Ирене заметила Тони раньше, но позвала его Луиса, обернувшись туда, где у подножия лестницы стоял он, словно вглядываясь в горизонт – не там ли его родина. Тони услышал Луису, увидел их, медленно изменил позу и поднял руку в знак того, что узнал и просит принять в компанию. Все, кроме Вентуры, вскочили на ноги, горло перехватывало от почтения и любви к этому человеку, который благоухал лосьоном after shave, наклоняясь всем своим высоким, хрупким телом по очереди к трем женщинам – поцеловать их и позволить поцеловать себя, потом коротко обнял Делапьера, за ним – покрепче – Жоана и наконец застрял в коротких и сильных щупальцах Шуберта.
– А седины-то искусственные, Тони. Скажи мне, в какой аптеке на Пятой авеню ты их купил? Качество превосходное.
– Привет, Вентура.
– Привет, Тони. Ты замечательно выглядишь.
Глаза Тони были полуприкрыты стеклами круглых очков в тонкой металлической оправе. Он внимательно вслушался в тон Вентуры и решил ответить ему одной улыбкой без слов. На них зашикали, заставили умолкнуть и заново рассесться вокруг столика. Пианист заиграл выход тощей андалусской танцовщице, которая трясла юбкой с волнистыми оборками, облекавшей ее костлявое тело.
– Перед вами – Пилар Самбрано, Скороспелочка!
– Та-ка-та, та-ка-та, та-ка-та-ка-та, та-ка-та, – шептали губы Шуберта, а пальцы отстукивали ритм севильяны в такт Скороспелочке. Фисас цедил что-то в ответ на вопросы, которые шепотом задавали ему Ирене или Жоан, Луиса тоже иногда вступала в разговор, но при этом не отпускала, держала под руку Вентуру и время от времени притягивала его к себе или сама наклонялась к нему. Я тут, с тобой, хотя пришел он, я тут, с тобой, принимал Вентура невидимую телеграмму, которую посылало ему тело Луисы, и вдруг высвободил руку, как будто избавлялся от липких щупалец. Луиса взглянула ему в лицо и увидела тень насмешки, это ее разозлило, и тогда она тоже наклонилась к Тони и тоже стала расспрашивать о новостях в Империи. Вокруг снова зашикали и заставили их замолчать, а Скороспелочка между тем в луче света, слишком ярком для ее искусства, продолжала севильяну, которая выглядела у нее так, будто она поднималась по лестнице в чересчур узкой юбке. Иногда она застывала, вытягивала лошадиное лицо в сторону первого ряда и выкрикивала с синкопой:
Я пройдусь-пройдуся,
Я пройдусь-пройду-ся.
– Та-ка-та-ка-та, та-ка-та, та-ка-та-ка-та, та-ка-та, – вторил ей Шуберт, и Ирене едва удалось удержать его, когда он вдруг вскочил и чуть было не пошел плясать свою севильяну.
– Все паясничаешь.
Ирене словно извинялась перед Фисасом. У Скоро-спелочки были свои представления о том, как танцуют и поют севильяны. Но вот она замерла, приложив козырьком руку к глазам и уставившись куда-то в темноту.
– Браво! Браво!
Шуберт закричал, а Ирене ущипнула его толстую руку. Поощренная криками Шуберта, Скороспелочка обернула свое огромное лицо к публике и принялась стричь ногами, точно ножницами, она вошла в такой раж, что зал разразился хохотом и аплодисментами.
– Нижинский! Нуреев!
– Да замолчи ты, наконец!
Ирене, вся красная, дергала Шуберта за полу пиджака.
– Не понимаю, над чем ты смеешься. Бедняги работают как могут.
– Не говори глупости. Их работа как раз в том, чтобы развлекать меня, и эти голубки – или голубки – прекрасно понимают, что к чему.
Запыхавшаяся Скороспелочка в тысячный раз переламывалась в поясе, благодаря публику за ее раздутый винными парами восторг, а потом удалилась нехотя, словно все остальное на свете, кроме ее искусства, было ей неинтересно. В резком луче света остался один пианист, он продолжал играть, создавая музыкальный фон, на котором вспыхнул-зажужжал разговор.
– Да, да. У меня титул master, и я читаю лекции в Нью-Йоркском университете. В общем-то я все еще связан с кафедрой Клаудио, Клаудио Санчеса Альборноса. Вы, конечно, знаете, о ком я говорю? Я собираюсь читать свой собственный курс "Теория бедности", эта область экономической науки сейчас в самом расцвете, а у нас к ней только подступают. Франция и то обогнала нас на несколько лет, даже Франция. В группе Бартоли, молодого экономиста, изучением этой проблемы занимался Бернар Газье. Бедность – это тема с будущим.
