– Не надо, Шуберт. Делапьер взрослый человек.
– Нет, пойду.
Шуберт вырос на пути удалявшейся парочки, предложил выпить по стаканчику у стойки и повел их за собой. Перед Вентурой встал непонятно улыбающийся Делапьер и наглый парень с тонкими потрескавшимися губами. Шуберт завел разговор с растленным отроком, а Вентура в это время рассказал Делапьеру то, что сообщили Скороспелочка и Великая. Делапьер пожал плечами и улыбнулся, словно выдохнул дым воображаемой сигареты.
– Это мой друг.
– Ты знал его раньше?
– Наверняка.
– Наверняка?
– Не надо, Вентура, эта роль тебе не идет. Ты меня все равно не уговоришь. Что бы там ни было…
Подумав немного, Делапьер снял с запястья часы и опустил их в карман Вентуре.
– Теперь у меня нет при себе ничего ценного.
– Ты с ним уходишь?
– Пожалуй. Мы все разговоры переговорили. Шуберт потерпел поражение, но будет скрывать это и от себя самого, пока всех не выставят из этого заведения. И пойдете досиживать к тебе домой или к нему… А меня легко уговорить. И потому предпочитаю уйти сейчас.
Но когда Делапьер обернулся, Шуберт уже стоял один. Делапьер растерянно огляделся по сторонам и спросил Шуберта, что все это значит, но тот, судя по всему, с интересом слушал пространное объявление следующего номера – танго в новом стиле, с сюжетом.
– Послушай, Делапьер, тебе нравится Пьяццола?
– Куда девался парень?
– Ушел. Очень спешил.
Делапьер, похоже, устал, но, преодолев усталость, все-таки послал Шуберта в задницу. Не мешай мне жить, как хочу. Чего ты добиваешься? Делапьер цедил слова прямо в смущенное лицо Шуберта. Великая подмигивала Вентуре и знаками показывала, что понимает, каким образом тот отделался от парня.
– Ну, граф Делапьер, не упрямься, возвращайся к столику и отбей у меня Ирене. Добейся своего. Ну, слабо? Сегодня она в таком настроении, не знаю, кто ее вытерпит.
Оставшись вдвоем с Вентурой, Шуберт вздохнул.
– Тысяча песет – и дело в шляпе.
– Из Делапьера он вытянул бы больше.
– Я сказал, что ты полицейский и следишь за ним.
– Какая чушь. Ты поступил, как та маркиза, что раз в год сажала к себе за стол бедняка. Делапьер – твое доброе дело.
– Такая роль у меня сегодня. Эта ночь – моя.
– Посмотри на пианиста.
В зале зажгли свет. Травести позволяли уважаемой публике маленькую передышку, пусть потанцуют сами, расслабятся немного после захватывающего зрелища; пианист поднялся во весь свой скромный рост и, проглядывая на ходу ноты, подошел к лесенке, ведущей со сцены, и стал спускаться с достоинством, которым некоторые старики маскируют свои плохо гнущиеся суставы. Его глаза за водянистыми стеклами очков смеялись, когда он подошел к стойке выпить приготовленную для него простоквашу. Он смутился, услышав громкий возглас Шуберта:
– Очень хорошо. Очень хорошо. Браво.
В тысячелетних глазах пианиста засветилось сомнение по поводу столь бесполезного восторга. Он никак не прореагировал на аплодисменты Шуберта и не сократил разделявшего их расстояния, опасаясь, как бы один из них не попал в смешное положение. И, собравшись уходить, поднял в знак приветствия руку, но Вентура предложил ему выпить стаканчик, и старик остался. Он пил вино с наслаждением, как плазму жизни, словно каждый глоток имел свое назначение и был необходим жизненно важным центрам его тела. Вентура повернулся спиной к залу и придвинулся ближе к пианисту, так, чтобы Великая со Скороспелочкой остались в стороне и наедине продолжали бы сравнивать свои послужные списки, списки обид и унижений. Вентура не решался поглядеть на музыканта открыто, как будто в его интересе к пианисту было что-то, о чем нельзя говорить: прекрасная вещь Момпоу. Тот бы ответил: вы заметили? И все – таинство пропало. Он откашлялся. Выпил еще глоток, и тут Великая помогла:
– Альберто, дорогой. Эти приятели просто в восторге.
