Хотя в тот день он почувствовал, что сердце его словно пронзила стрела - и любой другой образ был бы неточным, - в миг, когда его взгляд встретился со взором тигра, Дени, расставаясь с ним, ощутил нечто вроде тайного облегчения. Он вернулся домой по набережным, быстрым шагом, удивляясь внезапной веселости и бездумно радуясь этой ходьбе вдоль залитой солнцем реки. Он, конечно, знал, что не освободился ни от своей страсти, ни от страдания и они возвратятся к нему, безжалостные и неотступные, но говорил себе в то же время, что в конечном счете они неминуемо износятся и обратятся в ничто. Он пытался, не слишком все же в это веря, вообразить будущий покой - неизвестно, далекий ли, близкий, - представляя его ощущением пустоты и легкости, как после жара, спадающего на рассвете.
Но еще до того, как опустилась ночь, он как никогда остро почувствовал себя в ловушке. Тот конец, который он смутно предвидел, сильно отличался от образа, убаюкавшего его днем.
Растворяющее действие взгляда. Я хочу сказать об этом разрушительном явлении, исподволь подтачивающем объект, к которому мы привязываемся, и - от наблюдения к анализу, от размышления к созерцанию - в конце концов его уничтожающем. Перенесенное лучом взгляда, а может быть, даже мыслью, некое таинственное зло истощает и разъедает сущность предмета любви.
О, как я этого не хочу! Но разве не готов у нас вечно какой-нибудь предлог, будь то всего лишь желание познать хотя бы форму и цвет сознательно выбранной мишени, конечной цели - пусть даже временной и относительной? Однако, если забыть обо всех отговорках, эта кощунственная агрессия моего собственного взгляда - жаждущего, внимательного, жадно впивающего обожаемый образ - не оставляет мне никакой отсрочки. Из этого нужно сделать вывод, и потому я ограничу себя и буду ходить смотреть на тигра не чаще, чем один или два раза в неделю - жертва, причиняющая мне боль и наполняющая меня восторгом. Ибо даже божества смертны...
На сей раз в профиль.
Белокурый и плоский - в прохладных тонах, которыми наделил его Такеучи Сейхо. Ах, и чуть ли не бесплотность под мягко спадающими туманными бакенбардами - райскими птицами, юбками. Глаз - остроконечный треугольник, чья нижняя линия следует единым потоком за величественным изгибом носа с горбинкой, как у конской головы, и растушевывается наконец в нежном жаре отвислых губ с пунктиром рябинок от только что дрогнувших усов. И на виске - оттенок словно бы ириса.
Вот изображение, перед которым я чувствую себя более уязвимым и более обнаженным, чем яйцо с хрупкой скорлупой.
Зеваки, пришедшие поглазеть на большую трапезу, рассказывали в тот день, что видели сквозь ограду заснеженного парка королеву - она забавлялась катанием на коньках меньше чем за два часа до торжественного обеда. Какой-то человек, совершенно беззубый и непрерывно сотрясаемый нервной дрожью, в сотый раз описывал, что на ней были широкий плащ и муфта из светлого меха - рысьего, надо полагать - и скользила она по льду "с дьявольской скоростью...".
Она появилась за королевским столом в пышном светло-лазурном платье с фижмами, расшитыми стеклянными цветами из хрустального бисера, и с отделкой из букетиков белладонны по всему полю. Волосы королевы в серебристой пудре были причесаны "под Артемиду" и увенчаны бриллиантовым полумесяцем.
Посмотрев на обед королевы и уже выходя из дворца, Матье сообразил, что до отправления карабаса у него еще много времени. Он углубился в незнакомые ему малолюдные улочки и, вынув из кармана краюху хлеба, принялся есть ее на ходу.
Однако, пока он ел и его слюна смешивалась с хлебом, хлеб становился Матье, а Матье становился хлебом. Он жевал сам себя, свою собственную плоть, свое одиночество, свое отчаявшееся сердце. И все-таки, превратившись в хлеб, он ощущал себя легче, больше, даже необъятным - как серое небо. Бесконечным. Бесконечным, но в то же время ограниченным этим хлебом, который он жевал и будет жевать во веки веков.
