– В семь часов вечера жандармский лейтенант пил пиво или еще что-то в баре на самой людной улице в Берге, и вдруг откуда ни возьмись – Массана с еще четырьмя или пятью своими, прохаживаются по улице, туда-сюда, будто проветриться вышли. Все в баре смотрят на лейтенанта, что он станет делать, а тому будто и невдомек, что к чему. Наконец сержант, или капрал, или кто-то еще дернул его за рукав: лейтенант, лейтенант, Массана тут. Что еще за Массана? Партизан по имени Массана. Поглядите. Вон он. Точь-в-точь как на фотографии, у нас в казарме висит. Лейтенант краем глаза глянул на Массану и его людей, накинулся на сержанта: это – Массана? Подите, пусть вам зрение подправят. Да он похож на Массану, как я на Фридриха Мариа. А это был Массана!
Все засмеялись или заулыбались, все, кроме сеньоры Асунсьон, которая напала на Кинтану:
– А что ему было делать, этому лейтенанту? Убить того? Доброе сердце у него, вот он и решил, лучше сделать вид, что не понял. Глаза не видят – сердце не болит.
– При чем тут доброе сердце, просто испугался шума.
– Пускай испугался шума. Зато сам никого не убил, и его не убили. Побольше бы такого страху в мире, глядишь, и мир стал бы лучше.
– Кинтана, расскажи про чахоточную.
– Я же рассказывал в прошлый раз.
– А сеньор Росель не слышал.
– Расскажи. Расскажи. Это ведь про ветчину? – не отставал старик Бакеро и глотал слюну – видно, голод не унимался.
– Да, и про ветчину. Так вот, шли партизаны по горам. Одни говорят, это был отряд Массаны, другие, что это случилось в долине Арана, в зоне, которую контролируют коммунисты. Одним словом, в горах было дело, и остановились они в доме каталонского крестьянина. Хозяин дома пользовался дурной славой, поговаривали, что он был стукачом у жандармов, вот он и понял, что эти пустят его в расход.
Кинтана заговорил тише, чтобы слова его не достигли ушей шпионов, прячущихся в ночи, и слушателям пришлось потеснее сбиться вокруг него.
– Крестьянин, как увидел партизан, сразу в слезы. И что, мол, они бедные и что, мол, жандармы с них глаз не спускают, грозятся в тюрьму запрятать, если станет маки помогать. А если меня убьют, что станется с моей семьей? Сын у меня парализованный, в поле работать не может, а дочка чахоточная. Ну-ка, хочу поглядеть на чахоточную, сказал Массана или кто был у них командир, для нашей истории не имеет значения. Крестьянин с женой, еле живые от страха, повели его в комнату, где дочка лежала в постели. Тогда командир маки говорит одному из отряда: ты – врач, давай-ка осмотри ее в присутствии матери. Все удаляются из комнаты, и через некоторое время партизан-врач выходит и говорит: да, у нее действительно туберкулез, каверны огромные, как пещеры Драк.
– Так и сказал?
– Ну, так или не так, я там не был, но что-то в этом роде. Командир маки подумал немного и стал отдавать распоряжения. Бог ты мой! Через несколько минут на столе в кухне чего только не было: банки со сгущенным молоком, шоколад, кролик, которого они и подстрелили, повидло…
– И окорок?
– Да, сеньор Бакеро, и окорок. Огромный сырокопченый окорок, знаете такой, с виду будто каменный, а начнешь резать ножом – ломти широкие и тонкие, маслянистые, так и ложатся грудой, один на другой, один на другой.
– Я не видел окорока с довоенных, с нормальных времен.
И старик Бакеро закивал головой, подтверждая правдивость собственных слов.
– В комиксе про Роберто Алькасара и Педрина нарисован очень большой окорок, – сообщил мальчик. – Роберто Алькасар сидит в тюрьме у русских, а Педрин просовывает ему сквозь решетку окорок.