Чтобы намерения Великой не пропали даром, Вентура поспешил пробормотать:
– Прекрасная вещь Момпоу.
Пианист, похоже, не слышал. Великая поднесла руку к уху и сперва жестом, а потом на словах пояснила:
– Как пень.
У Вентуры не хватило духу крикнуть: "Прекрасная вещь Момпоу". Но Великая не намерена была позволить, чтобы встреча провалилась, и крикнула старику:
– Этот приятель говорит, здорово вы наяриваете, дон Альберто.
– Вот как?
Старик коротко рассмеялся, обнаружив полное отсутствие зубов.
– Чего, вы сказали, он играл?
– Момпоу.
– Говорит, вы какую-то Момпоу играли.
– Да? Он сказал? Я играл?
С насмешкой или лукавством, а может, с тем и другим сразу старик оглядел Вентуру сверху вниз.
– Вы музыкант?
– Нет.
– Ах, так.
Он повернулся спиной к Вентуре, вытер губы бумажной салфеткой и направился к выходу.
– Он уходит?
– Нет. Пошел пописать. Всегда в одно и то же время. Очень точный, бедняга. У него часы вот тут, в голове, и все ходят, ходят.
– Ну, как дела?
– Ты о каких делах, любовь моя?
– Для друзей я просто Шуберт.
– Очень знакомое имечко. Ты про что спрашивал, Шуберт?
– Про все это, как вам тут живется. По-моему, грех жаловаться. Важные люди ходят сюда. Министры.
– Знаешь, со стороны не видно. Кажется, что все идет полным ходом, а бывают месяцы, еле-еле сводишь концы с концами. Правда же, Пиларин? И не одни министры сюда ходят, не все люди культурные и образованные. На днях пришлось с одним субчиком как следует расправиться, он к Пиларин пристал… Расскажи сама, потому как я, только вспомню, сдержать себя не могу.
Пиларин Скороспелочка вся дрожала, рассказывая Вентуре о том случае, даже глаза горели.
– Весь вечер этот гад за мной ходил. Будто я его обманываю, мол, вовсе я не женщина, а переодетый мужчина. Что, мол, он это точно знает. Я сперва молчала, думаю, пусть себе, а потом, вижу, он уперся, пристает все пуще и пуще, и я стала потихоньку от стойки отползать. Он – за мной, и все гадости говорит. Слушай, парень, говорю, я тебе ничего не сделала, ничего не сказала, так что отвяжись-ка ты от меня. А он тогда и говорит официанту, что, мол, я – дрянь собачья, ну мне прямо кровь в голову ударила, что же это такое делается, я, конечно, в жизни всякого наслушалась, но в этом заведении я всегда себя спокойно чувствовала. Пошла потихоньку в уборную, стою плачу, а этот тип – за мной, я дверь хочу закрыть изнутри, а он ногу просунул, ну прямо как в кино делают, и закрыть мне не дает. Ну, думаю, скандал, и хочу закричать, а горло перехватило, и, вот когда он уже на меня набросился – избить хотел, ей-богу, избить, – тут в самый раз появляется она, представляете, толкает его в спину, запихивает в уборную, хватает за волосы, хотя какие там волосы, он почти лысый был, и бьет головой об унитаз, раз, раз, еще, еще, весь унитаз в крови, зубы – вдребезги, а я дрожу как осиновый листок и говорю, хватит, подружка, хватит, потому как не могу смотреть больше, какая у него физиономия сделалась, точь-в-точь как у мученика.
– Я терпеть не могу несправедливостей.
– Да, а силой бог не обидел.