Снег под ногами был мягким, воздух - теплым. Матье шагал по пустынной улице, шагал по пустыне. Проходя мимо какого-то павильона, он заметил, что на него смотрят два сфинкса, две фигуры с прической "а l’Enfant", скрючившие когти на пьедестале балюстрады, по обе стороны крыльца. Снег набросил им на круп чепраки, улегся гусеницей на длинных, прижатых к боку хвостах.
Сфинксы пристально глядели на Матье мертвенно-бледными, исполненными суровости глазами, и ему даже казалось, что он видит, как нервно морщится тонкий штрих, которым скульптор обозначил брови.
Внезапно Матье заметил кусок хлеба во рту одного из сфинксов - мраморные зубы сомкнулись на коричневой корке, готовые ее раздробить. Он не ведал, как этот хлеб там оказался, кто положил его в пожирающий рот и для какой жертвы было свершено приготовление.
Я не знаю, к какому исходу приводит Матье его страсть, не знаю, направить ли его, словно пешку, - какими дорогами фатума? - или даровать ему - жестокий каприз - некий шанс на спасение. Потому что можно ведь задаться множеством вопросов относительно длительности и завершения этих абсурдных поприщ, заранее вписанных в ритмы жизни, гротескно прочерченных на схеме невероятных вечностей. Каковы законы вдохновения, выдыхания и еще более неясные законы затаенного дыхания? И почему даже опьянение, охватившее меня и столь долго не отпускавшее, должно продлиться до самого моего конца? Отчего эта любовь, это желание принести дар?.. О, это желание кажется мне чрезвычайно земным, оно напоминает мне об окольных путях, ведущих к либидо, о благородных порывах, чья цель - финальный спазм, обретение покоя в этом следе слизняка. Нет любви без цели, нет цели без возможности достижения, всякая смерть вложена в другую на манер матрешки - скрытое разрушение, приближение вслепую к пропастям небытия. Должно быть, моя склонность к символам сыграла со мной этот фокус, долгое одиночество вывело меня из строя. Не из-за чего было сходить с ума, и все прошло, я полагаю.
Я перевожу дыхание. Я изучаю себя. Если мысль о тигре не доставляет мне больше ни радости, ни боли, я чувствую себя обездоленным, словно у высохшего источника. Волнение, так долго бывшее моим и насыщавшее каждый миг, тает, как облако.
Это новое состояние овладело мной весьма нежданно, когда, во время последнего визита к тигру, я вдруг почувствовал: до сих пор мое воображение столь обильно пожинало все мыслимые ощущения, что других просто не осталось. Совсем никаких. Чего я ждал?.. Ничего в итоге, и даже это было слишком.
Никогда еще жизнь не казалась мне столь тусклой. Кто утверждает что, даже погаснув, звезды продолжают светиться? - Моя пустота чиста и холодна.
Я думаю, Бланш, должно быть, часто оказывалась застигнутой врасплох и подводила самое себя, поскольку ей приходилось беспрерывно и неустанно варьировать и обогащать богохульства, постоянно придумывать новые оскорбления и новые муки для этой высшей жертвы, которая, не способная от нее ускользнуть или однажды перед ней не предстать, все же являла ей лишь ускользающий профиль слишком уж переносного воплощения. В какой-то момент Бланш должна была испытать отчаяние, оттого что под рукой у нее всего лишь этот сероватый кругляшок и невозможно ни встретить взгляд, ни увидеть текущие слезы. Во всем этом была некая монотонность, ограниченность, связанная, с одной стороны, с хрупкостью Святых Даров, а с другой, - с одиночеством Бланш, с человеческой немощью.
Много раз я спрашивал себя, думает ли она обо мне так же часто, как я думаю о ней.
