– Не будь провинциалом. Не позволяй, чтобы город, как человек, навязывал тебе свою волю. Так ты никогда его не покоришь.
Луис Дориа расстегнул ширинку и стал мочиться на металлическую сетку, защищавшую деревья на площади Вогезов. Руки Роселя возмущенно рванулись застегнуть ширинку Дориа, но застыли на полпути, что они могли сделать, как они могли помешать святотатству, а Тереса между тем слонялась возле изгороди, ища точку, с которой архитектурный ансамбль зазвучал бы, как то было задумано. Это происходило, когда Росель в первый раз попал на площадь Вогезов, то была первая остановка на его via crucis, о котором он мечтал с отроческих лет, с той поры, когда прочел старый иллюстрированный путеводитель по Парижу, выпущенный издательством "Ашет" в 1925 году, "Париж за 8 дней", описание площадей Звезды, Согласия, Бастилии, Республики, Вандомской, площадь Вогезов, надо же так случиться, что именно площадь Вогезов первой предстала ему, словно в доказательство того, что сны сбываются, даже если они из камня. Дориа принял его на четвертом этаже дома номер четыре на улице Сент-Авуа, куда Росель прибыл с двумя чемоданами, страшно усталый после долгого путешествия, которое a posteriori представлялось ему тоннелем, откуда он вырвался в конце концов на вокзале Аустерлиц. Чемоданы не просто казались ему тяжелыми, но причиняли боль, и он почти не видел того Парижа, который вставал в рассветном утре, пока такси не высадило его на Сент-Авуа – первое и последнее такси, которое он взял в Париже: этот город был достоин того, чтобы ходить по нему пешком и прикасаться к каждому камню. Подошвы Роселя, подбитые металлическими мысочками, скользили по деревянным ступеням, путь наверх был истинным мучением, и оно не окончилось, когда он оказался в прихожей Луиса Дориа, вальяжного мужчины, который открыл ему дверь и мимика которого никак не соответствовала словам, что, казалось, против его воли срывались с губ. Квартира из нескольких маленьких комнат и одной уборной: кухня-столовая-гостиная, в которой стоял рояль, а именно "Плейель", две спальни – одна для не слишком упитанной пары, а другая для совсем худого человека, и главная комната – музей, где было выставлено все, к чему Дориа питал страсть: репродукции картин, книги, обложки журналов, вырезанные объявления. "Восстанавливаю упругость груди, закрываю ключичную впадину с помощью "Восточных пилюль".
И даже репортаж из "Вуаля" о старом змеелове из парка Фонтенбло, или репродукция портрета Аполлинера работы Пикассо, или обложка журнала, где Гитлер смотрелся в зеркало, а из зеркала на него глядел он сам и скелет. На полу стопки книг – обитатели квартиры иногда подбирали наугад какую-нибудь, или же Дориа, остановившись над одной из этих поверженных культур, разглядывал обложку, название, имя автора и по-мужски снисходительно указывал на нее или рекомендовал прочесть девушке, что рядом с ним, – Тересе, Тересе Леонар; так, во всяком случае, он представил ее Роселю, и именно ей Дориа рассказывал о "Безумной любви" Бретона, о "Богатых кварталах" Арагона или о "Шести женах короля Генриха VIII" Поля Риваля – сюрреализм, наступательность и порнография, последние достижения в области духа.
– В этой комнате будешь жить, пока я не съеду с квартиры. А мы с Тересой займем большую спальню, потому, что мы старше тебя, во всяком случае я, потому, что Тереса толще меня и тебя, и еще потому, что мы с Тересой время от времени занимаемся любовью, а для этого нам нужна большая постель.
Прибывший стал разбирать чемоданы, а Дориа-эксгибиционист, иронически усмехаясь, смотрел на этого грустного и задумчивого человека и удерживал Тересу, порывавшуюся ему помочь.
– Росель, ты не изменился. Все тот же вид озадаченного мальчика, который был у тебя, когда мы учились в консерватории. Будто тебе на плечи легла непосильная задача перенести мир на другое место. Куда ты собираешься его тащить?