– Мы полагали, что эта тема уже в прошлом.
– Нет, нет и нет. Речь идет о концепции бедности не как депауперизации, как ее воспринимали в девятнадцатом веке, когда рассматривали как фактор благоприятный и революционный. Речь идет о технологической оценке скудости, о ее дистрибутивных и энергосберегающих параметрах как факторах для подступа к великой научно-технической революции. А если говорить конкретно, то Инма, Инмакулада, ну та самая, из семейства Габсбургов и Лотарингов, ответственный секретарь нью-йоркского Spanish Institute, поручила мне подготовить курс "Вклад новой технологии в испанскую культуру". Думаю, что министерство культуры организует какую-нибудь встречу, симпозиум или что-нибудь подобное в Саламанке.
– И назад, мой друг, домой? – пропел Шуберт.
– Назад?
– Чтобы вернуть родине свои мозги, как теперь говорят. Хотел бы я тоже вернуть родине свои мозги.
– Не уверен, что она в них нуждается.
Ирене ждала поддержки, однако все внимание было обращено на Тони, и даже Вентура, который сидел от него дальше всех, откинувшись на спинку стула, следил за разговором.
– А зачем возвращаться? Я в Барселоне всего несколько часов, но она показалась мне мертвой. Мадрид, наверно, поживее.
– Ты, видно, слишком начитался газет – "Пайс" и "Нью-Йорк таймс". На деле Барселона, как прежде, верна старому доброму escudella i earn d'olla, чем и прославилась на весь мир, а Мадрид переживает расцвет постмодернистской кухни.
– Нью-Йорк – столица мира.
Жоан произнес это таким тоном, чтобы всем было ясно: он целиком и полностью на стороне Тони.
– Там жизнь – это жизнь! А какие магазины! Ты видел магазин-каскад?
– Трэмп тауэр? Конечно. Каждый день появляется что-нибудь новенькое. Не знаю, как объяснить. Например, как-то я выбрался из Вилледжа, я раздобыл себе квартирку в Вилледже, ну вот, вышел я прогуляться по торговым улицам "Сохо". Иду и вдруг вижу: в нескольких магазинах – выставка мебели art déco, старинной и новой, изготовленной в этом стиле. Дело огромного культурного значения. Просто так, на обычной улице, ничего собой не представляющей, – и такая выставка. У нас подобную выставку устроил бы Женералитат, или аюнтамьенто, или, на худой конец, какое-нибудь министерство… Европа умирает от засилья государства и государственных институтов.
Смех Вентуры Тони воспринял как вызов.
– Ты не согласен?
– Не смею с тобой спорить, ты ведь прибыл из столицы Империи. А кто я такой, мне из моей глухой провинции видны лишь бледные тени реальной действительности.
– Просто я понял, какую великую созидательную энергию, а следовательно, энергию человеческую и тем самым человечную, порождает общество, построенное на конкуренции.
– А также – страх и агрессию.
– Но это качественно другие страх и агрессия, совсем не те, что терзают Европу. У американцев страх и агрессивность завоевателей мира, мы же в Европе похожи на непочтительных слуг, нарядившихся в барскую одежду.
– Прекрасная метафора.
Так заключил Жоан. А Мерсе гнула свое:
– Какие магазины! Во время последней нашей поездки мы зашли к Тиффани, и моему дурачку пришло к голову спросить, сколько стоят часики, так себе, ничего особенного, миленькие, конечно, ну самое большее, самое большее, я бы дала двести тысяч песет. Ну так вот. Сказать, сколько они стоили?
– Миллион долларов.
– Перестань, Шуберт. Как могут часики стоить миллион долларов?
– Ты об этих, что на тебе, в медальоне?
– О! Делапьер заметил! Ну да. Этот безумец все-таки их купил. Мне в подарок, единственный раз в жизни он сделал мне подарок, вы же знаете, как мы тогда поженились. Диван с креслами достались мне от тетки, а холодильник купили на статью, которую Жоан написал для "Сервисно де эстудиос де Уркихо"…
– Сколько?
Это был приказ, и прозвучал он из плотно сжатых уст Вентуры.
– Скажи нам наконец, сколько. Иначе зачем заводить этот разговор.
Жоан не успел остановить ее. Мерсе охрипшим голосом произнесла:
– Семьсот тысяч песет.
