А вокруг этих двух небольших церквей на склоне горы дымятся костры, приезжие из деревень паломники жарят на вертелах шашлыки и даже целых баранов. Тут же похаживает, покручивая ус, приехавший в красной машине щеголеватый красавец грузин, генерал милицейской службы… Его приглашают к трапезе, он улыбается, благодарит, прикладывает ладонь к сердцу: спасибо, мадглобт, не могу, нахожусь при исполнении служебных обязанностей…
Но все это уже не то. Интересно, разумеется, но интерес этот, так сказать, скорее этнографического характера. Это уже явь, а не сон.
34
Скажут, где же и когда это происходит? В какой стране? В каком столетии?
В нашей советской стране, в наше советское время.
А как же несвобода религии, дискриминация верующих и та нетерпимость, о которой не раз упоминалось выше? Церкви повсюду открыты, вот на Мтацминде даже две бок о бок стоят, молящиеся идут на гору толпами!..
А ведь дело в том, что я пишу о счастливых исключениях, о том, что я не случайно именую снами наяву.
Чаще, увы, бывает совсем по-другому. В городе Пушкине, бывшем Царском Селе, - ни одной церкви. В соседнем Павловске - ни одной. В Колпине - тоже. В Сестрорецке - тоже. В Ленинграде с его пятью миллионами населения служба совершается, если не ошибаюсь, в четырех соборах и в девяти церквах, включая домовую при Духовной академии и две Шуваловские, кладбищенские. Но от станции Шувалово до Выборга, то есть на расстоянии ста двадцати километров, насколько я знаю, нет ни одного действующего храма. Тут, правда, есть объяснение: большая часть названной территории входила в состав Финляндии. Многие православные храмы на перешейке были закрыты, а потом и порушены финнами, в их финское время. В Келомякках, где летом 1914 года мы жили на даче и где мне очень хорошо запомнился Троицын день, зеленые листики березок на ослепительной белой стене только что построенного и недавно освященного храма Двенадцати Апостолов, в этих Келомякках, нынешнем Комарове, никакого храма давным-давно нет. Поросшая бурьяном груда кирпичей. Церковь была взорвана финнами. На месте храма построили шюцкоровский клуб. Но и клуб этот во время последней войны тоже был превращен в руины. Как-то летом мы с Машей занялись маленькими археологическими раскопками и установили полную достоверность этой истории. Кирпичи, лежавшие наверху, - были более интенсивного кирпичного цвета и с финским клеймом, а там, где когда-то была алтарная абсида, - отыскалось штук десять - пятнадцать кирпичей и кирпичных осколков, на которых были оттиснуты русские буквы, что-то вроде "Поповъ с С-ми".
Что же - выходит, и демократические финны нарушали закон веротерпимости? Нет, я думаю, объяснение тут другое. Церковь перестала действовать потому, что в окрестных местах, в Келомякках, в Куоккале, в Оллила почти не осталось русских. Как не было там, впрочем, коренных русских и до революции. Русские были дачниками, наезжавшими в эти места на лето из Петербурга. А к услугам тех верующих русских, что остались в этом районе и при финнах, был большой православный храм в Териоках - тот, что и поныне стоит на взгорье у нижнего Выборгского шоссе. Что там сейчас - не знаю. Какой-нибудь склад. Белые стены порозовели - это проступает сквозь осыпавшуюся штукатурку кирпич. Колокольня изуродована, полуразрушена, на ней - и, увы, не только в Троицын день - зеленеют березки. Других церквей, как я уже говорил, от Шувалова до Выборга в районе нет. А были. Еще летом 1935 года ходил я в Парголовскую церковь, сохранилась у меня ее фотография. Очень скоро ее не стало. Говорили, будто своим длительным существованием эта церковь была обязана С. М. Кирову. Будто бы он проезжал мимо в автомобиле, увидел колоколенку и спросил: "Это что - церковь?" - "Так точно, товарищ Киров. Церковь". - "Открытая? Действующая?" - "Да, товарищ Киров. Открыта еще. Закрыть?" - "Зачем же? - будто бы сказал Киров. - Пусть…"
А потом уже некому было сказать "пусть", и церковь закрыли.
(Похожая легенда ходила в Ленинграде и по поводу "павловской" церкви, Знаменской, стоявшей на том месте, где сейчас станция метро "Площадь Восстания". Ее будто бы не закрывали пока был жив академик Павлов, прихожанин этого храма. Как только Павлов умер, церковь закрыли. На дверях повесили дощечку: "Храм закрыт на ремонт". А потом - взорвали.).
