Они сворачивают на набережную Франца-Иосифа и направляются к зданию, о котором она много слышала. Когда-то здесь располагался роскошный отель "Метрополь", теперь - венское гестапо.
На втором этаже, в комнате сто двадцать один, у нее забирают сумочку и записывают фамилию. На сегодня все. Розовый толстячок в коротких тирольских штанах и кожаной куртке ведет ее в тюрьму - пешком. За углом стоит старик с медицинскими весами, перед ним на тротуаре керамическая копилка. Она подходит, снимает туфли и встает на весы. Гестаповец на мгновение теряет ее из виду.
- Эй, - кричит он, - где же ты? - и сует правую руку в карман куртки.
- Не волнуйтесь, - успокаивает она его, - я просто хочу взвеситься, - и сдвигает грузик на линейке весов к центру. - Ровно семьдесят, - сообщает. - Без туфель.
Она спускается с весов, обувается и аккуратно ставит грузик на ноль. И только теперь спохватывается: сумочки-то у нее нет.
- Вы не могли бы… - обращается она к гестаповцу.
Тот сует руку в карман и бросает старику монету.
- Фирма угощает, - говорит он и хохочет. Потом серьезнеет. - Зачем ты это делаешь? - спрашивает.
Она пожимает плечами, потому что, в сущности, и сама не знает зачем.
В тюрьме у нее отбирают медальон и выдают газету "Фолькишер Беобахтер". Оказывается, она политический узник, и ей полагается ежедневная газета.
В камере двое нар, два стула и унитаз, все прибито к стенам и полу. Забранное решеткой окно снаружи прикрыто плитой. Через щель между плитой и рамой просачивается свет. Нары поднимаются, точно полка в спальном вагоне, и запираются на замок, ключ у надзирателя. Она садится на унитаз, кладет ноги на стул. Пролистывает газету, складывает. Отрывает полоски, сворачивает в трубочки и накручивает на них пряди волос. Ложится спать в папильотках, укрывшись тонким и колючим бурым одеялом.
Утром ей приносят свежую газету, кружку ячменного кофе и кусок хлеба. Надзиратель закрывает нары на ключ и рассматривает папильотки.
- Зачем ты это делаешь? - спрашивает он.
- Затем…
Она вынимает папильотки и причесывается. Волосы падают на плечи так, как ей хотелось, красивыми локонами.
- Собирайся, - говорит надзиратель, - поедешь в гестапо.
Комната 121
Черный автомобиль с зарешеченными окнами останавливается во дворе. Ее вводят в комнату номер сто двадцать один. За столом сидит мужчина - ничем не примечательное лицо, волосы светлые, усы потемнее, коротко подстриженные. Он велит ей встать к стене и спрашивает, зачем она ездила в Вену. Возила табак, отвечает она. Гестаповец встает, обходит стол, бьет ее по лицу и возвращается на место. Он бьет иначе, чем тот, в Радоме, - неторопливо и увесисто, и боль куда ощутимее. Она ударяется головой о стену, искусственный зуб вылетает. Во рту она чувствует острие металлического штифта. С беспокойством оглядывается - зуб закатился под стол. Гестаповец достает папиросу, затягивается, выясняет, зачем она лезла под стол, рассматривает зуб и разрешает спрятать его в карман. Спрашивает, откуда у нее Marschbefel. Она говорит правду - все равно ведь на пропуске стоит подпись инженера.
- А зачем ты ездила в Вену?
- Возила табак…
Гестаповец встает из-за стола.
Сожаление
В гестапо ее возят через день, все на той же тюремной машине. Все тот же гестаповец велит ей встать все к той же стене, Во второй раз он спрашивает, как давно она работает на польское подполье - für polnische Untergrundbewegung. Она не понимает, к чему он клонит, и отвечает, что ни на какое подполье не работает.
После каждой затрещины она ударяется затылком о стену. Зуб уже не вылетает, она вынимает его заранее, в машине.
Вскоре у нее начинает шуметь в ушах и ухудшается слух. Гестаповец объясняет, что о связях поляков с Андерсом, в Италии, ему и так известно. Ясно, что она отвечает за отрезок трассы Варшава - Вена. Его интересует, кто работает связным между Веной и Италией.
