- Какой? - недобрым голосом спросил Алеша. - Ты… любила его?
- Немножко…
- Ну что ж… Вроде бы… Немножко… Сейчас, наверно, так принято? Он из того же цирка? - спрашивал Алеша сухим голосом, все в нем высохло вдруг, страшней, чем в пустыне.
Анка не отвечала на его вопросы. Анка говорила.
- Я получила от тебя письмо. Лучшее, наверно, какое можно получить в жизни. Но… вот что запомни… Я вернулась и буду жить здесь, но я не вернулась. Ты меня не жди… Я уехала. Совсем, Алеша. И все. Ну вот, сказала… Теперь все!
Анка поежилась, холоднее стало у реки, поднялась. И оставила на пеньке Алешин платок.
Пришла и прошла та минута, которой он так боялся…
11
Мир не рухнул. Стояли дома, бегали автомобили, люди ходили по тротуарам. Петя Куцуруп ругался с крановщиками из-за побитых плит, бульвары зеленели с каждым днем все гуще, мать, держась то за поясницу, то за бок, выдергивала из грядок прыткую сорную траву. Но все это было как бы по инерции. Что-то незримое, но главное выключилось из жизни. Летали самолеты, гремели поезда по инерции. Их тоже касалось то, что случилось. И они должны были упасть, остановиться, замереть. Но они не падали, все летали и шумели…
И прошло немало дней, пока Алеша понял, что случившееся касалось только его и что мир к нему безразличен. Это было его мучением, его тоской… Иногда хотелось закричать на весь город. О чем? Он не знал. Проклясть Анку? Позвать на помощь?
Но это ничего не изменит.
Она была замужем. Немножко…
Сначала он хотел представить себе, какой он, ее муж, потом понял, что все равно, какой он, высокий, низкий, худой, толстый, богатый, бедный, красивый, стрешный! Любой! Он был другим…
А почему вернулась? Это тоже вопрос…
Сначала показалось, что немедленно надо узнать, но тут же возник еще один вопрос, холодный и колючий: зачем? Не все ли равно разве? Все равно. Расстались? Их дело. А ему нечего было думать. Ни о нем. Ни о ней. Не думать, не думать, не думать…
Надя Богма встретилась ему в городе, когда он возвращался с работы, и спросила:
- Домой?
- Куда ж еще?
- Может быть, в кино? Детектив посмотрим.
Простила, что он перестал встречаться с ней, не обиделась.
Алеша помотал головой, неожиданно сказал в рифму:
- Надоело это дело.
Он шагал вовсю, и Надя зачастила, застучала каблуками по асфальту. Забухала. Он покосился:
- Ну и каблуки пошли! Пятки оторвешь! Бух-бух!
- А ты иди спокойней.
Алеша пошел тише. Миновали автобусную остановку. Надя хотела остановиться, но он позвал:
- Пешком! Пешком лучше…
И еще медленнее зашагал. Спешить ему было некуда… Вдруг Алеша взял Надю за руку и повернул рывком.
- На детективчик!
И сразу разболтался. Рассказал, как на стройку явился фотокорреспондент, выбрал Васю Теплухина, еще бы, на лице написано, что герой, и - хлоп! - Петюн Куцуруп, белошвейка-малявка: "Это моя стеночка!"…
- Мне кажется, я болтаю без умолку! Слушай анекдот! Один американец повез продавать холодильники на Северный полюс. Ну, конкуренты, понятно, смеются: спятил! А он продал сразу пятьсот штук и вернулся за тысячей. Удивляются: "Кто же их берет?" "Местные жители". "Зачем?" "Какая температура там, вы слышали?" "Минус пятьдесят!" "А в холодильниках?" "Плюс три". "Так они в них греются!"
Вроде бы никогда сам не рассказывал анекдоты, хотя любил слушать на перекурах, привалившись усталыми плечами к шершавому бетону… А сейчас Надя хохотала на всю улицу и около кинотеатра сказала:
- Какой ты веселый, оказывается!
- Ну!
- А это так важно!
- Для общества?
- Для жизни.
- А-а!
- А почему этот фотокор не сделал твоего портрета для нашей прессы?
- Я не лучший.