Давно исчезла, стерта с лица земли последняя церковь в Сестрорецке. Не сохранилось храмов ни в Тарховке, ни в Разливе, ни на станции Горская, ни на Лахте, ни в Ольгине. Чудом стоит до сих пор деревянная церковь в Лисьем Носу. На моей памяти, летом тридцать четвертого года, с ее колокольни снимали колокола. И настоятель храма, интеллигентный, нестарый еще священник, обращаясь в воскресной проповеди к своей обиженной, убитой пастве, сказал, что - не надо горевать… пусть благовест звучит в наших сердцах…
Тем не менее очень скоро его арестовали, этого настоятеля. Приехал новый священник. Потом, после войны или еще во время войны, появился в этом храме, как и во многих других церквах, маленький колокол (скорее, большой колокольчик, чем маленький колокол), и когда я впервые услышал его жиденький жестяной звон, мне вспомнился мой старый рассказ "Колокола", написанный как раз под впечатлением той летней воскресной проповеди в Лисьем Носу… Рассказ, пожалуй, и в наше время не для печати. (Хотя с удивлением, а бывает, и с радостью, замечаю, что за последнее время в произведениях наших молодых писателей - особенно у "деревенщиков" - все чаще и чаще ставится церковная тема и тема религии. Смело и вдохновенно, с пониманием души верующего человека написан отец благочинный в "Канунах" Белова. Не скрывает глубокого сочувствия к верующим и Валентин Распутин… В те времена, о которых идет речь, за такого благочинного и за такое сочувствие снимали голову - и автору, и редактору, и самому цензору.)
Зачем я написал тогда свои "Колокола" - не знаю. В те годы писать "в ящик" мало кто решался. Значит, не мог не написать.
У рассказа было два эпиграфа: "С колокольни отуманенной кто-то снял колокола" (О. Мандельштам) и "Даешь в лоб, что ли?" (Велимир Хлебников).
Содержание помню смутно. Лучше помнится состояние, настроение, в каком писался рассказ.
Дело происходит в советское время в маленьком уездном городке. Еще не старый, очень эрудированный, интеллигентный священник, сочувственно относящийся к тому положительному, что принесла России революция, допоздна зачитался (читал, помню, "Третью фабрику" В. Шкловского), а утром его будит церковной сторож или псаломщик:
- Пришли снимать колокола!..
Зима. Площадь перед собором запружена народом. Толпа ропщет. Два милиционера с трудом сдерживают ее. Священник поднимается на паперть и обращается к толпе с призывом разойтись. Говорит те самые слова, которые сказал в день, когда снимали колокола с его маленькой церкви, священник в Лисьем Носу. Пусть благовест звучит в наших сердцах… А вообще можно и в кастрюльку бить - и этот звон дойдет до престола Всевышнего… И все-таки священника арестовывают, обвиняют в подстрекательстве темной массы.
Пересказать, вернее - вновь написать такой рассказ, вылившийся когда-то из глубин сердца, невозможно. Смутно помню острые разговоры священника со следователем НКВД И - фантастический финал. Священник убивает (кажется, запустив в него чернильницей) энкавэдэшника, не выдержав издевательств этого садиста над другим подследственным - стариком евреем…
Рассказ этот, вместе с кое-какими другими рукописями и дневниками, я сжег в 1937 году, когда все мы, и правые и виноватые, и днем и ночью, и ранним утром, и поздним вечером, ждали звонка или стука в дверь.
35
То, о чем я говорил выше, относится ко временам давним. К тем временам, когда разгул беззакония - во всех сферах нашей жизни - был на пределе. Да, возникали у нас и после этого вспышки террора, усиливались, ожесточались гонения на церковь и верующих. Сейчас, когда я пишу эти строки, в историческом периоде, именуемом "после Хельсинки", положение несколько смягчилось. Надолго ли - покажет время. Но вот что напечатано было на днях в "Комсомольской правде", в газете, которая еще совсем недавно изощрялась в поношении молодых людей, пожелавших венчаться в церкви, или сестер-студенток, утром сдававших зачет по диамату, а вечером стоявших всенощную в церкви… Материал, о котором я говорю, - интервью с заместителем председателя Совета по делам религий при Совете министров СССР В. Г. Фуровым. Наверху большие буквы: СОЦИАЛИЗМ И СВОБОДА СОВЕСТИ. И вопросы и ответы на них весьма интересны. Такое в советской газете могло быть напечатано разве что в конце 1917 или в начале 1918 года. Корреспондент В. Пономарев спрашивает: как обеспечивается в СССР конституционное право граждан на свободу совести? И В. Г. Фуров подробно растолковывает, что это значит: статья 52 Конституции развивает намеченные еще Лениным принципы отношения государства к религии. Есть в этом ответе такая фраза: "Государство не вмешивается во внутреннюю жизнь религиозных организаций, а церковь ре вмешивается в государственные дела".