Над террасой повис призрак огромного и сочного окорока, и Кинтана, уважительно выждав время, продолжил рассказ:
– Крестьянин с женой не знают, что делать – радоваться или страшиться; придут жандармы, придут солдаты и спросят: кто дал все это? За какие такие заслуги? Командир маки говорит им: главное – подумайте о своей дочери. Пока мы тут, в горах, у вас не будет недостатка в еде. Раз ты отвечаешь за семью, вот и подумай над тем, что я сказал. Если донесешь на нас властям, они тебя наверняка расстреляют. Я знаю, что ты на меня доносил, и не раз, а вот я в ответ протягиваю тебе свою революционную руку. И протянул ему руку, а крестьянин взял и ту руку поцеловал.
– А потом побежал и донес на него жандармам, – не удержался старик Бакеро, который возненавидел крестьянина из-за окорока.
Кто его знает, правда ли эти истории, пробормотал дон Энрике. А у Андреса мурашки по коже бежали всегда, когда при нем заговаривали о маки. Если бы не моя бедная мама-вдова да не такие времена… Особую закваску надо иметь, чтобы жертвовать всем ради идеи, ради идеи, которая потерпела поражение. Такие люди внушают мне восхищение и страх. Не может быть, что они такие же, как я, как все мы, которые молча проглотили поражение раз и навсегда. Навсегда? Кинтана с этим не согласен. Великие державы предали Испанскую республику и терпят режим Франко, но если блокада, о которой говорят, настоящая, то режим долго не протянет, демократы всего мира объединятся и выбросят из Испании фашизм. Кинтана достал откуда-то из-за пазухи сложенный вдвое листок, развернул его и показал собравшимся вокруг него листовку – читайте, кто хочет.
– Сегодня утром подобрал на улице, около здания "Испано-Оливетти", когда шел продавать книги.
Никому не хотелось брать листовку в руки, все глядели на нее искоса, словно и смотреть-то было опасно. Наконец Андрес взял листовку и прочитал вслух:
– Барселонцы! Франкизм морит вас голодом, а те, кто сотрудничает с режимом, и спекулянты наживаются на нищете масс. Необходимо заявить народный протест против жестоких полицейских репрессий. Объявляется пять минут молчания – двадцатого мая в десять часов утра на своем рабочем месте, дома или где бы ты ни был, выдержи пять минут молчания. Подпись – ВСТ и ОСПК.
– Масло масляное.
– Что вы хотите этим сказать, сеньор Бакеро?
– Что коммунисты прибрали к рукам Всеобщий союз трудящихся. И сунули его себе в карман.
И сеньор Бакеро жестом показал, будто вытащил сам у себя бумажник.
– Пять минут молчания. Ну и борьбу придумали.
– Мужество надо возвращать понемногу, сеньор Бакеро.
– А ко мне, Кинтана, мужество, наверное, уже никогда не вернется. Вы-то еще молодые, мир на вашем веку еще не раз повернется так и эдак. А я все свое мужество потратил на войне. Что мне осталось? Один сын на войне погиб, другой – где-то тут, бог знает где. Зачем жить дальше? По мне, пусть Испания катится хоть к чертям собачьим, на здоровье. Знаете, мы с женой много лет близко знакомы с двоюродной сестрой сеньоры Пакиты, а эта женщина была в близких отношениях с Компанисом, мир его праху. Можете себе представить, что пришлось вынести бедной женщине. Недавно, несколько месяцев назад, мы ходили навестить ее и спросили, как дела, и она нам совершенно ясно сказала, что теперь тут никто и пикнуть не посмеет ни сегодня, ни завтра, что теперь тут никто пикнуть не посмеет еще много, много лет.
Старик в неприличном жесте выкинул руку вперед и, тотчас же согнув ее в локте, отбросил назад бумерангом в направлении собственного широко раскрытого щербатого рта.
– Надо есть, чтобы выжить, а все остальное – чушь.
– Как может держаться такой режим, когда вокруг – демократическая Европа? – спросил Кинтана, глядя на старика с улыбкой превосходства.