Шуберт осенил себя крестным знамением, а остальные вперились в часики с таким укором, словно они были повинны в том, что так дорого стоили. Мерсе овладела положением и позволила всем разглядеть как следует и потрогать часики.
– На оборотной стороне написано: Тиффани.
– А на завтрак у вас – кофе с бриллиантами.
Луиса попыталась удержать его:
– Не будь педантом и не читай морали.
– Я хотел поднять разговор в цене.
На этот раз Луиса окончательно повернулась к Вентуре спиной и осталась наедине с Тони Фисасом. Как будто никого не было вокруг, в воображении Вентуры вереницей промчались обрывки былого: встречи украдкой, ложь, обещания, заверения, что было на самом деле, а что на словах, что сбылось, а что чудилось, как знать, но призрак Тони Фисаса всегда опасно нависал над их убогими буднями, и особенно над тяжкими буднями Луисы – женщины, сиделки, труженицы.
– Ты захватила его целиком. Оставь немножко и для других.
Луису передернуло от негодования, она вспыхнула, но Фисас, успокаивая, положил ей руку на плечо, а Шуберт призвал:
– Послушайте.
– Что там слушать?
Все-таки они стали слушать, и не напрасно, Шуберт оказался прав. В ожидании следующего выступления пианист играл: долгие незавершенные аккорды, точно отдельные мазки, нащупывающие гармонию.
– Что он играет?
Тони Фисас знал:
– Это из "Музыки молчания" Момпоу.
– Вот что значит иметь слух.
– Вот что значит использовать Момпоу как фоновую музыку при работе и к тому же прочитать очерк "Послание Момпоу" сорбоннского философа. Обратите внимание – кажется, будто каждый палец у него сам по себе, каждый звук прозрачен и ясен. Надо достичь высот Шопена, чтобы овладеть этой неповторимой магией фортепиано.
– У Шопена были маленькие руки.
Удивленные взгляды устремились на Вентуру, но тот не захотел объяснить, что значила его загадочная фраза.
– Ты имеешь в виду стихотворение Бенна.
Опять этот Фисас.
– У Бенна есть прелестные стихи о Шопене.
Сделав это пояснение, Фисас стал слушать пианиста, а тот продолжал играть, сидя спиною к залу, словно не замечая, что большинство публики галдело и выказывало полное презрение к его музыке. Дориа, похоже, был задет тем, что его почти не замечали, так, во всяком случае, показалось Вентуре, когда ему удалось оторвать глаза от Луисы и Тони Фисаса, между которыми, судя по всему, вновь установилась связь из слов и молчания. Дориа покачивал посеребренной головой в такт аккордам и время от времени поглядывал вправо и влево, прикрывая при этом веки величественно, точно патриарх, который призывает к тишине.
– Луиса, нельзя же так, все тебе одной, сейчас Александра Великая начнет петь. Тони, скажи, а как тебе из Нью-Йорка видится то, что происходит в Испании?
– Мне бы не хотелось вас расстраивать, но Испания сейчас интересна только одним – тем, что там есть король, как, например, в Монако. Это вызывает у американцев любопытство. Ну, пожалуй, политики и интеллектуалы интересуются ею чуть больше. Читатели "Нью-Йорк таймс". Только и всего. Очень важно, кто корреспонденты "Нью-Йорк таймс", они формируют критерии культурной элиты. Корреспондент, который был недавно в Мадриде, Макхэм, очень хорош. И Ричард Эдер, тот, что был до него, тоже хороший. Была напечатана серия статей Барбары Пробст Соломон о культурной жизни Барселоны и Мадрида. Знаете, о ком писали?
Не важно, о ком. Главное, что обратили внимание. Делапьер спросил про музыкальный театр. Ирене – про образование. А Жоан – какова вероятность того, что во второй срок Рейган Применит те же самые экономические меры, Шуберт…
– А ты – кто?
– Я? Что значит – кто?
– В политическом плане, дорогой. Поясняю расстановку присутствующих тут политических сил. Жоан и Мерсе – цивилизованные правые, Делапьер – анархист, принадлежит к "Фронту освобождения гомосексуалистов", Вентура с Луисой…
– Вентура – это Вентура, а я – это я.
– Пусть так. Вентура – твой старый соперник по борьбе за влияние в ОСПК, затем в возникавших одна за другой левацких группах – словом, везде, где мы побывали. А сейчас Вентура, старый боец, блестящий, Вентура стал… скептиком…
– Ты, Вентура, скептик?