– Мне случалось разгружать все овощи, какие привозили в Валенсию, за три часа, с четырех до семи утра.
– Загибаешь!
– Конечно, может, и не все, но будь здоров сколько!
– Ну а что с тем субчиком?
– Отвезли на "скорой помощи", наверное, а сеньор Маресма, хозяин заведения, хотел было свалить вину на эту, да я и остальные девочки сказали ему прямо: если с Великой что случится, мы все как одна уйдем и показывайте тут, сеньор, вместо нас свою задницу, так что лучше защитите нас, потому как подонок этот на свете не единственный и такое в любой момент может повториться.
– Многие еще недопонимают, что наше занятие – тоже искусство.
– Вот сейчас выйдет Биби Андерсон, у нее-то громкая слава, ее-то признают.
– Эту? У этой не слава громкая, а язык без костей. Видно, училась на бакалавра, вот и навострилась разговаривать. А начинала как все: сперва приходилось притворяться, а потом уж сделать операцию, и теперь, пожалте вам, Селиа Гомес до конца дней.
– Надо было и мне оперироваться в Марокко, как советовал Матиас; да упокоится его душа…
Слезы, огромные, как ее глаза, как ее голова и все ее тело, покатились по лицу Александры Великой.
– Но мне тогда силы было не занимать. Вот и думалось: настоящее искусство как раз в том, чтобы быть и рыбой и мясом, вы меня понимаете? Операция – это все ненастоящее, как у тех, кому груди пришивают, чтоб на Софи Лорен походить, или зад делают как у Брижит Бардо, а ноги как у Анджи Диксон. Весь фокус в том, чтобы женственность показать и самим собой остаться.
– Не все такие правильные, как ты.
– В том-то и дело. Теперь самым большим успехом пользуются не те, кого папа с мамой сработали, а кого подработали скальпелем. Угостишь еще рюмочкой, дорогой? А ты, Шуберт, мою подружку угостишь? Спасибо, шикарные вы ребята. Каталонцы, верно? Одни молотят языком, а другие – на току цепом. В жизни не встречала ребят шикарнее каталонцев. Правда, Пиларин?
– Ослепнуть мне, если это неправда.
– А какие у вас планы потом?
– А вы что предлагаете?
– Самую шикарную ночь в вашей жизни.
Шуберт пригнулся к стойке и прошептал на ухо Вентуре:
– Давай кончать с этой экзотикой. Подойдем к министру? Он за столиком с депутатом каталонской соц-партии. Они друзья.
– А на что он нам, этот министр?
– Ну, знаешь, в Барселоне министры не так-то часто появляются. Если у тебя есть вариант лучше, предложи, а то мне придется идти танцевать с Ирене. Она так завелась, что теперь ее и родная мама не удержит. Мерсе с Жоаном покровительственный тон взяли, просто тошнит. А Делапьер на сторону смотрит. Каждый свою роль играет. Лапочки, мы сию минуту вернемся, все оплачено.
– Мы вас здесь будем ждать.
Вентура шел впереди, руки Шуберта лежали на поясе Вентуры и подталкивали его к ступеням, которые вели на возвышение, где находился столик министра. Не дойдя до столика, они наткнулись на приземистого квадратного человека, который остановил их, положив широкую свинцовую руку на плечо Вентуре.
– Куда идем?
– Хотим поздороваться с депутатом Рекасенсом и сеньором министром культуры, мы старые друзья.
Рекасенс заметил их и прошептал что-то на ухо министру, молодому человеку, похожему на китайского профессора, с бородкой, какую в семидесятые годы носили в Европе леваки. Министр скроил вежливую восточную улыбку и знаком руки открыл им путь к своему столику. Рекасенс, не успевший подняться со стула, очутился в цепких объятиях Шуберта.
– Привет, привет. Мы сидим там за столиками, увидели вас и решили подойти поприветствовать сеньора министра.