- Неправда! - сказала Надя. - Ты самый лучший, Алеша. Прости… Это так… По-моему, конечно…
Он остановился и взял ее за плечи. Притянул к себе. Взбитая ее прическа, лучистые под огнем уличного светильника волосы коснулись его подбородка.
- Выходи за меня замуж, - весело сказал он. Надя запрокинула голову, лицо ее сощурилось, как у кошки. Словно испугавшись, что она не верит, Алеша заторопился:
- Если я сказал, - это железно! В человеке главное что? Верность! Согласна? Отвечай!
- Согласна.
- А замуж за меня согласна? Отвечай.
- Алеша! Ты, по-моему, не слышишь своих слов. Анка вернулась!
- А ты слышала, что я сказал?
- Я уже забыла. Успокойся. Пошли в кино…
Показывали что-то скучное. На экране люди почти не двигались, только говорили, и Алеша сам заговорил, сначала шепотом, а потом громко, что очень уж скучный фильм…
- Давай смываться, - шепнул Алеша.
Пробрались к выходу, над которым в темноте кинозала краснела спасительная строка.
У калитки богминского особняка он поцеловал Надю, и она сказала:
- Я понимаю, что все это несерьезно… Но мне сегодня… Ужас, как жить захотелось!
- И мне, - повторил он за ней. - Ужас!
А она сказала, постояв:
- Ты больше не говори мне такого… Слышишь? Я прошу.
12
Дома ждала недовольная мать.
- Опять собрание?
- Да.
- Выступали - горло драли?
- Ну.
- Языки чесать - не топором рубить.
- Конечно, - согласился Алеша. - Стопроцентные лодыри! Бездельники!
- Чего веселый? - спросила мать.
- В кино ходил, на смешную картину.
- С кем?
- С Надей.
Мать унялась тотчас, удалилась в свою комнату и вышла вдруг переодетой в праздничное.
Она редко одевалась в праздничное, да у нее и не было платья, которое называют выходным. Куда ей выходить-то? В церковь надевала, с детства помнит Алеша, черную блузу и такую же юбку, черную и длинную, до земли… А зачем ходила мать в церковь? Может, верила в высшую силу и каялась? Вряд ли верила… Она сама себе была высшей силой… Может, искала там общения с людьми, от которых сама отгородила себя высоким забором? Так или иначе, отправляясь в церковь, выглядела она, как монашка, но прилично, а вот не припомнить такого, особенно в последние годы, чтобы она оставила за своей дверью будничное, залатанное и появилась в чем-то другом. Оказывается, было другое. Хранилось у нее довольно еще хорошее платье, темное, с мелкими пуговичками от горла до пояса. Когда-то белел под горлом пикейный воротник. Спорола, и стало видно, какая морщинистая у матери шея.
Куда оделась? Хотел спросить - растерялся. А она ни слова не сказала. Звякнула во дворе миской Мохнача - уходя, налила собаке воды.
Батя - тот за три двора, за глухим забором сидел с друзьями. На лавках, между которыми врыт тяжелый стол. Как будто увидел Алеша сквозь забор: болтается над столом низкая лампочка, друзья подносят к ней ладони с костяшками домино… Партнеры!.. Каждый вечер усаживались на свои места для баталии, не менее азартной, чем в игорных домах какого-нибудь Монако или Лас-Вегаса, хоть игра была и попроще. Лупили по доскам черными костяшками с белыми крапинками - бах, бах, бах! Шла непримиримая канонада. Убивали время, как будто все уже сделано и осталось ухлопать еще часов пять-шесть этого дня…
Ну, а что делать-то? Грядки вскопаны, удобрение размешано, рассада пикирована, домучились с ней сегодня, собака накормлена и даже полбутылки осушено… Кому мало, кто не знает предела, пусть себе идет, тянет еще, хоть из горлышка, а мы культурные люди, мы рассыплем кости домино, смешаем, разберем и стукнем! У нас для этого и врыт в землю стол особой прочности. Специально, чтобы стучать покрепче…
Через три двора, в четвертом, не реже, каждый вечер от души бьет слободка пестрым домино по этим столам, и собаки так привыкли к вечернему бабаханью, к рассыпчатому грому, к веселым возгласам, а то и скандальным сварам, что не обращают внимание на игроков-игральщиков, не гавкают и не шевелятся. Хозяйское дело…
Играет слободка посреди своих огородов.