Дени провел все лето и начало осени в спокойствии, больше походившем на оцепенение. Как-то вечером он даже решился снять со стен все изображения тигров и убрал их на чердак - меланхолично, как закрывают ящик с любовными письмами. Он и не думал поздравлять себя с обретением душевного покоя, которого вот уже несколько месяцев так ждал. Сумрачную печаль испытывал он от необходимости положить конец тому, что так долго, так быстротечно было самым средоточием его жизни, от ощущения, что его любовь удаляется от него, как море отступает от берега, оставляя все же после себя горстку диковин. Но были и другие дни, когда он мучился злобой, оттого что его собственная потребность страдать так на нем отразилась.
"В одном первобытном индийском племени, у женщины, жившей среди тигров, были зубы... попытку его соблазнить... поедала, отдавая тиграм остатки тела..."
Не успеваю я прочитать этот текст, взятый из сомнительного источника и обнаруженный мной в неинтересной книге, которую я случайно открыл на набережной, как солнце чернеет. Что-то вспыхивает в моей голове.
Я вернулся домой во власти смутной, но невыносимой тревоги. Мне никак не удается распознать причину моего беспокойства.
Опять все начинается сначала. Тщетно я раздумывал, не переменить ли мне жизнь, чтобы отдалить ужасный лик. Я даже вообразил себя живущим в сторожке на каком-нибудь заброшенном сельском кладбище где я разбил бы сад. Я уже представлял себе летние вечера и блуждающие огоньки, пробегающие между стелами, когда луна отбрасывает на белую стену тень от ограды. Тень перекладин, да, будто я все еще там...
У тигра новый охранник - молодой, симпатичный мужчина со спокойными жестами. И все-таки я ненавижу его так, как если бы он был каким-нибудь грубияном, и спрашиваю себя, в силу ли привычки демонстрирует ему тигр свое блаженство и только ли взгляд жидкого янтаря... Я не решаюсь обратиться с расспросами к охраннику, ревность блестит, как ртуть.
И потом, есть еще понятие публики и ее грязных взглядов, проявление гнусности и кощунства, от которых меня тошнит. Я вижу багровые лица воскресных посетителей, их глаза и глотки, разинутые в гротескном церемониале, слышу голоса, неизменно отвратительные и всегда неуместные. Но особую неприязнь вызывает у меня охранник - избранник, подметающий испражнения, приносящий воду и свежую плоть, верный хранитель ключа.
Тигр спал, повернувшись спиной к решетке. Он спал, как спит река или гора, чуть заметно подрагивая, затерянный в глубоких отзвуках своего эха. Мне казалось, я слышу его вдохи и выдохи, дыхание небосвода.
Я долго простоял там, созерцая его сон. Я был один, потому что знаю, в какие дни и часы зоосад бывает пуст.
Матье часто видел в районе Гранз Огюстен торговку печеными грушами - он знал ее много лет, и за это время она ни капли не изменилась. В молодости она присутствовала на казни Дамьена и до сих пор любила рассказывать об этом во всех подробностях.
Это было в конце дня - оставшись один в гравировальной мастерской, Матье управлялся с прессом, как вдруг, подняв глаза, заметил сквозь оконные стекла ковылявшую прочь старуху. Он подумал о ее рассказах, потом, воскресив в памяти собственные поездки в Версаль и тот оборот" который вещи принимали в его сознании, на краткий миг задался вопросом, в какой мере казнь Дамьена могла бы послужить ему ужасным уроком. Вскоре ему предстояло забыть, что он себя об этом спросил. Когда наступило воскресенье, Матье оделся с особой тщательностью и, взяв с собой...
В глубине ящика обнаружился блокнот, а в нем - очень давно записанные мною слова Хуана де ла Круса: "Мой путь - бегство".
Death-wish...
Вчера, на улице Ля Боэси я остановился как вкопанный перед витриной магазина Ревийон. Среди пелерин и накидок из голубого песца лежала громадная тигровая шкура, сплошь закрывавшая собой весь выставочный помост. В этом уменьшенном виде – pars pro toto - тигр дожидался, пока я пройду мимо, - если только не сам я, скитаясь от ожидания к надежде, отыскал ведущий к нему путь.
