- Я думала, что ты современный родитель, а ты - как все, как мои…
- Нет, я не как все. Я мог давным-давно уже не заботиться о ней, не оплачивать ее университет.
- Почему родители рассчитывают на автоматическую преданность детей? Мои родители вообще должны быть в ярости. Они меня растили, учили, воспитывали, а я - фьить! - улетела… А Америка автоматически рассчитывает на преданность эмигрантов. За то, что дала им возможность жить в свободной стране - то есть жрать много и свободно колбасы! Джентльмены из эФБиАй так мило звонят в дверь - вы, мол, ничего не обязаны, но если что-то знаете о соседе… Конечно, за колбасу надо платить! За вид на жительство надо стать доносчиком!
- Настья, ты все смешала. При чем здесь Америка?!
- Ни при чем. Или при том, что это волнует меня больше, чем твоя дочь.
- Ты можешь быть иногда очень nasty! - Ричард, впрочем, сам подумал, что слишком разбушевался.
Настя даже моложе его дочери! Хотя, может, поэтому? Будто продолжая ругаться с дочерью.
- Насти, Настаси, так говорили о теннисисте. И вот пожалуйста. Совсем недавно это был спорт избранных, теперь каждый родитель сует своего ребенка учиться играть в теннис. В надежде, что тот станет загребать миллионы. И ты не хочешь, чтобы твоя дочь рожала, ехала в Польшу, потому что надеешься, что она кем-то может здесь стать. Не как ее неудачливая мама. - Настя хотела добавить "и не как ты, Ричард", но удержалась.
Ричард провел обеими руками по волосам, закрыл глаза на секунду, потом взял Настю за руку и повел в спальню.
- На Филиппинах насилие употребляется как пытка. - Настя лежала на постели, поверх покрывала. С одной ноги свисали не снятые джинсы.
- Ты считаешь, что я тебя изнасиловал? Ха, ты не очень бы возражала. Все русские мазохисты! - Ричард потянул за штанину джинсов.
- О, без ярлыков, пожалуйста!
Дик потрепал Настю по голой ляжке: "Мягенькая, пусс!" Настя подумала, что все мужчины любят "мягенькое", и нет, наверное, такого, который, хвастая перед другом качествами новой подруги, говорил бы - ноги у нее волосатые, пятки, как наждачная бумага, прыщи на попе создают впечатление жабьей кожи, воняет от нее мочой и на верхней губе у нее бородавка с волосами… Настя аж взвизгнула от всего представленного.
- Ты все еще представляешь, что тебя… пытают? - Ричард принес бокал вина.
- Нет. Я просто подумала, что моя мягкость стоит пятнадцать долларов в месяц. Нежная щечка - двадцать долларов. Мой запах - сорок пять долларов на три недели, и так далее, и тому подобное. Вульгарно, да? Но мягко…
- Тебе нужны деньги?
- О, шит! Я просто так сказала! О, фак! - Ей было стыдно, она вообще терпеть не могла говорить о деньгах, о том, что у нее их нет.
- А я не просто! Лучше я дам тебе денег, чем этой девчонке. Сука! - Последнее слово в адрес дочери было сказано уже не так зло, как до постели.
"Он меня выеб, будто наказывая. Зло. Дочь-то свою он наказать так не может", - но ей понравилось. И чем больше она постанывала под ним детски кошачьим голоском, тем сильнее чувствовала его в себе, тем он сильнее становился в ней.
- Хэй, татарин! Я тебе купил твоего Хэма. Называется "Movable feast" по-английски. А не праздник там чей-то… - Ричард принес книгу, обернутую и перевязанную ленточкой.
Настя схватила, развязала и… вспомнила себя в школе в четырнадцать лет, как она прячется от библиотекарши, потому что не хочет возвращать "Праздник, который всегда с тобой".
- Ой, я помню, как мне было грустно, когда я читала ее по-русски. Но не плохо, хорошо грустно.
- Это ностальгия романтическая. Но скоро, может, увидишь Париж, а?
Настя вздохнула. Она так и не поняла, кто такой Джон Касабланка. Поняла только, что надо быть в его агентстве. В Нью-Йорке или в Париже. Джоди нахваливала ему Настю, говорила, что она очень биг в Лос-Анджелесе, Касабланка говорил, что она сможет сделать биг в Нью-Йорке… а Настя себя чувствовала маленькой-премаленькой.
- Настья, опять ты все усложняешь. Сумасшедший татарин, вспомни своих боевых предков! Поедем к итальянцам, поедим, а то из-за беременной женщины я остался голодным.
"Two guys from Italy" назывались итальянцы. Одна из дюжин пиццерий под таким же названием. Лучшие "ребята" находились на Сансете. Насте там нравилось, потому что они с Ричардом были почти всегда единственными клиентами. Хозяину, приятелю Ричарда, это, конечно, нравиться не могло. Но пиццерия в этом районе не пользовалась популярностью - у проституток не было времени на поедание пиццы, проезжающие же мимо предпочитали заведение в нескольких блоках - "Пуссикэт".
Дарио - хозяин - сидел в белом переднике, в компании приятелей-итальянцев-бесплатных клиентов. Незанятые столики в красных скатертях в шашечку освещались тающими в стаканчиках свечками. Ричард разменял доллар и бросил в щелку джук-бокс сразу несколько монеток, обеспечив "ребят" музыкой надолго.
Брель "заплакал" "Ne me quitte pas…", Ричард продегустировал "Кьянти": "М-м-м-м, очень неплохо!"
- Откуда ты знаешь эту песню?
- От нелюбимых тобою моих жен. Все эти адамо-азнавуры-далиды были их любимыми исполнителями. Помимо Пресли, конечно. Так что можно сказать, мои жены меня познакомили с другим миром.
- Поэтому ты мне и нравишься, Ричард. Ты знаешь, что есть и другие миры, а не только Америка. И если завтра президент скажет, что Советский Союз враг, ты не будешь думать, что все двести пятьдесят миллионов - или сколько их там - враги. Как большинство американцев.
Им принесли гигантские чаши с салатом - Дарио американизировался, то есть увеличивал порции.
- Под большинством, Настия, ты имеешь в виду простых людей, среднего человека, да? Так разве такой средний в Советском Союзе не считает Америку врагом?
- По-моему, нет. Там всегда подозревают, что не все сказано, поэтому не доверяют информации и ищут сведений еще откуда - нибудь.
- То, что называется у нас свободой информации и прессы.
- Что толку от вашей свободной прессы и информации, если ей не интересуются! Я ненавижу русское, может, вообще славянское преклонение перед Западом. Но отчасти именно это заставляет людей быть… более любопытными, что ли. Американцы же, считая себя number ONE, ослеплены собственным значением и ничего вокруг себя не видят. Они до сих пор спрашивают, есть ли TV в СССР! И в то же время это не мешает им считать Советский Союз угрозой, говорить о руке Москвы!
- О, Настия, простому человеку вообще не свойственно интересоваться чем-то дальше своего дома, семьи…
- Банковского счета! Но поэтому глупо думать, что эти простые эмигранты прибегают в Америку из каких-то высших побуждений и свобод. Да, свобод открыть свою лавочку! Все эти боат-пипл в конце концов и селятся рядом - во вьетнамских, корейских и каких угодно гетто. Так же, как и советские евреи. Интеграция может только с внуками и происходит, а бабушки очень против американизирования! Что же это значит? Для чего они в Америку приезжают, а?
Дарио принес круглый блин дымящейся пиццы. Он чокнулся своим стаканчиком о Настин и Ричарда и вернулся к бесплатным посетителям продолжить беседу о том, что, видимо, придется закрываться, что американцы настоящую пиццу не понимают, что им нужны гамбургер и кока-кола и что, может, место плохое и "мамма мия и порка мадоска, и мани, и мани, и опять мани".