Когда-то, в далекие, да нет, не очень далекие времена, на этой, можно сказать, людской памяти, была она жилищем заводской и фабричной голытьбы, местом рабочих сходок, где звучали революционные песни… Теперь в ней жили совсем другие люди. Тетя Варя права.
Иногда появлялись временные, пришлые. Постояльцы… То сезонники с консервного комбината, то демобилизованные солдаты, почему-то не возвращавшиеся к себе домой и снимавшие углы в слободке, пока им не дадут квартиры или, по крайности, общежития по месту работы… А работа у них была непоседливая… Они приносили с собой на короткие ночлеги запахи свежего ветра, машинных масел, бензина и огня, вкус чего-то нового для слободки, смущавшего ее, непривычного… И пропадали так же быстро, как и появлялись, уволакивали по чемодану этих запахов в новые квартиры… И немало молодых слобожан тянулось за ними…
Не задерживались эти люди. Им тут не интересно… Вон и Коклюш, не успел приехать, а днюет и ночует в городе…
А прочно жили тут Сучковы… Былых песен они не то что не помнили. Они их и не знали…
А вообще-то мать пела!
Вдруг припоминалось. Сидят на крыльце… на этом самом крыльце, где он сидел сейчас, курил и снова думал о своей слободке, вот на этих самых ступеньках, сидят молодые подружки в цветных сарафанах. И мать, молодая и тоже в чем-то цветном ради воскресенья, и он, Алеша, рядом, жмется к ней, и ему хорошо, маленькому, прижиматься к материнской руке, чувствовать ее локоть…
- Не ломай калину.
Лучше ты воды ей принеси! -
красиво пела мать, вздыхала и говорила:
- Я бы и на сцене могла, да стыдно!
Голос у матери и сейчас был звонкий, и казалось, это от одной властности, но так было еще и оттого, что в ней умерла артистка… А человеку все равно надо если не петь, то хотя бы сказать людям что-то очень важное… Людей вокруг нее не было, и мать давно уже разговаривала вслух, сама с собой.
Первый раз Алеша испугался, услышав ее голос во дворе. Ему показалось, что мать говорит с кем-то, а она не знала, что он в доме, думала - ушел, и говорила громко. Он выбежал:
- Мать!
Она оглянулась, перевела на него изнуренный, но еще острый взгляд из-под своих нахмуренных бровей, спросила:
- Чего орешь?
- Я думал, кто пришел. Люди.
- Какие тут люди? Лопух!
О себе она говорила на рынке:
- Мы люди честные!
Это значило в ее уме - прямые: хочешь товар, гони монету!
В этом смысле вся слободка могла считать себя прямой и честной. Укради помидор - честно голову прошибут. Не бери моего!
Колхозные помидоры привозили на рынок на неделю-другую позже, и были они похуже… Тут-то и просовывала слободка свои помидоры… Плати! И платили мамы и тети… А слободка радовалась… Но ведь это была нечистая радость!
"Простите меня, дорогие мои соседи, - мысленно обратился к ним Алеша, - что я говорю такое о вас… Услышь вы, вмиг стали бы друг за друга и двинулись на меня объединенной силой… Но если уж говорить, то говорить… Хоть себе… Я ведь себе и о себе…"
Почему он часто думал о слободке?
Потому что, думая о ней, он думал о себе.
Но ведь он ходил в город на стройку! Ну, и что же? У каждого в городе была какая-то работа, какая-то, а главное - тут, за высоким забором. Уж он-то, Алеша, знал, где главное для матери, для бати, для соседей. И почему забор высокий… Потому что хорошего от людей не жди!