Прибытие новых лиц переполнило чашу любопытства публики, не сводившей глаз с министерского столика, но Рекасенс убил всякую надежду узнать что-либо, потому что, представляя друзей, не назвал имен, которых не помнил, а сочинил на ходу что-то про давнее интеллектуальное родство. Шуберт усадил Вентуру, а сам встал рядом с Хавьером Соланой.
– Никогда не стоял так близко к министру. Когда я был делегатом от факультета в одной комиссии по переговорам с франкистским министерством высшего образования, нас принимал помощник министра.
Министр смеялся.
– Ну, как вам это зрелище? Барселона всегда остается Барселоной. Через Барселону в Испанию попадали все новшества, начиная с одиннадцатисложного стиха и кончая травести, не забудем и модные мужские трусы "слип". А что вы думаете о мадридской "мовиде"?
– Ну что ж, вполне естественно, что в Мадриде имеют место определенные явления творческого характера, это логично для города, который стал столицей демократического государства после сорока лет существования в чрезвычайных условиях.
– Я, сеньор министр, на днях…
– Говори мне "ты", пожалуйста.
– Министр, я буду говорить тебе "ты". Так вот на днях я беседовал с одним мадридским писателем, из тех, что нынче в моде, и у него с языка не сходила эта самая мадридская "мовида", а Барселону он считает чем-то вроде "Титаника". Помнишь статью Феликса Асуа в "Пайс"?
– О, это вечное соперничество двух городов.
Рекасенс попробовал вмешаться:
– Для этого есть футбол.
– Дело в том, что нам, каталонцам, нравится выступать в роли жертв Мадрида. Если бы Мадрида не существовало, его бы следовало придумать.
– Это, Рекасенс, очень правильно подмечено. Страны, сидящие по уши в дерьме, нуждаются по крайней мере в двух отхожих местах.
– Я забыл, как тебя зовут.
– Ты не забыл, Рекасенс, я тебе просто не сказал. Меня зовут Шуберт, и для данного случая этого имени вполне достаточно.
– Так вот, Шуберт, я не думаю что Испания сидит в дерьме и что все можно уладить при помощи двух отхожих мест.
– А может, это правда, министр…
– Что – правда?
– Что вы – регенерационисты, обновленцы двадцатого века. Мне говорили: в Мадриде сейчас у власти славные ребята, они хотят возрождения Испании.
– Но, конечно, не в том плане, в каком говорил Хоакин Коста…
– Еще бы не хватало.
– Но кое-что из этого имеет смысл.
Мухи вились над высокими бровями улыбающегося министра; неожиданно он дотронулся до руки Шуберта и сказал:
– Тебе было до смерти скучно на этом представлении, и ты решил: пойду-ка я пощекочу немножко нервы этому опереточному министру.
– Ну, не так, конечно…
Красный как рак, Рекасенс взглядом то молил прощенья у министра, то испепелял Шуберта.
– По правде говоря, мы почти незнакомы…
– Не открещивайся от меня, Рекасенс. Когда тебя арестовали, а у вас, у социалистов, в университете не было никакой организации, я разбрасывал листовки в вашу защиту.
– Вы, "китайцы", никогда не забываете предъявить счет.
– Какие китайцы?
– Китайцами мы называем коммунистов.
– Я уже больше не китаец. Я теперь независимый прагматик.
Министр, сохраняя академическую холодность, разглядывал Шуберта с любопытством антрополога. И остановил взбешенного Рекасенса:
– Не волнуйся, Рекасенс. Со мной случались вещи пострашнее.
– По сути говоря, мы очень провинциальны.
Шуберт подхватил:
– Жаль, что ушел наш друг, он много ездил, сейчас живет в Нью-Йорке. Тони Фисас. Вот это – настоящий ум.
– Тони Фисас?
Министр довольно улыбнулся.
– Не заметил его тут. Мы с ним разговаривали два дня назад в Мадриде. Я хочу, чтобы он провел в Саламанке симпозиум на тему "Технология. Новое наступление развитого капитализма".