– Потерпите немного – и увидите. Во всяком случае, единственные, кто мог бы что-то сделать, – это русские или американцы. Но у русских своих дел полно, им надо восстанавливать страну, а американцы – те даже не знают, где она, эта Испания, находится.
– Верно, верно, – согласился Росель, как будто даже с удовольствием.
– Я знавал одного американца, так он считал, что Испания расположена около Марокко. Давно это было. Давно. В Париже.
– Вы были в Париже?
Девушки так заинтересовались Роселем, что сразу отошли от Кинтаны и встали по обе стороны от Альберта.
– Давно? А вы видели магазин Диора?
– Давно, несколько лет назад.
– Сеньор – пианист, – сообщил Андрес сеньоре Асунсьон и ее мужу. Те глядели на него и терялись в сомнениях: об их ли квартиранте идет речь, а если о нем, то может ли такой человек быть их квартирантом? Они считали, что пианист неотделим от пианино, а в их комнатушке то и другое вместе не помещалось.
– Он ищет пианино, хочет упражняться и снова выступать на концертах.
– Просто играть. Просто снова играть. Любое пианино.
– Пианино в нашем квартале? Нет, не найти. Поспрашивайте на улице епископа Лагуарда. Там есть дома с лифтом.
– Лифт – и пианино, какая тут связь, сеньор Бакеро?
– Есть связь. Пианино скорее можно найти в доме с лифтом, чем в таких домах, как наши, с узенькими лестницами и без света. Разве не так?
– Погодите-ка, есть пианино, – сказала сеньора Асунсьон и кинула на мужа загадочный взгляд.
– Где?
– В первом доме. У певицы, у той, что поет в сарсуэле, в театре трамвайной компании на улице Боррель. Сейчас как раз объявили "Песню эльзаски", я видела афишу на стене красильни.
– "Эльзаска" – сарсуэла композитора Герреро, – уточнил Андрес и продолжал: – Ее зовут Манон Леонард, не знаю, может, это ее сценическое имя, она живет в первом доме вместе с матерью. Действительно, у них есть пианино. Иногда она играет, но редко. Самого пианино я не видел. Может быть, она позволит играть на нем.
– Пианино не отдают просто так.
– Но раз она им не пользуется… Мы попробуем поговорить с ее матерью, а может, и с самой Манон Леонард.
– Никакая она не Манон и не Леонард.
И сеньора Асунсьон решительным жестом показала, что она не позволит выдавать кошку за зайца.
– А вы откуда знаете, сеньора Асунсьон?
– Не будь наивным, Андрес. Кого могут звать Манон? А Леонард разве испанская фамилия?
– Может, французского происхождения.
– Она такая же испанка, как ты, как я, обе они, и мать и дочь, говорят по-каталонски.
– Хорошая певица?
– Хорошая едва ли, она поет только у трамвайщиков да еще ездит по селам. Голос у нее как у Глории Алькарас. Вам нравится Глория Алькарас? Лучше всего у Глории Алькарас получается в сарсуэле Соросабаля "Девушка с букетом роз". Соросабаль тоже был репрессирован, как и баритон Пабло Эртокс, этот уехал из Испании. Мне Пабло Эртокс нравится больше, чем Маркос Редондо, этот – самый настоящий фашист, не успела война кончиться, как он уже отправился в Сарагосу, петь хвалу Пресвятой деве Пилар. Теперь появились новые исполнители сарсуэл, но они поют слишком много и быстро сходят на нет. Вам нравится Селия Перес Карпио? А Кончита Панадес? А Хуан Гуаль? А Флоренсио Кальпе?
Похоже, Росель был поражен, что столько народу еще пело, во всяком случае, у него был такой вид, словно Андрес не вопросами сыпал, а стрелял в него в упор. В конце концов он просто пожал плечами, но, видно, не вполне безразлично, потому что Андрес тут же спросил:
– Вам не нравится сарсуэла?
– Не очень. Но неприязни не испытываю, иногда даже любопытно.
– Вкусы должны быть разнообразные.
– Разумеется.
– Я вам достану это пианино. Поговорю с сестрой, она со многими на нашей улице знакома, может, сумеет и до Манон Леонард добраться.