- Ну что, вспомнила?
Она в панике.
Граф пытается вытащить из лагеря ее мужа. Ему понадобятся деньги. Она не послала посылку в Маутхаузен, а этот гестаповец думает, что она работает на польское подполье.
Ей бы и в голову не пришло связываться с подпольщиками. Польское подполье - не ее дело. Ее дело - муж, а любая конспиративная деятельность могла бы ему только повредить. Вот если бы эти подпольщики захотели помочь ее мужу, может, она бы что-нибудь для них и сделала, но раз он их не интересует, то почему ее должны интересовать какие-то связи и какой-то Андерс?
Мне нет дела ни до какого Андерса, твердит она. Но гестаповец не верит: знаем мы вас, все поляки работают на бандитов.
Она не может возражать - ей следует быть как все поляки.
- Вот видишь, - торжествующе смотрит на нее гестаповец. - Так кто у вас связной между Веной и Италией?
В косяк двери, что ведет в соседнюю комнату, вбит толстый крюк. Гестаповец велит ей встать на табуретку, выкручивает руки и надевает наручники. Цепляет их за крюк. Проверяет, хорошо ли держатся, и выбивает у нее из-под ног табуретку. Плечи пронзает резкая боль. Она висит над самым полом, и кажется, что стоит чуть-чуть вытянуть пальцы ног - и можно будет на них опереться. И она тянется изо всех сил.
Июль, ослепительное солнце, круг света на полу. Она в сознании. Гестаповец расхаживает по комнате. Ему скучно, он куда-то звонит, договаривается насчет воскресной прогулки. Подходит, поправляет крюк, подтягивает ее повыше. Говорит, что сам бы рад обращаться с женщиной полюбезнее, но ему необходимо выяснить пару деталей. Например, кто ездил к Андерсу в Италию.
Он опускает ее на землю, разрешает умыться. В комнате есть умывальник. Мраморный, над ним хрустальное зеркало - "Метрополь" был роскошным отелем.
Из зеркала на нее смотрит чье-то жуткое опухшее лицо с выпученными красными глазами. Она шарахается в ужасе - лицо тоже отступает. Делает шаг вперед - лицо приближается. Делает еще шаг и понимает, что бояться нечего - это она сама.
После допроса она возвращается в тюрьму. Тюрьма находится на улице Элизабет-променад, и венцы ласково называют ее "Лизль" - "Эльжуня". Надзиратели в "Эльжуне" не вредные. Опускают ей нары, хотя днем не положено, делают компрессы, врач вправляет плечевые суставы.
- Не знаю я никакого Андерса, - говорит она надзирателям. - Знай я хоть что-нибудь - обязательно бы сказала.
Она говорит по-польски. Надзиратели думают, что она бредит или выбалтывает тайны подпольщиков, и пытаются знаками предостеречь ее. Но это не бред. Она бы действительно выдала тайны - польские, еврейские, какие угодно. Еще бы и поторговалась: "Я вам расскажу про Андерса, а вы моего мужа…" - может, его бы и отпустили. Увы, никаких секретов она не знает. Лежа на нарах, она думает об этом с сожалением и без всяких угрызений совести.
Она идет в комнату сто двадцать один.
Навстречу по коридору идет Граф. Его ведут двое конвоиров.
Они проходят друг мимо друга, лицо у Графа спокойное, почти умиротворенное, он не смотрит на нее, не выдает себя ни малейшим жестом. Это все он, думает она. Вена, Андерс, Северная Италия… Ну разумеется, это Граф. Он, значит, подпольными делами занимался, а не ее мужем. В ней поднимается обида. Подпольщиков тысячи, а ее муж один - беспомощный, одинокий, всеми покинутый.
В эту ночь они снятся ей оба. Костел, она стоит сбоку, а по центральному проходу, мимо святых образов, цветов и свечей, Граф ведет ее мужа. Она не знает, можно ли ей подойти, поэтому не двигается с места, а они проходят мимо с равнодушными невидящими лицами. Как Граф мимо нее в гестапо. Как она мимо матери мужа в Павяке… Муж во сне очень красивый, стройный, волосы облегают его голову, словно золотой шлем. И глаза такие ярко-синие, что она видит их издалека, с противоположного конца костела.