Настя пошла поставить новые диски. Оперевшись о джук-бокс, она разглядывала названия и думала: "Чьи интересы я отстаиваю? Народ везде одинаков. В Союзе - серый под асфальт. Здесь прикрыт более цветастыми тряпками. Но как и в Москве, только определенный контингент людей посещал кинематограф, так и здесь - одних и тех же я встречаю с Другом на фильмах Маковеева, Пазолини, Фосбиндера… Вот именно с Другом! А с Сашей и Ричардом я трахаюсь. Да, с Ричардом еще по-английски говорю". Она вернулась к столу и не удержалась, чтобы не сказать, что пожить в Европе, особенно в соцстране, полезно было бы многим американцам.
- О'кей! Чтобы вернуться и работать в славик департменте какого-нибудь университета? Мизерия, как говорят итальянцы, раз уж мы у итальянцев!
- Это только в Америке культура - мизерия!
- Ох, я очень хорошо знаю ваши европейские дела. Ребенок должен учиться музыке, фигурному катанию, балету и еще фак знает чему… Сама возмущаешься повальным увлечением теннисом. Все не станут Джимми Конарсами, а те, кто на пьяно учится играть, не обязательно окажутся Шопенами.
- Игра в теннис развивает руки и ноги. Мало кому она повышает банковский счет. А музыка повышает общую культуру. Но, конечно, в Америке это ничего не значит. Потому что нельзя перевести на деньги, на доллары. А во сколько тысяч оценивается ваша общая культура, в какую сумму?! Ха-ха, Дикуша, как называет тебя твоя жена! - Настя залпом выпила вино.
- Слушай, что же вы, такие культурные, в таком говне живете?!
- Я там больше не живу! И потом, кто это сказал, что это говно? Вы? Почему это вы стандарты устанавливаете? А они там так живут, потому что на большее не способны, значит. Все ждут приказа откуда-то сверху. Не обязательно государственного, а начиная еще со школы… Фу, надоело ругаться, кто где больше колбасы ест!
- Я не ругаюсь. Это тебе надо спорить. Друг твой правильно сказал - вам лишь бы дай поспорить… Поедем домой.
Они долго прощались с Дарио и его приятелями. Спорили по поводу счета - Дик не хотел скидки. Объясняли потерявшемуся парню из Иллинойса, где находится "Пуссикэт", и уехали наконец, сказав чау-чау-чау!
Насте стало тепло от сказанного Ричардом "поедем домой". Она положила голову ему на колени, под руки на руле.
- Мне вставать завтра в семь утра. Для съемок альбом-ковер группы "Hoo-Doo Voo-doo"!
- Хэй, ты знаешь, что это значит? Это секта такая. Вудуизм индейцы практиковали. Аху-ду - bad luck! Тебя под ведьму будут гримировать? Очень правильно выбрали!
- Э, потише, а то я укушу тебя за твой худу!
- Почему? Тебе не нравится?
