскрывала зонт. Хорошо бы, кстати, купить и новый зонт! Субботний вечер, в магазинах настоящее столпотворение, особая прелесть была в том, чтобы ждать и при этом испытывать некоторое чувство защищенности, когда стоишь среди людей, занятых покупками. Полчища бутылок выстроились в целые стены, рядами лежат куры и зайцы, в жемчужной от пузырьков воде плавают рыбы, все это окружает благожелательность продавщиц в белом. А на улице звон колоколов пробивается сквозь пелену мокрого снега. Ивонна сидит у прилавка, ее белые пакеты рядом на стуле, ей показывают зонтики, а к зонтику - сумку и перчатки.
Райнхарт, ожидавший под снегом, пересек улицу наискосок, он был без шляпы и в распахнутом пальто, бледный, небритый, ботинки заляпаны грязью.
- Мы должны найти другой способ, - говорит он, - бросать трубку не годится, Ивонна. Ты ведешь себя, как прислуга.
- Благодарю!
О нет, он ее не отпустит! Она угрожает, что закричит, если он сейчас же не даст ей пройти; она стоит немного беспомощная, увешанная пакетами.
- Тебе нечего бояться, - отвечает он, - мне больше ничего от тебя не надо.
- Вот и хорошо.
Да, именно… Он рассеянно улыбается, словно хотел что-то сказать и тут же снова забыл. Они столько месяцев провели вместе, у них был такой летний брак, и вот они прощаются на улице, на углу. После этого он отправляется к себе, в мастерскую, впервые за три дня, спит несколько часов, переодевается, доедает хлеб, все, что находит в хлебнице. Он сидит на ящике и жует.
Ну и ладно! - говорит он себе.
Он ест и думает, думает…
Ну и прекрасно! Я люблю жизнь со всеми ее буйными противоречиями! Кто усомнится в том, что их любовь еще две недели назад была искренней и великолепной? Они были близки так, что ближе два человека и быть не могут. А потом, после чистилища ложных страстей, ревности, желания мести, - все исчезло, просто исчезло, и теперь она принимает другого мужчину, окружая его теми же нежностями, проявление которых его, должно быть, приводит в восторг. Боже, и во всем этом заключено глубокое, прохладное, рожденное глубинами мира упоение, смирение, признание, приятие, и все это честно и исполнено сердечного участия, это великолепно - и столь же ужасающе жестоко!
Он еще долго сидел так.
Потом, разрядив оружие и спрятав его в ящике среди прочего хлама, Райнхарт подошел к мольберту, натянул халат и проработал до глубокой ночи. Ивонна могла бы расхаживать по улицам нагишом, в его сердце это не вызвало бы даже чувства стыда. Какое ему до нее дело? Даже ревности от него не добиться, ничего, ничего нет, кроме пепла. Словно облако наплывает на него тщетная уверенность, будто в его жизни больше ничего не может произойти из-за этой женщины, ничего.
Амман, молодой лейтенант, оказавшийся вовсе не таким болваном, как поначалу показалось художнику, раздраженному и зараженному предубеждением, на втором портрете сидел уже совершенно иначе, - между прочим, и вся затея с картиной, когда Райнхарт к ней вернулся, неожиданно потеряла всякую спешность.
- Дело, собственно, в том, - заявил как-то Амман, - что эта картина была для моей невесты, поначалу…
- Я знаю.
- Откуда?
Райнхарт поправился, объяснив, что хотя ему и не было ничего известно, но он это предполагал. Как и история, почему женитьба вдруг расстроилась, была совершенно ясна, как ему представлялось. Амману, так сказать свидетелю событий, нужно было только кое-что дополнить или поправить какую-нибудь деталь, в прочем же ему оставалось только дивиться, как точно художник все излагал.
- Любая женщина, не подавляемая своим возлюбленным, в конце концов начинает страдать от страха превосходства - от страха, что он не настоящий мужчина.
Амман рассказывал: