"О, эта дешевка! Карлица! О, эта притвора!" - кричала Джоди о Муз Модерн, взявшей Настю в Нью-Йорк. Три раза в день в свите "Плазы Отель" Настя и еще две модели демонстрировали летнюю коллекцию оптовым продавцам. Муз приобретала популярность и на Восточном побережье. Настя приобретала полторы тысячи долларов, одежды на тысячу, бесплатный проезд и… возможности. Последнее для Насти оставалось пока неосязаемым.
- В этом шмато бизнесе одни crooks, - возмущалась Джоди ценами на одежду Муз Модерн. - Что ты выберешь у нее на тысячу долларов? Шарфик, ерунда какая-то, стоит двести!
Джоди готовила Настю к поездке. Она звонила из офиса "Плейбоя" на другое побережье страны и кричала в трубку: "Моя топ-модель будет у вас через десять дней!" Теперь в Нью-Йорке, побывав на трех из назначенных Джоди свиданиях, Настя уже не чувствовала себя топ-моделью.
Ей казалось, что она приехала из провинции. В город, где никому дела нет, кем она была в своей деревне. Никто не охал и не ахал от ее портфолио. И здесь это называлось book.
Когда такси из аэропорта подвезло ее к пансиону, оставив Гарлем где-то на краю мира, напомнивший своими пожарными лестницами Кловердэйл, только в саже и копоти, Настя подумала, что так, наверное, чувствовала себя Шерол. Та самая, с рыжей копной и серыми глазами, с фото родителей в раме с ангелочками, приехавшая в Лос-Анджелес черт знает откуда. Настя чувствовала себя иностранкой в Нью-Йорке, да, вот так же, как прилетев в Вену из Москвы.
Что должно было произойти здесь, она не совсем понимала. Ее должны были куда-то взять, что-то ей дать. В этом гигантском складе коробок, поставленных на попа. В этом монстре, о котором мечтают во всем мире. А он, как муравьед, засасывает, пережевывает и выплевывает двуногих муравьев.
Вот такой вся Америка представлялась еще в Москве. Как и большинству американцев Россия казалась Красной площадью с Василием Блаженным и мавзолеем; с мордастыми дядьками в шапках на нем, приветствующими организованные толпы демонстрантов с флагами и детьми на плечах.
Сабвей, правда, превзошел все ожидания. Не своей клоачностъю, а состоянием в нем. Ощущением себя абсолютно беспомощной. Любое резкое движение стоящего рядом или протанцовывающего мимо черного заставляло съеживаться. (И это после Лос-Хамовска, где ист эЛ.Эй. черный!) И она заметила, что не только ее - люди вообще старались не смотреть друг на друга, в лица, в глаза. Чтобы не нарваться на вопрос: "Эй, ты! Ебаный вайти, что уставился?" Косой мужик, которому это рявкнул черный парень в вязаной шапочке, стал оправдываться. А Настя чуть не расплакалась. От обиды, стыда, трусости и беспомощности: "Никто даже не посмеет что-нибудь ответить, сказать что-то против. В морду дать!" Все отворачивались, заворачивались в газеты и воротники.
Но сабвеем она проехала из любопытства. В основном же ходила пешком и радовалась этому естественному человеческому действию, как чему-то новому, необыкновенному. Ходить пешком.
В комнате, отведенной для одежды и манекенщиц, двое уже сидели на полу. В колготках и лифчиках, они обычно заканчивали мэйк-ап к приходу уже загримированной Насти. Они не были дружелюбны, поэтому она и приходила уже накрашенная, дабы избежать лишних сорока минут общения. Она сначала все пыталась понять, почему, что она делает не так?
Потом ей надоело, и она стала называть их в уме старыми вешалками.
У белой Анн кожу, казалось, можно было бы оттянуть на несколько сантиметров со скул, как у йогов. Она штукатурилась, будто пыталась поменять лицо. Ей это удавалось, она была, как в маске, и не шевелила мышцами лица, дабы килограммовый грим не заполнял ее морщины. Черная Гейл дольше всего красила щеки, и они превращались под конец в грязные апельсины. На второй день работы Анн сказала, что Настя очень бледная по сравнению с ними. Настя не сказала, что они, как две престарелые бляди поутру в салуне, а стала красить губы вампирским цветом и делать угольными глаза.
Каждое утро перед показом в комнату приносили поднос с кофе и горячими булочками. Настя обязательно съедала одну-две. Чем вызывала тихое удивление манекенщиц. Будучи и так эфиопски худа, она потеряла три кило в Нью-Йорке. Она экономила и ела раз в день. В очень красивом и дорогом кофи-шопе за углом, напротив Сентрал Парк. Иногда она покупала гамбургер и брала в пансион. Но в комнате три на четыре было тоскливо, и Настя предпочитала ходить по городу голодная. Комната, за которую сама же и платила, пустовала.
Муз вбежала в номер и, расцеловавшись со всеми, Настя едва успела выдохнуть дым сигареты, замахала "Нью-Йорк Таймс". На этот раз Муз Модерн отвели целую страницу.
Статью сопровождали фото. Небольшая Муз и ее мужа-менеджера и две большие фотографии Насти. Обычно снимки с фашион-шоу были с каким-нибудь дефектом - то рука была отрезана, то глаза косили. Эти два были безукоризненными. Будто студийные. Настя посмотрела, нет ли фамилии фотографа, и, не увидев, спросила у Муз.
- Настия, пожалуйста, сначала закончи мою работу, а потом занимайся своими делами, - Муз смотрела снизу вверх своими серыми глазами с фиолетовыми веками, что делало глаза усталыми. Модно было быть измученной.
Настя хотела сказать, что потом у нее не будет времени, что билет не обменять, что у нее нет денег, что для нее это шанс, что… Ожидать участия Муз в Настиной карьере было глупо - у самой Муз она была недоразвита.
Настя отошла к вешалке с одеждой для шоу. К каждой манекенщице была прикреплена толстая негритянка-одевальщица. Они ничего не понимали ни в туалетах, ни в их последовательности, несмотря на то, что платили им пятнадцать долларов в час. Им все время надо было говорить: "Спасибо, лапочка! спасибо, дорогая!" Восторгаться, изумляться и хлопать в ладоши тому, как они все прекрасно не делают. Для Насти это было мучением. "Зачем, зачем все эти притворные любезности, радости телячьи. Прямо без мыла в жопу лезут!" - думала она о двух манекенщицах и вспоминала слова Друга, Джоди, Ричарда: "You have to please people!" Она все пыталась поточнее перевести эту фразу на русский, но всегда у нее получалось "лизать задницу".
Негритянка взмахнула юбкой - пора было одеваться - взмахнула не той. Настя стала считать до десяти в уме. Потом до пятидесяти, и дальше. Не помогало. Плохое настроение всегда отражалось на ее физиономии. А ей во что бы то ни стало надо было быть в хорошем. Потому что после шоу у нее был назначен аппойнтмент. С Альбертом Ватсоном. И уж его-то она ни за что не должна пропустить. Что бы Муз ни говорила о лотом.
Свидание ей назначила девушка из "Базар" - молодая, деловая и, как Насте показалось, честная. Вообще она заметила разницу в манере разговаривать у ньюйоркцев. Ей очень нравилось, что они не сюсюкают, не лебезят и прямо говорят о деле. Во всяком случае по сравнению с лосанджелесцами это было прямо. Честная девушка из "Базар" сказала Насте, что прямо, так вот, сразу, на работу ее взять не может: "Но я уверена, что ты бы смогла и для "Ревлона" работать, и для нашего журнала, и для "Вога". А Альберт Ватсон тебя точно бы поснимал. Если хочешь, я сделаю свидание…" Настя чуть не взвизгнула - "если хочешь"! Сама она могла бы ему звонить месяцами и даже голоса его бы не услышала, а тут - "Это Лин… Альберт, модель из Лос-Анджелеса…"
Зазвучала надоевшая за две недели музыка, и показ начался. Настя выходила третьей - ее как бы оставляли на десерт; Она полетела по ковровой дорожке между рассевшимися покупателями. Кто-то с кофе, кто-то уже с шампанским. За ширмой на переодевание давалось немного больше времени, чем в Советской армии во время подъема. И снова надо было вылететь - одежду Муз Модерн надо было демонстрировать именно летая, чтобы видны были все эти безумные кружева на подолах, складочки, воланчики, которые следующим летом повиснут на женах сенаторов в подражание первой леди, потому что Белый дом обратил-таки на Муз внимание… И снова аплодисменты и вспышки камер, и опять стрелой за ширму, и опять вспышки камер… И потом все заканчивается. Модели идут помогать одевальщицам развешивать одежду по порядку, не забывая повторять thank's honey!, а покупатели - поздравлять Муз, обнимать Муз и целовать Муз.
Пока все были заняты восторгами Муз, Настя улизнула из номера, взяв с собой свое портфолио, спрятанное под столом. Ей показалось, что Гейл это заметила, но не подала виду. Настя подумала, что черненькая в общем-то ничего и бывает скрытно дружелюбна: "Это потому, что мы с ней minority. Я эмигрантка, она негритянка". Хотя в нью-йоркском сабвее любой белый мог легко почувствовать себя меньшинством.
Студия Ватсона находилась в подвальном помещении, и оттуда по лестнице поднимались две модели. Настя стояла на углу и с завистью смотрела на них: "Им хорошо, сразу видно, завсегдатаи… Неужели я такая же высокая?" Она заметила вмятинку на водосточной трубе, у которой одна из них остановилась, и, когда манекенщицы сели в такси, подошла посмотреть. Измеряться. Да, она была ничуть не ниже тех, кому позавидовала.
В прихожей студии висел дым, оставленный кем-то скрывшимся за дверью. "Несколько минут, о'кей?!" - крикнули оттуда, и Настя, ответив: "О'кей", стала ждать.
Под пальто на ней было "маленькое черное" платье Муз. И черный же пушистый свитер под платьем. Что, видимо, и возмущало - тайно, по лос-хамовски - Муз. Платье было вечерним, с глубоким вырезом и без рукавов. Но именно поэтому Настя и надевала под него свитер, чтобы быть элегантной и в то же время не мерзнуть.
За дверьми была слышна музыка, несколько раз выдал очереди "Хассельблад". "Работают, - подумала Настя, - может, для "Вога" снимают… Самое ужасное - ждать. Всякая чушь в голову лезет, зачем я пришла, все равно не возьмут…" За дверьми завизжали - работа, видимо, была окончена. Еще через минут десять дверь распахнули, и в прихожую выбежала модель, у которой не было сомнений, возьмут ее или нет. Она уже была взята - Джэни Дикинсон - для фирмы "Ревлон". Она была в узеньких брючках, на высоких каблуках - ноги у нее будто подламывались. Кто-то тянул ее за длинный шарф, обмотанный вокруг шеи под маленький круглый воротник из меха кожаной куртки летчика. Джэни Дикинсон хохотала, широко раскрывая рот. "Сколько, интересно, ей платят за разевание гаража?" - Настя смотрела исподлобья, плотно сжав свой собственный "гараж". Дикинсон рванула наконец шарф, и в прихожую вышли еще двое. Одного парня она стала обнимать и орать ему в ухо, что Питер - второй - самый лучший мэйк-ап артист. Она взглянула на Настю и закричала и ей, что он, Питер, самый лучший. "Ватсон, чау!" - крикнула она и, еще сильнее придушив парня, направилась к выходу. Ноги у нее так и ломались. Гример ушел и крикнул кому-то, Ватсону, видимо: "Она потрясающа! Столько энергии! Такая персоналити!" Настя подумала, что в ней самой энергии не меньше, а после кокаина так вообще не остановишь. И что она тоже может так орать, разевая "гараж" и загребая ногами, но может только со знакомыми уже, а в первый раз, видимо, производит впечатление недружелюбной. "Ну так у всех разные характеры. Персоналити!!!"
Ватсон вышел и устало сел в кресло. Настя подумала, что у него на вид вообще нет персоналити. Он протянул руку за портфолио и лениво стал переворачивать пластиковые страницы. Называть ему имена фотографов было бы бесполезно, звучало бы, как: Хуй Хуйков, Хуй Хуйкин, Хуй Хуевый…
- Не вижу причины, почему бы ты не могла работать в Нью-Йорке. Тем более у тебя high fashion look. Ты русская, да? Я знаком с… Викторией, да? Контракт на миллион… Не плохо…
Последнее относилось к фотографии Оливье. У Ватсона тоже было немало контрактов. Насте не нравилась Виктория, не нравился фильм - тошнотворно антисоветский - в котором та снялась в Америке. Насте нравилась Виктория Федорова в советском фильме, где она играла немую.
- У тебя есть агент здесь?.. Вильямина бы тебя взяла. Будешь сегодня в "Студио Fifty Four"?
Настя не совсем представляла себе, что это такое, и сказала, что у нее нет пригласительного. Ватсон усмехнулся:
- И не надо. Скажешь, что из ее агентства. У них там сегодня пати.
Гример тем временем, прищурившись, смотрел на Настю и "рисовал" по воздуху рукой, будто гримируя ее. Ватсон окликнул его:
- Ну, Питер, говори же!
- Карандаш вокруг глаз, карандаш вокруг губ и блеск. Контур без румян. Просто все, что есть уже, обвести, а не замазывать. Эти модели сами не знают, что им природа дает, и только все портят!
Ватсона позвали из-за двери, крикнув, что Джерри готова. Настя наверняка представила себе Джерри Холл, и ей захотелось убежать.
- Не переделывай бук пока. Позвони, если будешь в Нью-Йорке после холидейс. Может быть, до вечера, - и Ватсон с гримером ушли за дверь.
Настя схватила пальто и портфолио в охапку и выбежала из студии.
- Бляди! "Студио Fifty Four", после холидейс, на что мне жить здесь в холидейс?! - громко ругалась она, поставив портфолио между ног и надевая пальто.
- Такая красивая, а плачет! - проплыл вдруг мимо странный русский голос.
Настя обернулась и увидела Юла Бриннера. Он сел в черный лимузин, помахав ей рукой. Она показала ему язык и пошла в Сентрал Парк.
Она шла по аллее, разгоняя голубей и пытаясь вспомнить, а есть ли в Лос-Анджелесе голуби.
Она не помнила. А здесь каждое утро она видела их из окна - падающих, как камикадзе, с карнизов вниз и только после, одумавшись будто, раскрывающих крылья. Настя ругала себя размазней, слабой и русской. Она села на скамейку, недалеко от Алисы, и ей стало жалко себя; "Это их город, их страна и их Алиса! А у меня в детстве был Мишка - "не садись на пенек, не ешь пирожок!" И Саша мне нужен, потому что, если я скажу ему "идет бычок качается, вздыхает на ходу", он знает, что дальше, он сможет продолжить или даже без продолжения пожалеть бычка - "вот-вот доска кончается, сейчас я упаду". Нам с Сашей бабушки одни и те же сказки рассказывали…" Но тут же она вспомнила, как Саша рассказывал, смеясь над "бабкой", что она не умела говорить по-русски, только на идише. И мать его, приехав в Москву девушкой, должна была учить русский язык… Поэтому многим пожилым евреям из СССР было легко общаться с местными, с Ферфакс. Они говорили на идише. Каждый, правда, чуть-чуть по-своему.
Она встала и пошла, оставляя чужих детей ползать по чужой Алисе. В Лос-Анджелесе музыканты подрабатывали на улицах Вествуда, где люди гуляли. Говорили - "пойдем прогуляемся" - и, сев в машину, ехали полчаса до Вествуда, потом сорок минут искали паркинг и там ходили. Не умели ходить. Насте в Вествуде все время хотелось быть милиционером-регулировщиком… В Нью-Йорке музыканты играли в Сентрал Парк.