- Нравится. Но то, что нравится, может стать необходимостью. Значит - зависимостью. А это опасно, зависеть, ты ведь сам знаешь, бывший архитектор…
Электробудильник зажужжал в 6.45, Настя приподнялась выключить и легла на вытянутую уже руку Ричарда: "Останься немного, пусс…"
Утренний свет пробивался сквозь щели неплотно задернутой шторы. Птицы галдели, отстаивая места на ветвях. Шелестели их крылья, пролетающих мимо кустов, и ветви касались мелкой сеточки на окне. Настя вдруг вспомнила, как всей семьей они ездили в выходные на дачу. Была ранняя весна, и приходилось еще топить огромную печь, разделяющую две комнаты. Отец вставал и приносил из ледяной прихожей дрова. Настя, уже проснувшаяся, ежившаяся в своей комнатке на кровати под тремя одеялами, слышала, как он отщипывает лучины и ими, и бумагой поджигает уложенные в печку дрова. Когда они начинали потрескивать - разгорались, - отец шел обратно в постель и Настя слышала, как тихонько они с мамой смеются за стенкой. Потом мама вставала и начинала готовить завтрак на раскаленной уже плите. Настя вылезала из постели и в пижаме, засунув ноги в обрезанные валенки, выбегала - "Мамочка, я так замерзла! Я маленькая снегурочка!" - и она забиралась к отцу в постель. Он уже курил папиросу и ему было не холодно - он был открыт по пояс и руки держал за головой. От него пахло табаком, печкой и немного потом. Настя долго помнила этот запах и еще - рыжеватые волосы под мышками. Она устраивалась рядом с отцом и просила: "Ну, рассказывай про собак!" И он рассказывал, дымя папироской, покашливая, прищурившись, глядя в потолок, будто приглядываясь к картинкам в памяти. Про сибирских лаек - одну так и звали Лайка, а имя второй Настя сейчас уже не помнила, - на которых отец ездил. "Быстро, снег кругом. В носу, во рту. А они бегут, лают. Одна вдруг боком пойдет, еще чуть-чуть, и перевернет тебя. Эх, едрит твою налево! хлестанешь ее…" - "Ой, папочка, ей же больно! Это Лайка непослушная была?" - "Не больно. Едрит твою, такую-растакую!" - "Что это за прибаутки у вас там?" - смеялась мама у печки. "Не мешай, мамочка, мы на собаках! Такую-растакую! Ну дальше, дальше…" Настя знала, что дальше. Лайку потом убили. На отца в лесу рысь напала - с дерева прыгнула, у него шрамы навсегда остались. Но он рысь поборол, пристрелил ее. А собаки вокруг крутились, и кто-то из охотников выстрелил и попал в Лайку. Отец долго хранил хвост Лайки и ушко рыси, с кисточкой. А еще у него был шрам на переносице и верхней губе - это его конь копытом ударил… Мама пела у печки и жарила деревенскую яичницу - с картошкой, луком и кусочками сала…
Настя встала, пошла в ванную и расплакалась под душем: "Лучше бы у меня не было родителей. Или лучше бы они уже умерли. Я бы не чувствовала себя обязанной перед ними. И себя бы не ощущала одинокой. Я бы знала, что я - одна". Она протянула руку из-за занавески за полотенцем - там же была повешена рубашка Ричарда. Она поднесла ее к лицу - пахло Ричардом. "Никогда я никем не буду. Потому что мне дороже личная жизнь, эмоциональная. Надо стать холодной и расчетливой, чтобы чего-то добиться в этих джунглях".
Она выпила кофе, приготовленный для нее Диком. Он поправил на ней шарфики Аксидента, поцеловал в щеку и помахал ей, выезжающей из гаража, рукой. "Как папа в школу провожал", - Настя поехала в Беверли-Хиллз.
В дешевом паркинге на Little Santa Monica машин еще не было. Настя оставила свой "Фиат" с краю. Это чтобы через сорок минут посланной из салона девочке бросить в митер еще 25 центов, не искать долго машину. Через сорок минут паркинг будет набит машинами обслуживающего персонала Беверли-Хиллз - "тойотами", жуками "фольксвагенами", "тойотами" опять и еще "тойотами".
В салоне двери были открыты, и хозяин Сэми широкой шваброй выметал на тротуар оставшиеся со вчерашнего, видимо, последнего клиента волосы.
- Хеллоу, любовь! Хорошая девочка - свеженькая. А я плохой. Слишком много шампанского вчера. - Сэми поцеловал Настю, и она почувствовала "волдырность" его щеки, от шампанского.
- Ох, я тоже так хочу иногда шампанского, много-премного! Но когда на утро съемки, да еще с таким фотографом, как этот Зипперман…
Зазвонил телефон, и Сэми бросил швабру. Настя пошла в маленькую раздевалку и выбрала самый яркий халат.
- Это он, Зипперман звонил! - крикнул Сэми. - Он нервный, да?