Никогда не видел я ничего прекраснее этого снежно-золотого меха, никогда еще не казался мне столь значительным узор - ключ ко всем загадкам. Эта шкура была предназначена мне, и, свернувшись среди ее грозных ласк, я должен был раствориться, исчезнуть в слезах и в смерти. Итак, именно здесь, как жрецу Цинакану, мне предстояло найти ответ на все мои вопросы.
Я набрался смелости и толкнул дверь, меня обдало парфюмерной волной, и в ту же секунду девушка с платиновыми волосами, затянутая в крошечное черное платье, спросила меня с механической улыбкой проститутки, что я желаю.
- Ту тигровую шкуру...
- Бенгальского тигра...
- Я хотел бы ее купить...
- О, но она не продается, мсье. Это часть оформления...
Смутившись под взглядом продавщицы, я не нашел в себе мужества настоять на своем. Однако надменность, с которой она воспротивилась моей просьбе, внезапно наполнила меня невыразимым счастьем. Не он должен быть моим, сказал я себе, выходя из магазина, но я должен принадлежать ему. Это знак. Покупка священной шкуры - и только она - стала бы единственным непростительным кощунством чудовищной подменой субъекта объектом. Какой умилостивительной жертвой, каким приношением следовало теперь искупить эту мысль?
Я вернулся домой пешком, смутно угадывая вокруг себя шум машин и сияние огней. Мне казалось, что тигр шагает справа от меня, я словно бы чувствовал, как от него струится ко мне тепло, проникая сквозь одежду. Я едва касался земли.
Сейчас этот экстаз прошел. Я очень спокоен. История Моберти, облачившегося в тигровую шкуру, чтобы растерзать Дзанетти, неожиданно приходит мне на память, причиняя страдание. Нет, пусть ничто ужасное не смущает мои мысли, ибо триумфальное жертвоприношение должно иметь лик простой и чистый, как мох или трава.
Я составил завещание в пользу Бланш.
Дени привел все свои дела в порядок. Целый вечер ушел у него на сжигание писем и написание новых. От бесповоротности, заключенной в этой процедуре, у него сжималось сердце. Между тем, огромная радость и возбуждение, порожденные принятым решением, упорно отвоевывали его у черного страха, который поднимался в нем, как прилив, нещадно затопляя нутро.
Около двух часов ночи, сидя в большом кресле с "ушками", он попытался подвести итог своей жизни, охарактеризовать ее, присвоить ей этикетку, поймать ее - крошечную в его сжатой руке - с жестокостью птицелова, с алчностью скупца. Все было хорошо так, как было, сказал он себе. Моя жизнь стоила труда быть прожитой, какой бы скверный ни выпал опыт. Он думал так без глубокого убеждения, мысли были поверхностными, словно давно знакомый урок, заученный наизусть. В самой глубине его души открывалось окно, за которым он угадывал белую пустынную дорогу, бесформенную равнину - пейзаж его жизни. Теперь весь смысл его существования, его единственное значение, единственная его свобода перенеслись к действию, которое он собирался свершить. К одному искуплению.
На рассвете он выпил немного чая, и это его успокоило. Внезапно в нем осталась одна лишь радость, словно перед отъездом в дальние края, в долгое путешествие. Он почувствовал себя так бодро, что захотел добавить еще несколько строк в дневник, который до сих пор вел.
Утро понедельника, и на улице дождь - значит, в зоопарке никого. Я вижу все наперед, я уже знаю все эпизоды фильма.