Слободка - свой мир, а каждый ее двор - еще один свой мир в этом мире… Когда-то, вспоминалось Алеше, среди подруг на этом крыльце в разноцветном сарафане сидела и мать Анки, дебелая, упругая Анна Матвеевна, молодая жена дяди Сережи, безголосо и фальшиво подпевала матери, ведь от счастья хочется ходить к соседям и петь, даже если бог и не дал ни слуху, ни голоса. Анна Матвеевна в те поры была счастливая. Иногда она приводила за руку Анку, угловатую длинноножку в воздушном платьице с пышными пуфами на плечах и бантом, падающим на уши… Пускай все видят, какой большой у девочки бант из зеленой атласной ленты, как мать ее любит-голубит… Он, и правда, ею любовался…
Если бы сейчас повернуть время, он был бы добрее и внимательнее к Анке и отзывчивей… И уехали бы в другой город, и взяли с собой Сергеича, и никакого цирка на льду, а на каток ходили бы сами, что ни вечер, и катались бы, взявшись крест-накрест за руки, как катается молодежь в их городе… Да он бы!
Бы, бы, бы… Он уже говорил себе такое, одергивал себя однажды ночью… Когда Гутап, бывший Ящик, пообещал ему, что дал бы взаймы денег, если бы… А дал бы, он мог бы сразу рвануть за Анкой! Куда? Если бы знал… Бы, бы, бы! Не думать! Не думать о ней. Не думать!
А о чем?
Да, когда-то Анкина мать сидела на этом крыльце и подпевала его матери, а потом их развело тихое и лютое соперничество на помидорной ниве. Неумолимо складывалась эта вражда. Иные женщины в слободке по нескольку раз в день встречались у водопроводной колонки, но и двух слов не проронили не то что за день, а за всю жизнь. Так вот давно уж и Сучкова с Анной Матвеевной, встречаясь, расходились молча, а если сталкивались при людях, то Сучкова крепче стискивала свои железные зубы, Анна же Матвеевна улыбалась, могла и о здоровье спросить, да так ласково, людям напоказ, она ведь была "голу́бой"… А чего они не поделили? Чего? Просто у Сучковой теплица была лучше, и рассада раньше проклевывалась, и помидоры поспевали, когда у всех, в том числе и у Анны Матвеевны, висели еще зеленые, и крупнее, мясистей вырастали эти самые помидоры… А почему? Этого даже он, Алеша, не мог сказать… Сучковский сорт, секрет!
За это "голу́ба" стала ласково называть Сучкову ведьмой.
Неужели Анка будет когда-нибудь похожа на "голу́бу"?
В слободке было строгое, как закон, предупреждение: нашел невесту, внимательней посмотри на ее мать. Но ему на Анну Матвеевну смотреть нечего… Анка никогда не будет похожа на нее. Никакой силой не заставишь ее таскать на рынок помидоры… И не потому, что она образованная и талант у нее бесспорный… А потому, что у нее и гены другие. От Сергеича. Да что он опять о ней?! О Сергеиче лучше…
Ах, не повезло Сергеичу! Будь рядом с ним другая женщина, не "голу́ба", какой человек мог открыться людям! Необыкновенный! А не стал таким… И не станет, не поправишь… И от этого еще больше беда у Анки…
Все связано. Беда за бедой… А так выручила бы Сергеича счастливая Анка! Ведь опять переселился он на скамейку… Стоп! Почему Анка возвращается, лезет в голову? О себе…
Он не пойдет по родительским стопам.
Самое смешное, что сам Алеша Сучков, хотя и случайно, а заделался строителем, неотвратимо приближающим конец слободки и вот этого дома, где он родился и вырос… Он с друзьями построит те самые пятиэтажки, которые займут место Нижней слободки, будто здесь никогда и не было этих домиков, скамеек, сарайчиков, сортирчиков… Пора уже тете Варе на новом баяне разучивать для них похоронный марш! Слободка не пришла в город, так город придет в нее.
А вот и не случайно строит он пятиэтажки! Сучкова, а за ней и другие держались за свои домики и дворы, как за опору жизни, а он нет. Он не то чтобы боялся мозолей на ладонях от огородной лопаты. Нет, ему здесь душно. Можно придумать двухэтажную теплицу, можно трех… а итог один: помидоры. Копай, копай! Как будто тебя самого огородили забором…
И вот теперь он собственноручно вбивает в ненавистную слободскую заводь осиновый кол.
- Мяу! Мяу!
