На карточке почему-то не было указано, что Ричард Спикс wine merchant. Был только адрес и телефон.
На траве, выжженной и редкой, прямо под окнами Настиного сингла, сидели Ромкин отец и профессор из Москвы.
- Куда бежишь, красавица? Посиди, поговори с мужиками. - Ромкин отец считался бабником. Скорее всего потому, что любой группе меньшинства свойственно выделять отдельных представителей на роль успешного бизнесмена или неудачника, примерного семьянина или бабника. Настя крикнула, что некогда, и открыла дверь в квартиру.
Она задернула шторы на окнах, собираясь снять джинсы, прилипшие и впившиеся между ягодиц… Под джинсами ничего не было. Бабник и профессор так и сидели под окнами. Она сделала себе Порки-Пиг из апельсинового сока с водкой, оставленной еще Другом, и, плюхнувшись на диван, позвонила ему. Обивка дивана колола голый зад. Настя подумала, что ткань уже успела "износиться", и вспомнила, что живет в этой квартире пять месяцев.
- Можешь поздравить меня, Дружок. Я познакомилась с американцем. Ты должен быть рад - все в Америку меня посылаешь. Пригласил на обед. Дик зовут.
- Дик на сленге значит "хуй".
- Этого я не видела. Пока еще. Дик - это уменьшительное от Ричарда…
- Никому не приходило в голову называть Никсона Диком.
- Ну, потому что он и не уменьшительный… А Джимми не значит "хуй" на сленге!
- Если ты о Картере, так его и без сленга считают "Диком". Из-за братца, скорее.
- Вот видишь, значит, не только в СССР в сталинское время люди несли ответственность за родственников. Показывают по TV брата Картера, с пивом, на пивной бочке - и общественное мнение о президенте меняется в худшую сторону… А ты наверняка читаешь Авторханова.
- Нечего подшучивать. Надо интересоваться историей.
- Ой, сама же история дает массу примеров, когда лидер провалившегося движения был предан анафеме сподвижниками, дабы спасти свои собственные шкуры. У Сталина уже, оказывается, и голос был гипнотический, и взгляд. Никто не мог ему перечить… Трусы они все! И такие же, как он!
- Вот бы тебя в лагерь! Вот бы запела…
- Д-а-а, в ГУЛАГ меня!.. Тебе хорошо говорить - ты жил и при Сталине, и в оттепель, воды которой упустили, увлекшись джазом и смехом, и при Брежневе… А я, мое поколение… Ничего нам не досталось! Поэтому я и предпочитаю сталинскую Россию сегодняшнему СССР.
- Ну теперь ты живешь в картеровской Америке.
- Здесь я тоже опоздала. Под красивым названием "прогресс" идет медленное загнивание. И не красивое. Не декаданс двадцатых… Кстати, о декадансе - иду смотреть "Рабу любви". Тебя не приглашаю, потому что иду с Сашей и Ромкой.
- Ну, ты меня пригласи к американцу. Давно не был на обеде.
Настя была рада, что не повздорила с Другом ни из-за Сталина, ни из-за Саши, и пошла мыть волосы перед работой.
Настя хотела оставить машину во дворе студии, но фотограф Элиот выбежал - как всегда в больших джинсах, темной ти-шорт и с пушистыми бакенбардами - и сказал, что двор нужен для съемок. Насте пришлось поехать вверх по Гарднер-стрит.
Машины стояли здесь, как на пересечении Санта-Моника и Сан-Диего фривеев в час пик - bumper to bumper. В выходные дни из окон слышны были советские песни. Фирма грамзаписи "Мелодия" наверняка обогатилась - если даже у половины эмигрантов остались родственники в CCCR что могли они послать в помощь устраивающимся на новом месте? Кобзона, Магомаева, Пугачеву… "Книгу о вкусной и здоровой пище", сувениры, которые выстраивались на кухонных полках… Настя оставила машину прямо напротив двух старушек-эмигранток, сидящих на вынесенных из квартир стульях. В Америке их профессия бабушек кончилась - внучат отдавали в американские детсады, чтобы те становились американцами.