По дороге на допрос она думает, что может означать этот сон.
Она входит в комнату сто двадцать один.
Гестаповец встает из-за стола, подходит к ней, но наручники не надевает.
Подает ей стул. Говорит:
- Садитесь, пожалуйста.
Она садится.
Гестаповец едва заметно улыбается.
- Теперь мы знаем правду, - говорит он. - Вы ведь еврейка, верно?
Она молчит.
Да, она еврейка. И что теперь? Застрелят. В течение двадцати четырех часов, как евреев в Павяке. Ну и что? Зато не будет больше табуретки. Не будет крюка…
- Пожалуй, с меня хватит, - говорит она по-польски и слышит голос Халины.
Гестаповец не понимает по-польски.
- Я говорю, что вы правы. Я еврейка.
Поразительно. Сияющий гестаповец склоняется к ней, предупредительный, словно вышколенный официант:
- Чаю? Кофе?
Женщина в летнем костюме вносит кофейник, две чашки и блюдо с пирогом. Гестаповец угощает ее и объясняет нормальным, человеческим голосом:
- Если бы вы работали на генерала Андерса, вы были бы нашим врагом. И, разумеется, мы бы вас уничтожили, как уничтожают врага. А раз вы еврейка, вас, разумеется, все равно уничтожат, но не по вашей вине…
Она не совсем понимает, что он хочет сказать.
- Вера предков - не ваша вина, - втолковывает ей гестаповец.
- Не моя вина… Но меня уничтожат… разумеется…
- Таков закон, фрау Мария. Хорошо, что мы во всем разобрались.
- Фрау Изольда, - поправляет она.
- О, какое красивое имя. Изольда… А зачем вы все-таки признались, что вы еврейка?
- Затем, что с меня хватит!
Так говорила Халина, сестра моего мужа. Ее больше нет. А мне больше не придется переживать, что я не успела о ней позаботиться. Мне ни из-за кого больше не придется переживать…
Рассвет. Она лежит на нарах и слышит, как поворачивается в замке ключ. Открывается дверь, на пороге двое надзирателей. Ждут ее. Она встает. Идут медленно, она посередине, они по бокам, отстав на шаг. Спускаются во двор. Это время прогулки, по периметру двора гуськом ходят заключенные. Она сразу узнает мужа: самый высокий, с прямой спиной… Он замечает ее - и поспешно отворачивается. Это понятно, он боится: вдруг она посмотрит… окликнет… как-то его выдаст… Муж прекрасно понимает, куда ее ведут, и хочет, чтобы она прошла побыстрее. Может, даже молится, чтобы все поскорее закончилось… "Туда", - говорит надзиратель и показывает ворота тюрьмы. Они открыты, за ними виден слабый свет. Словно где-то вдалеке горит фонарь. "Туда, - повторяет надзиратель. - Сама дойдешь?"
Она просыпается оттого, что в замке поворачивается ключ. Вскакивает с нар, надзиратель открывает дверь. Нет, он пришел вовсе не за ней. Просто привел новую узницу, только и всего.
Николь
Она представляется:
- Николь. Я француженка, а ты кто?
- Я Изольда, еврейка…
Она говорит это впервые с начала войны. Оказывается, это совсем не трудно, может, потому что слово немецкое - Jüdin. Она проверяет, как это будет звучать по-французски: Juive. И еще, чуть громче: Żydówka, Jüdin, Juive… Хуже всего по-польски - с этим твердым "ж", с "в"…
Николь изучала историю в Сорбонне, работала на фабрике, в Вену приехала вместе с женихом. Их обоих арестовали, жених тоже сидит в "Лизль".
- Зачем ты пошла работать на фабрику? - спрашивает она.
- Как это зачем? Чтобы быть рядом с рабочим классом.
- А зачем вы приехали в Вену?
- Как это зачем? Кто-то ведь должен вести здесь работу.