– Слыхал, Вентура? Он знает Тони Фисаса. А с моим другом Вентурой вы не знакомы? На факультете он был еще известнее, чем Фисас, а теперь – лучший и единственный в Испании переводчик Томаса Де Куинси.
– Не имел удовольствия. Дело в том, что… Я только учусь быть министром, и мне даже полезна такая встряска, какую, например, устроил мне ты.
– По правде говоря, я шел сюда без всякого умысла.
– Думаю, мы можем воспользоваться этим перерывом и подойти поприветствовать Луиса Дориа.
– Хорошая мысль, Рекасенс.
Министр поднялся, Рекасенс – за ним, и министр протянул руку Шуберту.
– Если будешь в Мадриде, заходи ко мне в министерство, поговорим о затонувшем "Титанике".
И министр отбыл в сопровождении Рекасенса и квадратного человека. Шуберт показал Вентуре руку, которую пожал министр, и запечатлел на ней долгий поцелуй. Оставшиеся за столиком провожали взглядом группу, шествующую к столику Луиса Дориа. – Старик сделал удивленный вид, будто не сразу понял, что к чему. Потом поднялся и пожал руку Хавьера Соланы так, словно скреплял договор о нерушимой дружбе. Несколько фотоаппаратов со вспышками запечатлели это событие. Вентура, окончательно утвердившись в своем поражении, стал спускаться по ступеням, позади, в нескольких шагах, шел Шуберт и извинялся.
– Не пойму, что со мной случилось. Эти мадридцы меня раздражают.
– Он тебя проучил.
– Я сам сунул голову в петлю. Такие времена, а я лезу на рожон, да еще в присутствии Рекасенса и министра. Это вожжа, Вентура, время от времени мне вожжа попадает под хвост.
Когда рукопожатие Дориа с министром перевалило за минуту, кому-то взбрело в голову захлопать, и весь зал разразился аплодисментами. Жоан стоял и хлопал в ладоши, Мерсе улыбалась благостной улыбкой, в то время как Делапьер с Ирене самозабвенно целовались.
– Как ты думаешь, они мне это припомнят? Я круглый идиот. Именно теперь, когда я веду переговоры с правительством об одной работе по проблеме иммигрантов и лингвистической адаптации. Не хватало только, чтобы Рекасенс пустил мое дело ко дну.
– О чем ты говоришь?
– Так, чепуха. Мы подошли к министру, и я сострил не лучшим образом.
– Меня это не удивляет. Ничуть. Ничуть.
– Ты, Ирене, заткнись или приклейся опять к Делапьеру, он такой бесцветный, такой безвкусный и безобидный.
– Шуберт.
– Прости, Делапьер. Дайте мне пять минут, я возьму себя в руки.
Они сели за столик. Ирене оставила в покое Делапьера и принялась за Вентуру, погладила его по голове, притронулась к щеке.
– Какой ты красивый. Сегодня в тебе есть что-то упадническое.
– Все дело в ушах. При болезнях, которые протекают вяло, бывает медленное загнивание и возникает это ощущение. Ты решила приударить за мной в самый интересный момент, тебе импонирует упадочность.
– Ненормальный. Дурак. Ты пишешь?
– Перевожу.
– Пиши.
Словно заключая слова Ирене, свет в зале погас, и луч прожектора упал в центр площадки, возвещая, что представление продолжается. Рассыпаясь во взаимных похвалах и обещаниях, министр с Дориа простились, разбредшаяся по залу публика вернулась на свои места, кто-то зашикал, призывая к тишине, потому что на подмостки уже вышел конферансье, собираясь, судя по всему, объявить нечто чрезвычайное. За роялем на круглом крутящемся табурете уже сидел пианист и, низко опустив голову, созерцал клавиши и собственные руки, готовые пуститься в погоню за звуками.
– Дамы и господа! Уважаемая публика! А теперь – гвоздь нашей программы. Самое возбуждающее, самое загадочное, самое необычайное зрелище… Биби Андерсон!