- Надеюсь, что во время съемок он не будет нервным. - Настя сняла с себя всю одежду, оставшись в красных трусиках, пахнущих шампунем; она выстирала их в шампуне, иначе на них была бы сперма. - Я должна была три раза ездить показывать свое портфолио, мерить какие-то купальники, - она вышла в ярко-розовом халате, завязанным кушаком в большой бант.
- Беллиссимо! Садись сюда. Белла, белла!
В Беверли-Хиллз говорили на иностранных языках. То есть вставляли иностранные словечки - капиш? салю! бене! Произносили названия фирм на французский манер. У всех, правда, по-разному получалось.
Сэми был мексиканец. Он скрывал свое происхождение. То есть говорил, что родился уже в Америке. Настя думала, что он обманывает. И ей нравилось, что он мексиканский мексиканец. Сознавая свою принадлежность к нации, используемой в Калифорнии как самая дешевая рабочая сила, он не очень выпендривался.
Пока Сэми выбирал и мешал краску, Настя поднялась наверх и сделала себе кофе. То есть она сделала первый из нескольких десятков за день стеклянный кофейник.
- Лав, красный цвет тебе идет! - смеялся внизу Сэми.
Настя тоже засмеялась - пол был стеклянным. Сэми стоял в черных, обтягивающих его мужские достоинства брюках, белой рубахе, расстегнутой чуть ли не до пояса, с золотыми цепями на груди и запястьях. "Все-таки он латино. Любит что-то цирковое".
Через полтора часа Настя сидела под шумящим феном. Волосы были покрашены и обмотаны фольгой. Зипперман звонил два раза. Так же звонила Джоди, Сэми звонил по всему Беверли-Хиллз в поисках парика.
- Они сумасшедшие. Я уверен, что на фото, которое они в конце концов выберут, волос вообще не будет видно. Но это не мое дело. Не наше. Мы исполнители.
- Не мог бы ты в свой исполнительский счет включить бутылочку "Муммз", а?
К 10.30 салон гудел фенами, щелкал острыми ножницами, визжал выбривающими затылки и виски машинками, пах перманентом, лаком, кофе и "Опиумом" Ив Сен-Лорана. В двенадцать прибавился запах сандвичей - их развозили в больших корзинах девочки на роликовых коньках, работающие за проценты.
Отросшие во всю длину шеи, волосы Насти были выкрашены в цвет "божоле", молодого, подсвечиваемого пламенем свечи. Парик тоже был покрашен. Сэми угощал "Муммз". Он был в прозрачном переднике и в непрозрачных уже перчатках - он лично красил Настю. Опять звонил Зипперман.
- Она готова. Будет у вас через полчаса. Да, я буду через два. Этого должно хватить. Бай!
Настя спросила, на что должно хватить два часа, а Сэми засмеялся:
- Они тебя будут красить. Всю. С ног до головы.
Настя тихо сказала: "Я убью Джоди!" - и пошла звонить. На второй этаж - там сидели глухие тетки: под фенами.
- Джоди? Да, это я. Ты знала, на сколько часов эта работа? Пять? Я уже пять часов сижу в салоне! И еще два часа мне будут делать боди мэйк-ап… - Настя отстранила трубку от уха и покачивала босоножкой.
В телефонной трубке раздавались возгласы: "Я знала! я тебе говорю! чип! я была уверена! фони!.."
Оказалось, что Сэми вообще ничего не платят. Что делает он все это для рекламы. Чтобы на обратной стороне конверта пластинки меленькими буковками было бы написано: "Волосы - Сэми. 9741 Литл Санта-Моника, Беверли-Хиллз".
В три часа голая Настя сидела в гримерной комнате студии Дика Зиппермана. "Хуй на молнии" - уже окрестила его Настя в уме. Громадный его лофт когда-то был частью хлебной фабрики. Теперь здесь выпекали духовную пищу - рекламы машин, шуб, ювелирных изделий.