Но Росель знай раскладывал по местам свой нехитрый гардероб и книги, последние барселонские издания, которым, казалось ему, Дориа должен обрадоваться.
– А это что такое? "Битва". Ты все еще занимаешься этим? Не в добрый час ты приехал. Троцкисты во Франции не пользуются влиянием, во всяком случае, среди официальных левых.
– ПОУМ – не троцкисты.
– Но Троцкий ее в свое время благословил. А это что? "La Humanität", "D'aci, d'alla".
Дориа катался от хохота по софе, и напрасно Тереса пыталась подсластить пилюлю.
– Он такой, ты его знаешь.
– Да, знаю, – смиренно отвечал Росель, не понимая, как вести себя дальше.
– Безумец. Едешь в Париж с "La Humanität" и с "D'aci, d'alla". Это все равно что привезти в Париж бутылку каталонского шампанского "Сант Садурни д'Анойя" или банку паштета "Ла-Гаррига".
И чтобы окончательно не убить Роселя своими насмешками, Дориа поднялся, обнял его и подтолкнул к Тересе.
– Я не познакомил вас, это Тереса Леонард, говорит, что она певица, но сам услышишь и решишь… Я полагаю, что главный ее талант – плоть, вполне в духе кубистов. Тереса не пропускает ни одной антифашистской демонстрации, ни одной траурной церемонии, которые устраивает Народный фронт, и в Испании пела на концертах вместе с бывшими учениками Мерседес Капсир, а теперь пытается попасть в хор "Опера комик".
– Хочешь петь в опере?
– Не знаю. Во всяком случае, хочу жить в Париже.
Тереса говорила с паузами, как человек не слишком разговорчивый, с трудом подбирающий слова; но зато все время смеялась выходкам Дориа, пожалуй, он больше интересовал ее как развлечение, нежели как любовник, она постоянно чего-то ждала от него, эдаких духовных выкрутасов, на которые Дориа был готов в любую минуту.
– А что в политике?
– Пока спокойно.
– Французская печать почти не пишет о том, что происходит в Испании, иногда лишь рассуждает по поводу терпения военных и провокаций со стороны Народного фронта.
– Какие провокации?
– Тебе надо почитать газеты крайне правых, рядом с ними "АБЦ", "Вангуардиа" – допотопные провинциальные коммунисты. "Гренгуар", например, – это что-то фантастическое, невозможно на таком пространстве нагородить больше профашистской чуши. Эта газета страшно раздражает сторонников Народного фронта, они называют ее "la feuille infame", но мне лично кажется, что серьезно относиться к этой газете все равно что признавать богородицу – голую, толстую и реакционную. Или "Аксьон франсез" или "Кандид". А что, будет в Испании государственный переворот?
– Не думаю.
С улыбкой превосходства Дориа делал смотр – вызывал из памяти тех, кто когда-то представлял для них обоих мир культуры. Что поделывают Герхард и Кероль? Кубилес, Итурби, Бланкафорт, Пайсса? А высокомерный Халфтер?
– Какой Халфтер?
– Эрнестито.
Дориа бросил листок бумаги, и тот голубем подлетел к Роселю.
– Ты пропустил два исключительно важных события. Победу Леона Блюма на выборах и рождение "Молодой Франции".
– Что это такое?
– Несколько беспокойных молодых музыкантов хотят выступать группой, как теперь модно.
– "Maison Gaveau, mercredi 3 juin 1936, Premier Concert Sumphonique de la "Jeune France", consacré aux oeuvres de Germain Taillefer…" Но ведь Тайфер – из "Шестерки", как Сати, Мийо, Орик и другие.
– Читай, читай, юный провинциал, дальше, я потом объясню.
– "…et des "Quatre Compositeurs" Yves Baudrier, Olivier Messiaen, Daniel Lesur, André Jolivet, avec le concours de l'Orchestre Symphonique de Paris, sous la direction de Roger Desormière, des "Ondes Martenot" et de Ricardo Vines, pianiste".