– Да, скептик, к тому же провинциальный.
– А Луиса – националистка из левых и феминистка, сторонница кастрации всех мужчин.
– Не всех, но почти всех.
– А ты, Шуберт?
– А я думаю, то ли пристроиться к социалистам, сделать карьерку и скопить на старость, то ли отступить на прежние идеологические позиции и подождать до лучших времен. Ну а ты?
Фисас вздохнул, улыбкой прося понять его правильно.
– Я стал прагматиком.
– Ну, прагматиками стали мы все. Прагматизм имеет еще одно название – атеросклероз. Но я думаю, ты не просто прагматик.
– Прагматик и любопытствующий.
– Прекрасно.
Жоан и Мерсе были согласны с ним целиком и полностью, а Делапьера разговор перестал интересовать, он глядел на длинного нарумяненного парня, сидевшего за другим столом, и тот тоже не сводил с него глаз.
– Мне, скромному провинциальному скептику, Тони, интересно знать, какими ты видишь нас со своей высоты, с высоты Соединенных Штатов Америки, с высоты Эмпайр стейт билдинга?…
– Теперь вернее говорить: с высоты Трейд тауэра, Вентура. Это здание выше Эмпайр стейт билдинга.
– Прекрасно, с высоты Трейд тауэра и с высоты твоей позиции прагматика и любопытствующего, какими видимся тебе мы, в частности вот эта горстка людей, которых ты так любишь и которые так любят тебя, не сомневайся, любят; девочки тебя любят, они все смотрели на твою фотографию тех лет, а тут вдруг ты сваливаешься в ореоле новых запахов, которые возбуждают, эти запахи они чуют умом – запах холостяцкой постели, запах человека без постоянных связей, который не только спикает по-английски, ты спикаешь по-английски?
– Вообще-то я молчалив. Но если обстоятельства требуют, я могу выдать несколько восклицаний по-английски.
– Именно это их возбуждает.
– Ты говори о себе, о нас не надо.
– Ну так вот: в политическом плане и просто по-человечески, словом, в целом, какими мы тебе видимся? Такими же, какими президенту Рейгану его прежние соотечественники, когда он отправился в Ирландию встретиться с ними? Часть жизни мы прожили вместе, но в какой-то момент наша общая жизнь оборвалась, и мы продолжали жить на том запасе, который накопили в идеологии, науке, эстетике, а ты – нет, ты отбыл в столицу мира и там обогащаешь свою жизнь новыми, лучшими и более обильными яствами духа. А потом приезжаешь сюда и ведешь себя как ни в чем не бывало. Нет. Я не согласен. Заяви свои права. Для начала отдай нам приказания по-английски или по-американски, а мы тебе повинуемся. Ты – посланец Империи, а мы – твои рабы с периферии.
Фисас оглядел всех, как бы говоря: он готов набраться терпения и сдержать себя. Потом кротко вздохнул и наклонился к самому лицу Вентуры:
– Чего ты от меня хочешь? Не добьешься, чтобы я ушел.
– Я хочу, чтобы ты сделал нас еще лучше, более понятливыми, прагматичными и любопытствующими. Чтобы ты дал нам блестящий список тех, с кем ты общаешься, и мы бы разинули рты от восторга: приходите, берите нас тепленькими. Хомский? Tu connais?"
– Разумеется.
– А с Голбрейтом?
– Дважды мне довелось…
– Норман Мейлер?
– С ним я был вместе на вручении… Да перестань ты вершить надо мной суд, что поделаешь, я знаком с людьми, которых знает каждый, кто принадлежит к определенным кругам Нью-Йорка и общается с определенными людьми.
– Я тебя упрекаю не в этом. Я упрекаю тебя в том, что ты непоследователен и ведешь себя с нами не так, как должен, к чему тебе, князю духа, так панибратски метать перед нами бисер?
– Смени пластинку, Вентура, ради бога.
– Нет, к чему? Скажи, к чему?
Ирене повисла на руке у Тони.
– А помчишь песенку Мелэн, под которую мы танцевали с тобой, щека к щеке в "Джаз-Колумбе", Тони? What have they done to my song, ma?… Ta-pa-pa-pa, та-ра-ра-pa…
– Что они сделали с моей песней, мама?
– Это лучшее, что у меня было, но пришли они и подменили мне песню, мама.
– Что они сделали с моим мозгом, мама?
– Это лучшее, что во мне было, но пришли они и расплющили мне мозг, как яичную скорлупу, мама.
– What have they done to my song, ma?