– Она красивая? – спросил Кинтана.
– Видная, – ответил Андрес.
– Любит выделиться, ходит в брючках, – высказалась Офелия.
– Красится в платиновый цвет, но мяса многовато. Я хочу сказать, она довольно полная. Напоминает немножко известную певицу Кончиту Леонардос. И правда, частенько на улице появляется в брюках, ее осуждают, потому что возвращается домой поздно и не всегда с одним и тем же мужчиной. Люди теперь стали консервативнее и все примечают. В помине нет того духа, что был при Республике и во время войны, когда люди были терпимее и со многим мирились. У нас в квартале многие девушки жили со своими дружками невенчанные.
– А потом мосену Каньису пришлось венчать их в тюрьме "Модело", когда пришли эти, и все поспешили снова жить как обычно.
Это высказалась сеньора Асунсьон, непримиримая ко всем новым веяниям, и Андресу не захотелось возражать. Магда заметила, что пора идти ужинать или в кино и что ей, пожалуй, дешевле сходить в кино.
– Когда мосен Каньис умер и его тело выставили в приходском центре, мы с сестрой ходили проститься с ним, – признался Андрес. – Хоть он и священник был, но вел себя очень хорошо, когда эти пришли. Добился, что моей сестре разрешили выйти замуж, хотя жених в это время сидел в тюрьме "Модело". Она уже на сносях была.
– Я тюрьму "Модело" помянула не из-за твоей сестры, Андрес.
– Не важно. Так вот, мы пошли проститься с ним. Полквартала собралось, не меньше. Потрясающее зрелище: он в сутане лежал, сам белый, чуть в желтизну, а на лице улыбка. Сестра говорит, точно так же он улыбался, когда внушал: не расстраивайтесь, нет беды, что век длится; на нее это все так подействовало, что, когда мы проходили мимо гроба, она на него даже не смотрела. А я смотрел. И правда, он вроде как улыбался. Священники разные бывают. Мне не нравится, как поступали со священниками в первые месяцы войны, но ведь правда, многие из них были в пятой колонне, и потом, когда пришли эти и принялись пытать, расстреливать и преследовать людей, они руки умыли, потому что сами были дурными людьми. Как-то на фронте я подрался с одним приятелем – тот рассказывал, находя это очень остроумным, как они в селении схватили священника, засунули ему шланг от автомобильного насоса в зад и принялись надувать, пока тот… ну в общем…
Девочки, как по команде, отвернулись, словно не желая видеть страшного зрелища, а Магда спросила:
– И священник лопнул?
– Этого он не сказал.
– Фу, какая мерзость.
И они снова приняли прежнюю позу, поскольку самое страшное миновало, а вопрос о том – идти ужинать или в кино – так и не был решен.
– Есть среди вас щедрый кавалер, который пригласит нас в кино?
Кинтана с Андресом переглянулись и незаметно пошарили у себя в карманах.
– Я ничего не говорила.
Сказала Офелия и как бы стерла в воздухе рукой сказанное, как это делала Кэрол Ломбард в фильме, названия которого Офелия не помнила. Делалось так: откинуть голову назад, руку чуть поднять и выставить вперед, а потом дать ей упасть, словно смахивая слова, начертанные в воздухе. Кэрол Ломбард, кроме всего прочего, другой рукой в наступившей тишине поправляла изящную шляпку, но на Офелии шляпки не было, к тому же ей начинала действовать на нервы перспектива просидеть вечер у себя в комнате и курить одну за другой две сигареты "Бубис", превращенные в четыре самокрутки с помощью папиросной бумаги "Смоукинг". У Кинтаны в карманах не было ничего, он потратил все на книги, которые привели в такой восторг Андреса.
– У меня есть знакомый парень, он матрос, когда они заходят в Барселону, я смотрю все фильмы за год, – заявила Офелия. – Он привез мне французские чулки из стеклянной нити, но у меня нет денег, чтобы поднимать петли, когда они спускаются. По-моему, в нашем квартале у меня одной стеклянные чулки.