Те охранники, которые не заняты поддержанием порядка, как раз отправились на склад за кормом и всем необходимым. Затянутый коричневым брезентом грузовичок, возвращаясь с боен, выруливает в служебный въезд, но я-то знаю, что, по соображениям гигиены, понедельник для крупных хищников назначен днем еженедельного голодания. Омытый дождем, цемент выглядит почти черным. Песок, тихонько потрескивая, впитывает воду. Подходя к корпусу хищников, я замечаю со спины мужчину в синем - он шагает прочь, толкая тележку. Кладовка открыта. Я уже заслышал громкое пробуждение кухни, шум которого наполняет мне уши. Он оглушителен, но пунктуален. Я проверяю время по наручным часам - точным часам пуританина. И правда, семь минут десятого. Предполагаю, что к четверти десятого все закончится. Я протягиваю руку к крюку на перегородке. Ключ в очередной - последний - раз оживляет в моей памяти образ Бланш, стоящей возле кирпичной стены, и оцинкованную трубу водозабора. Да, ключ тот же самый. Я выхожу из чулана, мельком взглянув на старый телефонный аппарат, на трубку, которую человек в синем скоро сорвет, заикаясь от волнения. Скверная для него история. Я вступаю в знакомый плиточный коридор, пахнущий дезинфекцией и мочой. Снедаемые любопытством маленькие гиены, приходящие в возбуждение всякий раз, когда я здесь прохожу, провожают меня глазами. Пантера трется о прутья. Мне вспоминается сон - уже далекий, как моя жизнь:
Тигр сидит ко мне лицом. Тигр во всем Величии. Он был терпелив - с тех самых пор, как завязалась эта связь, объединяющая нас. А я, не зная точно, чего я жду, прожил бы всю свою жизнь, вечно ожидая, что некое потрясающее событие вдруг перевернет ее строй. Теперь я знаю исход этого ожидания, четкую точку, в которой место назначения смыкается с судьбой. Да, все это продлилось, должно быть, очень долго.
Тигр не играет со своей добычей, а одним ударом ломает ей шейные позвонки. Никогда до сих пор я не видел такого выражения в его Желтом глазе - подобие тайной нежности. Отказа не будет, я чувствую это. - Я приближаюсь к клетке. Другого исхода нет. Возвращение к истокам. Поскольку все разыграется именно так, точно, неотвратимо...
Дени закрыл отныне бесполезную тетрадь, когда его наручные часы показывали десять минут девятого. Он положил приготовленные письма на самом виду - в спальне на столе - и вышел.
Когда Дени переходил улицу Кардиналь-Лемуан, направляясь к стоянке такси, его сбил быстро мчавшийся велосипедист. Ехавший сзади большой фургон мясника резко затормозил, но сразу остановиться не смог. К тому времени, как приехала полиция и "скорая помощь", шоферы уже извлекли тело. Они накрыли его брезентом, из-под которого торчала одна кисть - худая, восковая, раскрытая, словно навстречу фрукту. Дождь, потоками ливший на шоссе, размывал кровь и мозг, относил их к ручьям и, через ночь клоак, - к рекам, к черным океанам, где бело светится большое лунное око.
МЫ НЕ СОЗДАНЫ ДЛЯ ДОБРОДЕТЕЛИ
(Габриэль Витткоп отвечает на вопросы Ф. Дюбуа)
Фелиция Дюбуа: Вы утверждаете, что не верите в Бога, но в "Страстном пуританине" я вижу впечатляющую анаморфозу христианского Откровения. Ваш текст проясняет тайну воплощения, сообщая картинку-перевертыш пресуществления: Матье ест хлеб, зуб тигра разрывает плоть, и Бланш насыщается облаткой... Нужно быть верующим, чтобы проникнуться вкусом святотатства! А может, вы атеистка-мистик?
Габриэль Витткоп: Вовсе нет. Атеисты-мистики - это, например, марксисты, которых я терпеть не могу. Марксизм - религия без Бога, но все же это религия.
Ф.Д.: Материалистическая.
Г.В.: Извращенный материализм, не забудьте. Материализм, готовый к жертвам: живите плохо, ешьте впроголодь, носите лохмотья, и ваши дети заживут хорошо!
Ф.Д.: Светлое будущее - обещание рая вне этого мира или вне Истории!