В студии Элиота уже сидела мэйк-ап девочка и гремела музыка группы "Cars", для которой и были съемки. Для их первой пластинки. Арт-директор недоверчиво посмотрел на Настино голое - не накрашенное - лицо. Но гримерша. Анн-Мари успокоила его, усадив Настю на высокий табурет и заколов ее волосы. Мэйк-ап было решено делать резко контрастным.
Элиот принес пакеты с футболками и кожаную куртку. Панк. Ти-шорт была экстра-смол.
- Ты представляешь, Элиот, какая я худая?! При моем росте женщины носят размер лардж.
- Настя, забудь! Ты не женщина, ты - модель!
Анн-Мари засунула за ворот Настиной футболки несколько салфеток и принялась за глаза. Из репродукторов голос одного из группы механически и преувеличенно злобно выговаривал: "I don't want you coming here, wasting all my time…" Анн-Мари взяла бордовый карандаш, и Настя поняла, что та собирается делать ей контур губ - значит, после этого ни курить ни пить ей не дадут. Она попросила оставить тубы, к которым гримеры относились очень трепетно, на последний момент. Анн-Мари согласилась, подмигнув:
- Но будь хорошей девочкой! - и она крикнула Элиоту, чтобы им принесли по стаканчику вина.
На длинном столе у стены как раз стоял галлон "Аугуст Себастьяни" - одного из лучших маленьких вин, производимых в Сономе. Стаканчики наполнил ассистент. На пробных съемках Элиот не прибегал к их помощи, сейчас же трое возились во дворе с машиной, привезенной tow away.
Бледные Настины руки Анн-Мари загримировала, а к коротко остриженным ногтям приклеила искусственные. Перламутровые, Анн-Мари докрасила их сверху краснющим лаком. Когда снимали бигуди, пришел Элиот. Он походил вокруг, поприседал, покряхтел, издал несколько звуков, вроде мээ, ээээ, яяяя, и сказал, что волос должно быть много.
- Не обижай меня, Элиот. Мои волосы постоянно демонстрируют в "Гуд монинг, Америка!"
- Еще несколько лет таких приветствий, и ты останешься без волос. Последний раз ты была рыжей Ритой Хэйвортс, сейчас ты браун.
Безжалостно Анн-Мари расчесывала Настины волосы щеткой, брызгала на них лаком и начесывала дыбом. При помощи маленьких заколок Анн-Мари создала из волос элегантное безобразие и ушла помыть руки, липкие от лака, как после клея.
Настя налила себе еще вина. Лицо у нее было белое, как кокаин. Но скулы все равно торчали в разные стороны, что очень нравилось Анн-Мари: "Даже румян не надо, только контур чуть-чуть!"
Пришедший ассистент спросил, когда она будет готова. У Анн-Мари, не у нее. Та оглядела свое произведение и сказала, что она готова. Она посмотрела на себя в зеркало. Глазищи действительно были черными - о таких, наверное, поется в "Очах черных". Рот будто кричал: "Осторожно! Окрашено!" Настя надела куртку и подняла воротник. В таком виде она вполне могла бы стоять на сцене с группой "Карз" - "Couse when you just standing near, I kind'a loos my mind!"
Возгласами и криками встречали вышедшую во двор Настю. Машина, предназначенная для съемок, была уже наполовину разобрана. На место нормального руля был прикручен фосфорный, ветровое стекло отсутствовало, с заднего сиденья светил красный прожектор. Останки машины были черными, годов пятидесятых.
После нескольких поляроидных снимков освещение пришлось менять, и Настя ждала, потягивая вино из трубочки. Сообразительная Анн-Мари.