Язык, которым говорит Николь, для нее внове. Она догадывается, что это язык коммунистов, но сама с коммунисткой разговаривает впервые. Николь ее поражает.
- А твоего жениха могут убить? - спрашивает она.
- Naturellement, - отвечает Николь.
- И что тогда?
- Ничего, другие продолжат его дело.
- Я не о деле, я о тебе.
- И я ничего. Я тоже погибну или буду продолжать наше дело без него.
Она рассказывает Николь о гестаповце, который говорил, что она не виновата.
- Если я доживу до конца войны… - говорит она. - Если мой муж доживет… Наши дети не будут погибать ни за что ни про что… Ох, что я такое говорю, - спохватывается она и суеверно сплевывает на пол камеры.
Каждое утро за дверью слышится топот мужских ног: заключенных ведут умываться. Каждое утро возле их камеры кто-то насвистывает французскую песенку. "Это он!" - кричит Николь и радостно бросается к глазку. Шаги затихают вдали, а Николь поет ей всю песенку целиком, со словами.
Послушав Николь, она тоже начинает напевать сентиментальные довоенные шлягеры: "Кому нужна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому вредна наша любовь? Тебе и мне лишь. Кому глаза слезами жжет?.." Допев до "Кого любовь наша убьет?", она от избытка чувств пускает слезу, вытаскивает из-под тюфяка карты и начинает гадать. Ее интересует только одно: судьба червонного короля. Может, он окажется наверху колоды?
Карты сделаны из белых полей "Фолькишер Беобахтер". У надзирателя она попросила булавку, трефы и пики обозначила дырочками - большими и маленькими, а бубны и черви - кровью, проколов для этого палец. Она старательно тасует карты, но, увы, король вечно прячется в середине колоды. Зато вот она сама, червонная дама, - ее ждут перемены. Николь даже знает, какие: приближается Красная Армия, наши советские братья уже в Венгрии, их танки вот-вот двинутся на Вену.
Николь свято верит, что двери камеры скоро распахнутся, и появившиеся на пороге советские братья воскликнут: "Товарищи, вы свободны!" (Николь не знает, как это звучит по-русски, и она ей подсказывает.)
Дверь открывается, надзиратель - тот, что одолжил ей булавку и иногда приносит лишний кусок хлеба, - говорит:
- Собирайся, ты сегодня уезжаешь… Откуда я могу знать куда?
Она прощается с Николь:
- Передай от меня привет советским братьям.
- Bon voyage, червонная дама, - отвечает Николь.
И она уходит с надзирателем.
В "Лизль" нет коридоров, на каждом этаже - что-то вроде холла, в который выходят двери камер, и лестничная клетка в центре. Она спускается вниз, в канцелярии ей отдают медальон с Девой Марией и сумочку - ту самую, из "Херсе", цвета кофе с молоком. В ней расческа и бакелитовая пудреница (серебряная осталась у Стефы). Она кладет туда же папильотки из газетной бумаги, карты из газетной бумаги и искусственный зуб. По большому счету, его можно выбросить - гестаповец выбил ей еще два зуба, тоже спереди. Она даже не подобрала их, не было сил, но этот, искусственный, теперь бесполезный, бережно хранит. Надзиратель ждет, пока она упакует свое имущество, и ведет ее к черной машине.
Дорога
Обычный поезд, пульмановский вагон третьего класса. В купе восемь человек, рядом с ней сидит Янка Темпельхоф. На полках багаж. Теплый сентябрьский день, венские евреи одеты легко. В чемоданах шубы и свитера: возможно, им придется там задержаться. "Там" - так они говорят. Имея в виду место, где они будут жить и работать. "Там" - это лагерь, объясняет она венским евреям. Возможно, Освенцим. Они не знают этого слова, не пытаются его повторить, оно слишком трудное. Спрашивают, откуда ей известно, что там лагерь и что оттуда не возвращаются.
- Все это знают. В Польше об этом знает каждый ребенок.
- В Польше… - фыркают венские евреи. - В Польше, может, и не возвращаются, но у нас тут Вена, а не Польша, мы едем работать.
Опускается ночь.
- О чем ты думаешь? - шепотом спрашивает Янка Темпельхоф.