– Рикардо Виньес!
– Тот самый старый боец. Единственный испанский музыкант, которого я уважаю, потому что он приходит на смену сам себе, как время. На самом деле эти четверо сопляков включили в репертуар вещи Тайфер лишь для того, чтобы не настроить против себя "Шестерку". Мийо очень могуществен. Он не просто музыкант, он еще и пишет, а музыкант, который пишет, могуществен вдвойне. Через несколько недель Мийо обещал принять меня, и если ты будешь вести себя хорошо, я возьму тебя с собой.
Приготовься заранее изумляться, парень, payes, ты же payes, Росель, я же тебя знаю, да нет, ты скорее мастеровой из квартала Грасиа.
– Из квартала Санс.
– Мастеровой из Санса, Росель; тебя поразит эта Франция, этот Париж, в который ты приехал, хотя сейчас июль на носу и пульс города затихает, все состоятельные люди складывают 'чемоданы и едут на баскское побережье, на Голубой берег или в Нормандию. Этот Париж – такой же, как и всегда, но только взбудораженный ожиданием того, что произойдет после победы Народного фронта, а произойти может все что угодно, Росель, потому что, к примеру, один министр, некий Пьер Кот, министр авиации, собирается создать национальный молодежный совет авиации, как сообщил начальник его канцелярии, Жан Мулен, а это значит, что вся французская молодежь полетит, полетит, полетит, а другой министр, Лагранж, собирается осуществить на практике право на лень, выдуманное Лафаргом, и добиться того, чтобы даже у рабочих были оплаченные отпуска, и пусть себе отправляются в круиз по Средиземному морю.
"Корсика, Алжир, Барселона, сто пятьдесят франков в поддержку Народной олимпиады против нацистской Олимпиады Адольфа Гитлера и на строительство Домов молодежи, чтобы ребята росли на природе".
Ma blonde, entends-tu sur la ville
Siffler les fabriques et les trains?
Allons au devant de la vie,
Allons au devant du matin.
Это революция, Росель, но революция осторожная, с компромиссами, где надо всем – социал-демократическая философия в духе Бернштейна, его цитируют больше, чем Ленина, чем Розу Люксембург или пророков La Commune. Я отведу тебя к стене Коммунаров на кладбище Пер-Лашез, и ты оплачешь то, что могло сбыться, но не сбылось. 24 мая там состоялась такая демонстрация, столько пришло народу, что не справились бы никакие пулеметы. Тереса была там, расскажи-ка Роселю, что ты испытала.
– Это потрясающе.
Роселю показалось, что глаза Тересы блеснули слезами.
– Вот он какой – Париж, куда ты приехал, а через несколько дней, пятого июля, твой президент, наш президент, nostre honorable president Луис Компанис поднимется на трибуну в Гарше вместе с Пьером Котом, Лагранжем, Кашеном, Мальро… Как показалась тюрьма нашему honorable president?
– Он постарел.
– Какое бедное воображение.
Для первого дня в Париже было слишком много Дориа, того Дориа, который занимал собой все пространство квартиры, он тут касался всего, он тут владел всем: Тересой, книгами, новостями, памятью и даже самим Роселем; а потому Росель был благодарен Тересе за предложение пойти прогуляться по кварталу Маре и окрестностям и поужинать в ближайшем бистро на площади Республики. Площадь Республики, он увидит площадь Республики, и площадь Бастилии, и площадь Наций. А площадь Вогезов? Дориа рассмеялся этому списку площадей, который Росель привез с собой в памяти. Площадь Вогезов тоже увидит. И именно там, когда Дориа стал мочиться на Париж, он впервые отвратился от Луиса и в первый раз откровенно заговорил с Тересой.
– Надо принимать его таким, какой он есть. Ты же его знаешь. Он возбужден твоим приездом, хотя виду не подает. С тех пор как получил твое письмо, только об этом и говорит. У него свое представление о тебе и свое представление обо мне и обо всем на свете, и, что ни делай, он этого представления не изменит.