Саксофонист, обмотанный в шарфы, отгонял от своего футляра пьяного. В футляре уже лежали монетки. На музыканте были перчатки с наполовину отрезанными пальцами. "Такие носили жуткие тетки в овощном магазине, куда посылали в детстве за картошкой… и у шикарных дизайнеров сейчас такие в моде", - подумала Настя и вдруг услышала: "Пошел на хуй, мудак!" Она пошла медленней. Саксофонист заиграл мелодию песни, исполняемой когда-то Эдитой Пьехой. В Польше ее, видимо, никто не хотел, а в СССР все балдели - "В этом мире, в этом городе, там, где улицы грустят о лете…" Настя положила в футляр доллар и сказала по-русски "спасибо" Музыкант перестал играть, недоверчиво оглядел ее: "Ты что, русская, что ли?.. Забери доллар. Я со своих не беру. Пусть эти местные пидеры платят. Заманили, так пусть платят", - и сунул Насте в карман деньги - "Пока, мать". - Заиграл дальше:
Если я тебя придумала -
Стань таким, как я хочу…
Гейл сидела одна в комнате и уминала за обе грязно-апельсиновые щеки салат из огромных креветок.
- Все ушли. Шоу отменено. Хорошо, а то я устала.
Настя подумала, что тоже устала, что ей все надоело, и вспомнила, что ничего еще не ела. Гейл принесла ей из демонстрационного зала-комнаты с сервированного стола нетронутую тарелку с салатом. Она достала из мельхиорового ведерка бутылку шампанского и налила Насте. Та недоверчиво поглядела на нее, но Гейл уже сама пила шампанское и закурила. Настя никогда не видела ее курящей.
- При Муз я не курю. Она терпеть не может.
Настя чуть не подавилась. Она-то курила все время! Почему же никто не сказал ей ничего? "Что стоило попросить не курить? Или она такая подлая, что предпочитает доложить агенту - ваша модель, такая-сякая, всю мою коллекцию обкурила! Но она не знает моего агента, подлая карлица. Больше я на нее работать не буду. Пусть эти старые вешалки носят ее мещанские тряпки!" Пока Настя произносила этот внутренний монолог; Гейл так же лениво, почти как Ватсон, разглядывала ее портфолио.
- Представляю, что бы с тобой сделал Скавуло или Скребнесский, если даже никому не известные фотографы так тебя снимают. Тебе надо для косметики сниматься, - Гейл положила портфолио и стала одеваться.
Настя столько раз уже слышала, что ей надо, что это уже даже не звучало комплиментом. "Надо, надо - что же меня не берут?! Общественное мнение не совпадает с мнением тех, кто решает!" Гейл завязала кушаком шубку из разноцветных лисьих кусочков и, сказав: "До завтра", ушла.
Настя подождала немного и, увидев, что никто не приходит, сложила в полиэтиленовый мешочек все креветки с тарелок в демонстрационной комнате. Подумав, она взяла и неоткрытую бутылку шампанского. Все это она положила в свою сумку и ушла. В лифте она спохватилась, что надо было взять и соус к креветкам. Прямо с соусницей.
Она пришла в Бизоны и разделась до колготок. Отопление работало на всю мощь. Она вспомнила, что в Риме в это же время года эмигранты сидели по квартирам и пансионам, кутаясь и ежась. Горячей воды не хватало. По качеству отопления смело можно было бы судить об экономическом положении страны. Настя с любовью вспоминала Италию, пусть даже и бедную.
Она позвонила своим московским друзьям и поехала к ним в гости в Квинс.
Гарри и Люся были друзьями Арчи. Это Гарри когда-то устроил его в Торговую палату, где в "добрые времена", как вспоминали в первой эмиграции, размещалась Биржа. Сам Гарри считался одним из лучших переводчиков, а следовательно, и обеспеченнейшим. Его квартира на шоссе Энтузиастов всегда была полна гостями из Америки, Англии и их подарками. Гарри было 55, его жене Люсе, или, как он называл ее, Мартышке, 32.