Алеша поднял голову: на рябине у самых ворот раздирающе замяукала кошка. Нагулялась и теперь просилась домой, но ворота были закрыты, а дырки в сучковском заборе не найдешь. Он приоткрыл калитку, кошка махнула с рябины в узкую щель сразу, как рысь. Рябина зашелестела. То ли от ветра, то ли от прыжка этой "рыси" качнулась ветка. В начале зимы на огненных гроздьях рябины вырастали шапочки снега… Мать велела срывать все гроздья - на продажу, да и себе, для славной настойки, пока не склевали красных ягод дрозды…
Вдруг защемило. Ну, снег на рябине. Ну, протопало, пронеслось тут детство, а скоро не останется ни тропки у калитки, ни самой рябины… Вот и грустно… Может, сломит бульдозер и березу на берегу реки с такими низкими ветвями, что они доставали до травы, ту березу, под которой встречались с Анкой всегда и последний раз…
Последний? Да, вот отчего ему грустно. Но - точка! Он понял, что надо делать. Погибнуть и родиться снова. Где-то он встречал эту фразу. В каких-то стихах. Действовать! Этому надо поучиться у матери. Возможно, принарядилась и пошла к участковому хлопотать о прописке племяшей. Замотала в платок бутылочку… И ведь получит большую квартиру в новой пятиэтажке!
Действовать! Алеша вскочил с крыльца, влетел в дом. Белая рубашка. Галстук. Пусть почувствует Надя, что она для него лучшая девушка на земле. Глянь на себя в зеркало, Алеша. Галстук подтянуть. Только что расстались и снова: "Здрасте, милая! Я пришел просить вашей руки…"
13
В рыхлых облаках над слободкой затерялся одинокий, крошечный месяц. Облака летят с весенним ветром, и кажется, от их быстрого лета месяц дрожит, ему холодно одному, там, в небе.
Ах, Анка, Анка, что ты наделала!
Ничего, Алеша! Се ля ви, как говорят мальчики. А ты уже не мальчик… Жизнь!
Сейчас придет и будет пить чай из редкого сервиза. С райскими яблочками… Может быть, одна такая яблоня и осталась где-нибудь у Богмы! А завтра вся слободка заговорит о том, что Алеша, к которому Надя с детства тянулась, поумнел.
Веселая будет свадьба! Богатая. Знатная.
А потом? Придет из армии, окончит институт. Спокойно и уверенно. И выберет себе место по вкусу, подальше отсюда. И Надя поедет с ним; куда он скажет, хоть в деревню, это уж точно.
Думая так, Алеша на улице столкнулся с матерью. Сучкова оглядела его: белая рубашка и галстук произвели впечатление, судя по тому, как задержались на них ее обложенные морщинами глаза.
- К Распоповым? - спросила она брезгливо, а не гневно.
Алеша промолчал. Мать ждала.
- Она тебе ребенка привезла, - сказала мать.
- Какого ребенка? - растерялся Алеша. - Где он?
- В животе.
Мать усмехнулась громко и жестоко. Стало жутко. Ничего умнее придумать не могла. Ну, Сучкова!.. Фантазия на уровне амебы. Ну, мать!..
В стороне остались береза и пустой пень - там, куда крылом взлетала мягкая лужайка… Запершило, засаднило в горле…
Анка все сказала ему сама. Все. Все, как есть. Никто ее за язык не тянул. И о ребенке сказала бы… Анка прекрасна… Оттого она и прекрасна, что честна. Вот почему так горько, что жизнь развела их…
Но не думать о ней… Анка была с другим, раздевалась, ложилась к нему в постель… Ну, что еще представить себе, чтобы изгнать ее из каждой своей клеточки? А чего еще надо? Хватит!
Он правильно и твердо шагал. Надо жениться и поставить точку. И это станет так же непоправимо, как то, что сделала Анка. Он уже решил. По-мужски… Анка прекрасна, но Надя еще прекрасней. Да!
- Эй!
В том месте, где забор, оттесняемый взгорьем, подходил вплотную к особняку, под окном, в пятне света, падавшего на траву, сидел Гутап. На газете, аккуратно подстеленной под себя…
- Опять ты? Я предупреждал тебя, - напомнил он.
Алеша подтянул узкие брюки и опустился на траву рядышком, ощутив такую усталость, что едва достало сил, чтобы вытянуть из кармана пачку сигарет.