– Говорят, они очень легко снимаются. Вот бы посмотреть, как ты их снимаешь.
– Я снимаю их двумя руками и очень медленно.
– Неужелидаже на кинотеатр "Ора" нету? Там такой дешевый вход, только что не приплачивают тебе…
– Но зато там полно клопов и стариковской мочой воняет.
– Поди узнай, кем там воняет, может, как раз молодые мочились.
Старик Бакеро, похоже, обиделся.
– Не обижайтесь, старина. Варьете в "Ope" – самое мерзкое заведение…
– А разве в "Ope" есть варьете?…
– Я спутал с "Кондалем". На днях один клоун стал там делать стойку на столе и, сколько ни делал, все падал. Кончил тем, что попросил у публики извиненья. Сказал, что совсем ослаб. Пять дней ничего не ел.
– И кто-то из публики дал ему бутерброд.
– Нет. Просто похлопали ему. Громко хлопали и долго, и он очень растрогался.
– Я предпочитаю плакать на кинокартине, а не в варьете. Мне кажется, эти две очаровательные девушки совсем заскучали, ну что, Андрес, может, займемся твоим любимым спортом?
– Не валяй дурака, Кинтана.
Словно конферансье перед многолюдным залом, Кинтана поднес ко рту воображаемый микрофон:
– А сейчас, дамы и господа, перед вами выступят Андрес и Кинтана, великолепная танцевальная пара из "Мелодий Бродвея" и "Дочери Хуана Симона", они покажут вам путешествие к звездам. С крыши на крышу, как Дуглас Фэрбенкс, волшебные гимнасты в небе Аравии. Как вы посмотрите на то, чтобы совершить экскурсию по крышам – до самого края пропасти, что на площади Падро, через весь квартал одним махом?
– А можно? – Магда пришла в восторг.
– Пусть Андрес ответит, он специалист.
– Почему же нельзя, правда, уже темнеет.
– А под конец дивного путешествия к Южным морям вторгнемся во дворец Манон Леонард и попросим ее принести свой роскошный мраморный рояль в дар Андре Костелянцу и его оркестру, который почтит нас исполнением концерта си-бемоль, так это говорится, сеньор Росель?
– Можно и так.
– Я – с вами. А если нельзя в туфлях, они мне жмут, то я разуюсь.
– Если будет нужно, я понесу ее на руках.
– Ты, Кинтана, пузыришься, как стакан газировки.
Кинтана уже успел схватить Офелию под руку и превратил ее в Джинджер Роджерс, которую закружил в танце Фред Астер. Девушка заливисто смеялась, и сеньора Асунсьон заулыбалась, кивая в такт воображаемой музыке, под которую вдохновенно танцевал Кинтана. А Кинтана, кружась, выкрикивал: в следующей жизни я буду наемным танцором! Андрес обдумывал предстоящую экскурсию, взвешивал все за и против и для начала решил отделаться от племянника.
– Иди домой.
– Хочу с вами.
– Тогда попроси разрешения у мамы.
– Она не отпустит.
Пока Андрес раздумывал, Кинтана отделился от своей партнерши и первым вспрыгнул на первый уступ из кирпичей, что соединял крышу-террасу девятого дома с крышей-террасой седьмого. За ним прыгнули Офелия, Магда и мальчик. Юнг подталкивал Андреса и Роселя последовать их примеру.
– Я буду замыкать.
– Ты, Маноло, останешься тут, надо подсчитать, сколько газет не продано, чтобы завтра вернуть.
– Я потом это сделаю, мама.
И без того пошатнувшийся авторитет сеньоры Асунсьон рухнул окончательно, когда ее муж поднялся, вдел ноги в альпаргаты и сообщил:
– Я тоже иду.
– Куда идешь? Все вы с ума посходили, что ли? Из-за какого-то пианино. Разве нельзя пройти нормально по улице и попросить пианино, как положено?
– Пианино – дело десятое, сеньора Асунсьон. Главное – приключение.
Это крикнул Кинтана, который почти уже перебрался на террасу дома номер семь.