Элиот смешил Настю. Он сидел высоко на лестнице, придерживаемой ассистентом, и вместо камеры у него в руках был будто рупор. Его комментарии походили на замечания устроителя демонстрации к какому-нибудь советскому празднику: "Так, товарищи! Очень хорошо, товарищи! А сейчас, товарищи, повторим то же самое, но с большим энтузиазмом, товарищи! Улыбайтесь!" Только Элиот просил не улыбаться, а быть коварной. "Вот, это то, что мне надо. Вот!" - кричал он, раскачивая лестницу. Он послал другого ассистента сделать музыку громче и принести Насте сигарету.
После тридцати шести кадров с сигаретой Настю посадили за руль. Его подсвечивала лампа на коленях у Насти. Элиот полулежал на капоте: "Дай мне твой рот! Будь дикой!" Настя засмеялась широко открыв рот, что очень понравилось Элиоту: "Ори, если это помогает тебе быть дикой!" Настя не заставила себя уговаривать и стала рычать и угрожать: "In the uniform of SS with a cocane face! I'm gonna smash you down! You'll have to say "YES!" Анн-Мари захлопала в ладоши, директор поскреб подбородок и сказал, что можно продать текст "Карз". В этот момент во двор вошли Саша и Роман.
Оба были в кожаных куртках. Приличных. Ромка восторженно моргал ресницами. Саша нервно курил, щурился и сутулился. Настя попросила несколько минут брэйк и подбежала к ним; дико подскочила, не переменив настроения съемок.
- Ага! Вот и я! Я вам нравлюсь?
Ромка улыбался: "Ух ты, какая белая! Здорово!" Настя обняла его за шею. Его, потому что Саша ничего не сказал и стоял, переступая с ноги на ногу. Элиот подошел с "Хассельбладом", в котором перематывалась пленка, и Настя представила ему друзей. Элиот поздоровался за руку с Романом и Сашей, который представился Алексом. Насте это не понравилось. В Америке было много Алексов. Как и Саш в Москве. "Правда, она потрясающая?!" - утвердительно спросил Элиот и сказал, что все, "фини", но для уверенности сделаем еще пару кадров. Настя попросила Анн-Мари дать ребятам вина и побежала в машину.
- О'кей, Настия! Последний для меня. - Элиот имел в виду последний кадр пленки.
Настя скорчила гримаску, сведя зрачки к носу. Такую фотографию уже использовали однажды не "для себя": напечатали на развороте газеты: "Модель Настя клоуничает за кулисами".
- Элиот, сними нас на "Полароид"! - Настя подошла к Саше и обняла его.
Ассистент навел на них прожектор, и Элиот щелкнул аппаратом. Рядом с Настей Саша казался загорелым, хотя она знала, что он очень бледный. Настя ушла в студию переодеться.
- Ты что, так поедешь? - Саша принес "Полароид".
Он говорил о мэйк-апе, о прическе. Настя взглянула на снимок - Саша был испуганным и отстраняющимся от Насти. "Кишка тонка", - подумала Настя и сказала, что сотрет грим в машине. Она дала Элиоту счет на подпись - 240 долларов - и из хулиганства, назло будто Саше, поцеловала его в щеку, оставив жирный отпечаток красных губ.
Город Века был оживленнее, чем обычно. Лос-Хамовск усиленно хотел быть культурным центром. Третий год здесь проводили фестивали фильмов. Filmex. В четырех кинотеатрах напротив Шубертовского, все с той же "Chorus line", в маленьких залах на этажах ниже, в нескольких кинотеатрах по городу демонстрировали новинки мирового кино. В Городе Века развевались флаги всех народов.
Они вошли в уже темный зал - перед "Рабой любви" показывали короткометражку. Настя увидела почти пустой ряд и рванулась туда. Но он был загорожен натянутым канатиком. Ромка нашел три места. Народ усиленно хрустел поп-корном и тянул кока-колу через трубочки. Пустой ряд предназначался представителям советской делегации. Саша зло пробурчал, что у Советов валюты мало, чтобы везти столько кагэбэшников. Настя насчитала четыре головы в ряду. Это и была советская делегация.