– Ну, как тебе Маре, провинциал?
– Просто чудо.
– Повторяю – не поддавайся. В Маре не произошло ничего значительного с тех пор, как Огюст Конт таскался по этим улицам за своей любовницей. Маре – это наш Гранольерс, с той разницей, что тут живет Луис Дориа.
Пришлось обойти все устья улиц, выходящих на площадь Республики, – одиннадцать, сосчитал Дориа, – и только тогда Росель утолил свою жажду прикоснуться к легенде, но все равно нелегко было вытащить его с бульвара Мажента или с бульвара Вольтера, и в конце концов Тереса положила ему руку на пояс, отчего его бросило в жар и он, устыдившись, двинулся с места и пошел к улице Беранже, где, по словам Дориа, находилось бистро, вполне подходящее для грубого вкуса, воспитанного на escudella i earn d'olla, botifarra amb mongetes и тортилье, омлете с картошкой. Глядя на Роселя, Дориа так и подмывало употреблять каталонские слова, и он выговаривал их тщательно, словно посмеиваясь над этим провинциальным диалектом, хотя его испанский язык был довольно скверным, некоторые слова он обрывал на французский манер, а гласные произносил – на каталонский. В бистро пахло сливочным маслом и петрушкой. Дориа завладел меню, чувствуя себя ответственным за воспитание у Альберта тонкого гастрономического вкуса.
– Начнем с дюжины улиток по-бургундски, затем entrecôte Marchand au vin и, естественно, бутылку "божо-ле", чтобы стереть следы каталонского вина "приорато", твоего любимого, и не лги мне, Росель, я сам видел, как ты пил "приорато" с газировкой из сифона.
– Никогда в жизни.
Росель даже покраснел от возмущения.
– И пиво пил с газировкой. Это одна из множества глупостей, которые связывают тебя с множеством глупцов в этом городе, которые претенциозно называют это пойло полушипучкой, в то время как его следовало бы назвать полным cochonnerie, ибо мешать пиво с газировкой – полное cochonnerie.
Когда принесли plateau de fromages, Дориа пустился в длинное объяснение по поводу роли сыров во французском чревоугодии: учти, Альберт, вам, испанцам, известны только круглые деревенские сыры и ламанчские, что естественно для народа, знающего вкус голода, в то время как у французов в продаже всегда почти триста сортов сыра – от нежнейшего fromage aux fines herbes до резкого "рокфора". Росель не любил сыры, но тут ему пришлось попробовать три сорта.
– Запомни хорошенько, Росель, на случай, если тебя в этой стране пригласят в гости. Никогда не пренебрегай сыром и отведай не менее трех сортов, иначе тебе тотчас же навесят ярлык чудака и для начала выгонят из этого дома, потом из города, а под конец и из страны.
Росель усомнился в правдивости угрозы, но Тереса захохотала как сумасшедшая и избавила его от сомнений: Дориа хочет как можно скорее положить Париж к твоим ногам, Альберт, в этом все дело, и вытащила обоих на улицу. От площади Республики они поехали на метро до Сен-Жермен; Дориа открывал ему Париж, который проносился над их головами: сейчас мы переезжаем через реку, Альберт, на левый берег, въезжаем в Настоящее и в Будущее. А теперь мы выйдем на перекресток Сен-Жермен и Сен-Мишель, и ты поймешь, что это за город, поймешь, что это подлинная столица Западной Мысли. Дориа вел его по Парижу и говорил, говорил как безумный, рассказывал, показывал, перечислял, у Роселя все перепуталось в голове, в памяти осталась только статуя Дантона, афиши – "Белоснежка и семь гномов" и "Новые времена" – и как они заходили в кафе "Флор" и "Ле дё маго", надеясь увидеть там остатки старой культуры.
– Смотри, чтобы с языка у тебя не сорвалось имя какого-нибудь Мальро. Весь этот угол – во власти "Вендреди", интеллигентской газеты сторонников Народного фронта, для них главный авторитет – Шамсон или Жан Геэнно.