Она думает о муже, о матери и о Варшаве. В "Фолькишер Беобахтер", в короткой заметке на третьей полосе, она прочитала, что в городе восстание. Можно ли во время восстания посылать посылки в Маутхаузен?
У Янки родителей нет - и мать, и отец погибли в лодзинском гетто. Подруг тоже нет.
- Как это нет подруг? - удивляется она. - Совсем нет?
- Они говорили, что я воображала, вечно все лучше всех знаю, - признается Янка. - Но это неправда, я не воображала…
- Может, ты и правда знала лучше всех? - утешает она Янку. - Вот я, например, знала хуже…
- Ну и что, - шепчет Янка. - А теперь мы с тобой сидим в транспорте номер сорок семь. Обе…
Она удивляется, что Янка знает номер их транспорта:
- Откуда ты знаешь?
- Знаю, - Янка улыбается в темноте. - Я ведь все знаю…
Они проезжают освещенную табличку "Моравска Острава". Поезд замедляет ход. Она перестает слушать откровения Янки Темпельхоф, встает и спрашивает:
- Я прыгаю, ты со мной?
Янка молчит.
Она дергает за шнур, открывающий окно, вскакивает на скамейку и перекидывает ногу через раму. Сидящий у окна пожилой мужчина хватает ее за другую ногу. Руки у него на удивление крепкие, она вырывается, пассажиры поднимают крик: не валяй дурака, нас просто везут работать, а из-за тебя всех… Янка сидит с невозмутимым видом. По коридору уже бегут полицаи. Она поспешно закрывает окно и возвращается на место.
- Что тут происходит? - полицай окидывает купе внимательным взглядом.
- Ничего не происходит, - заверяет помешавший ей венский еврей. - Все отлично, очень комфортабельный поезд.
Светает.
Встает солнце.
Поезд снова замедляет ход. Они читают табличку на станционном здании: Дзедзице. Кажется, поезд сворачивает на боковую ветку.
Она говорит:
- Смотрите, какое синее в Польше небо!
Ведро воды
Пассажиры венского поезда стоят на площади перед бараком. Они несколько встревожены: их багаж свален в огромную кучу прямо на земле. Чемоданы не поцарапаются? Не потеряются? И когда можно будет получить их обратно? Она не беспокоится. Ее сумочка лежит там же, но папильотки, карты и искусственный зуб все равно пока ей ни к чему.
Эсэсовец делает знак, к ним подходят двое узников. В руках у них грязные полосатые шапки, туда нужно бросить деньги и украшения. Она кладет в шапку медальон с Девой Марией, Лилюсин подарок. Кто-то спрашивает, когда им выдадут расписки. Узники не отвечают. Кто-то переспрашивает, погромче. Венские евреи напряженно-пристально разглядывают узников - молчаливых, с пустыми равнодушными глазами. Она тоже смотрит. Глаза не вылезают из орбит, руки не вывернуты. Ну одеты в полосатые робы, подумаешь… Что такого страшного в полосатых робах?
Эсэсовец приказывает всем раздеться.
Велит подходить по одному - не толкаясь, спокойно. Каждого окидывает взглядом и делает знак рукой или кивает головой. Глядит мельком, невнимательно, словно бы нехотя. Жесты тоже небрежные.
Она подходит к эсэсовцу. У нее гладкая кожа, возле груди маленькое красное пятнышко. Немец останавливает ее, рассматривает пятно - довольно долго, секунд пятнадцать, потом машет рукой: направо. Следующая - Янка Темпельхоф. Невысокая, стройная, с милой спокойной улыбкой - ей тоже велят встать справа.
Образуются две группы, слева и справа. Обе постепенно увеличиваются, левая растет быстрее.
К эсэсовцу подходит пожилой мужчина, не давший ей выпрыгнуть в окно. Стыдливо заслоняет пах. Без одежды он выглядит более низким и худым, к тому же у него искривлена рука; он встает слева.
Венка рядом с ней спрашивает: как она думает, не дадут ли пожилым работу полегче? Оказывается, ее отец попал в левую группу. Она успокаивает венку: конечно, дадут, не волнуйтесь.