Последний фильм Михалкова Настя смотрела с Другом. Хотел этого режиссер или нет, они восприняли "Неоконченную пьесу для механического пианино" как кич. На них шипели и шикали недовольные старушки. А они хохотали и по выходе из кинотеатра. Друг вставал в позу одного из персонажей и изображал на лице муки, связанные с принятием решения: ставить самовар или нет!
В "Рабе любви" любимая актриса Михалкова играла звезду немого кино Веру Холодную. С сильно накрашенными синими глазами она звала: "Господа! Господа! Куда же вы?" - в полном недоумении, инфантильно-обиженно. Прогнившие господа убегали от революции. Один человек мчался в бричке параллельно несущемуся поезду с красногвардейцами. Его расстреливали из "Максима", и лошади бешено несли его простреленное тело в белом костюме куда-то дальше.
Дали свет. Аплодисменты были скромными. На сцене перед экраном установили стол со стульями и объявили, что Никита Михалков будет отвечать на вопросы. Настя потянула вставшего уже Сашу обратно в кресло. Ряд, на котором сидела советская делегация, был уже пуст. Настя оглянулась и увидела их у дверей. Трое мужчин были в темных костюмах, при галстуках, женщина - в макси-платье и накинутом на плечи коротеньком пальтишке. "Ну да, это же фестиваль - вот они и пришли нарядные. А здесь даже гардероба нет для ее пальто. Это не Канны. И даже не Москва".
Настя оглядывала публику, оставшуюся после фильма; лос-хамовский зритель не был нарядным.
Нахальная девица с волосами до задницы встала на бархатное сиденье и почти заорала: "А почему в вашем фильме не было ни одного поцелуя?" Все засмеялись. А Михалков замахал руками и быстро-быстро заговорил: "Были, были поцелуи. На таможне при перевозке вырезали. Было много поцелуев!" Настя встала и позвала друзей на выход - "Какая мерзость. И поцелуи были не нужны. И Михалков, мудак, оправдывается!" - ей было обидно за советских. Саша шел к выходу первым. Ромка остановился достать сигареты и предложил Насте. Она закурила, остановившись рядом с женщиной из советской делегации. Она смущенно придерживала подол макси платья. Мимо нее шел невозмутимый американский зритель - громко смеясь, громко обмениваясь недовольством. Насте уже не казалось это свободным поведением, смелостью говорить правду - это больше походило на грубость, наглость и самовлюбленность.
Роман с Настей нагнали Сашу, уже спускающегося по эскалатору. Впереди ехало семейство эмигрантов. Их машина стояла недалеко от Сашиной, и всю дорогу до нее все шли молча. Устроившись на заднем сиденье, Настя посмотрела на семью эмигрантов, тоже спрятавшуюся в машине, - у них у всех открывались рты, они жестикулировали и качали головами: шла оживленная беседа. "Почему советские себя считают хуже других? И даже бывшие советские. И всегда придумывают никем не требуемые оправдания и экскьюзы - для советского фильма это не так уж и плохо. Позор!"
По дороге к студии Элиота, где Настя оставила свою машину, они конечно же купили обязательный "Априкот бренди".
Саша ждал Настю у здания-госпиталя, в квартире уже горел свет, Ромка был там.
- Сашка, ты чего такой дерганый? Недовольный будто.
- Да нет. Ничего… - он открыл двери. - Что у тебя с "Плейбоем"?
Настя все поняла - Саше не давало покоя ее сообщение о том, что, может быть, она будет сниматься для журнала.
Роман сидел за стойкой и фигурно очищал апельсин. Он поставил пластинку для Насти: "Посмеешься", - а Саша ушел в ванную.
"Зимой по Нью-Йорку холодному, а может быть, по Лондону. А может, по Мюнхену бродит он - советский мальчишка Иван".
Эту пластинку Горовец записал еще в Советском Союзе. Сейчас он сам "бродил" по Нью-Йорку в качестве эмигранта, устраивая концерты для эмигрантов же, мечтая открыть свой ресторан на накопленные деньги. Для эмигрантов?
Саша вошел в комнату, выключил пластинку, сказав, что это маразм, и включил телевизор.
- Сашка, ты слишком серьезно все воспринимаешь. У тебя будто ни капли юмора нет… И по поводу "Плейбоя" тоже. Это же не Хастлер, и они собираются сделать обо мне репортаж, не только сиськи-письки. Мы не в Виннице живем. - Настя поймала себя на желании поругаться с Сашей.
А он сидел, уставившись в экран. В баскетбол. Помимо дирижера, Саша хотел быть спортивным комментатором. Он очень гордился тем, что, если бы его разбудили посередине ночи, он без запинки сказал бы, с каким счетом в 69-м году выиграл "Спартак", кто забил пенальти… Как и дирижером, комментатором он тоже не стал.
- При чем здесь Винница? Как будто в самой Америке сниматься голой для всех приемлемо. Этих журналов до шестидесятых годов вообще не существовало.
- Ну да, Саша, ты еще поприветствуй и то, что только в шестьдесят втором году черные получили право голоса! Что аборты разрешили в семьдесят третьем! Насилия, убийства, жуть кошмарную - это ничего, это можно, а голую сиську по TV нельзя. Что вы, это аморально!
Саша все так же смотрел в экран. Доктор Джэй, Карим Абдул Джабар - Настя уже знала имена этих звезд, которыми Саша восхищался.
Она подумала, что Белов в Советском Союзе был такой, как они, звездой - "и роман у меня был со звездой, а не с его поклонником!"
- В принципе. Саша, это же не ты будешь свой хуй показывать. - Ромка подмигнул Насте, он тоже знал о неудачном обряде обрезания.
- Что не я! Она не на необитаемом острове!
Настя закричала, что не собирается всю жизнь оставаться на Кловердэйл, Саша - что она могла бы подумать о нем, что будут говорить его родственники… Настя - что у нее здесь нет родственников, и это его мама, и в конце концов пусть он остается провинциальным маминым сыном. "И сестриным!" - добавила Настя и открыла дверь. Ромка вышел с ней.
- Не обращай внимания. Он тебя любит. Боится потерять. Хочет жениться на тебе…
- Я еще не разведена! И вообще - это моя карьера, мое будущее. - Последнее Настя сказала не очень уверенно и, попрощавшись с Романом, пошла к себе, в одиночную камеру.
В половине двенадцатого дня Настя проснулась. Быстро выпив сок, она надела костюм Макса Мара, купленный еще в Риме, но до сих пор модный в Лос-Анджелесе, и удрала из дома. От Саши.
Друг ждал ее в домашнем беспорядке. В тапочках с мятыми задниками, в халате поверх старых джинсов и ти-шорт. Настя уже привыкла к такому его одеянию и говорила ему "да ладно, брось", когда он собирался переодеться. "Если ты не сделал этого заранее, зная, что я приду, то теперь - поздно!" Последнее слово она произносила с наигранным пафосом. И Друг, вторя ей, тоже с трагедией в голосе, начинал рвать на себе волосы: "Поздно! О, я несчастный! О, горе мне! Я буду жариться в аду на сковороде!" Это была их игра. Редко кто понимал их.
Он усадил Настю в кресло-качалку - "Садись, лапочка, в кресло своего любимого муженька!" - и сделал ей коктейль.
- Вот попробуй русского негра. "Black russian". - Себе он налил чистой водки и сразу выпил ее.
- Алкаш! Ты меня ждал, чтобы выпить. Одному тебе было стыдно!
Друг налил себе еще рюмочку, обозвав себя "мерзавцем и негодяем", выпил и заходил по комнате.
- Хорошо. Пойдем к американцу. Поменьше, поменьше с эмигрантами. Иначе ты погибнешь в этой среде! - Последнюю фразу он сказал с надрывом. Взвизгнув. Но не играя.