Впечатляюще звучат такие цифры:
"В нашей стране в распоряжение верующих передано более 20 тысяч православных и старообрядческих храмов, мусульманских мечетей, католических костелов, лютеранских кирх, иудейских синагог, молитвенных домов".
Заканчивается этот ответ на первый вопрос напоминанием, что статья 52 Конституции "обеспечивает также и свободу атеистической пропаганды".
Корреспондент спрашивает:
"В прежней Конституции речь шла о свободе антирелигиозной пропаганды, в новой - о пропаганде атеистической… Уточнение принципиальное?"
Ответ Фурова несколько туманен и расплывчат.
"Это уточнение закономерное, - говорит он, - в нем заложен глубокий смысл. Кроме критики религии, здесь имеется также позитивный аспект - формирование научного материалистического мировоззрения…"
И совершенно неожиданно:
"Исключается оскорбление чувств верующих, создаются условия для объединения всех верующих и неверующих в их общей борьбе за коммунизм".
На какой же основе? На основе критики религии? А критика атеизма допускается? Нет, конечно же, и на этот раз не допускается.
Третий вопрос касается тех строчек 52-статьи Конституции, которых не было в предыдущей Конституции:
"Возбуждение вражды и ненависти в связи с религиозными верованиями запрещается".
Чем вызвано такое дополнение?
Большая часть ответа посвящена межрелигиозной вражде. Поминаются Ольстер, Ливан, реакционная буржуазия и русское самодержавие. "Конституционное запрещение каких-либо действий по возбуждению вражды и ненависти на религиозной почве подсекает под корень всякие попытки противопоставления последователей одной религии последователям другой".
А тут же очень громкие и очень многообещающие слова:
"С другой стороны, положение 52-й статьи Конституции СССР предусматривает защиту прав личности. Верующие и неверующие в СССР равны перед законом; недопустимо, в частности, ущемление прав верующих, третирование и оскорбление их религиозных чувств. Наше законодательство карает в уголовном порядке любую дискриминацию верующих".
Прекрасно! Однако, очень хотелось бы знать, встречал ли, видел ли кто-нибудь в советской тюрьме, домзаке, исправдоме, лагере - заключенного, осужденного по этой статье УК, то есть по обвинению в дискриминации верующих?!
Но, может быть, теперь увидим?
Интересные сведения обнаружил я в ответе на вопрос: "Как удовлетворяются религиозные потребности верующих в нашей стране?"
Оказывается, в настоящее время на территории СССР насчитывается около 20 тысяч религиозных обществ, представляющих "свыше 40 различных религий и вероисповедных направлений".
Сорок религий и вероисповедных направлений! При всем желании, при максимальном напряжении памяти я не мог вспомнить и насчитать больше десяти…
И под конец В. Г. Фуров напоминает:
"Советские законы считают уголовно наказуемым деянием отказ гражданам в приеме на работу или в учебное заведение, увольнение с работы или исключение из учебного заведения, лишение граждан установленных Законом льгот и преимуществ, а равно иные существенные ограничения прав граждан в зависимости от их отношения к религии".
И еще раз скажу - прекрасно! Ах, если бы это воистину было так и было бы всерьез и надолго. Но почему существенные ограничения? А несущественные? Может быть, это обмолвка, случайно затесавшееся слово?
Но есть в этом интервью и совсем уж туманные и многосмысленные формулировки, заставляющие вспомнить о дышле, которое куда повернешь, туда и вышло… Например:
"Отправление религиозных культов не должно сопровождаться какими-либо антиобщественными проявлениями. Таково и требование статьи 39, которая подчеркивает, что использование гражданами прав и свобод (в том числе, конечно, и права на свободу совести) не должно наносить ущерба интересам общества и государства, правам других граждан".
- Что это значит?
Отказ от военной службы по религиозным мотивам - наносит ущерб интересам государства? Наносит, разумеется. Благовест мешает трудящимся работать (бывали и такие "мотивировки"). Любому "отправлению" я берусь подобрать (а те, кому положено, и тем более подберут) какое-нибудь свойство, наносящее ущерб. От копеечной свечи Москва сгорела (запретить продажу и употребление свечек).
Недавно, на всенощной в день предпразднества Рождества Пресвятой Богородицы (или на всенощной перед Воздвиженьем), когда положен по церковным правилам крестный ход, настоятель Князь-Владимирского собора вышел на амвон и невнятной скороговоркой сказал что-то о том, что "в нашем городе много воды, погода не благоприятствует", поэтому, мол, крестный ход состоится внутри храма. "Просьба ко всем молящимся оставаться на своих местах". Греха на душу не возьму, но боюсь, что не сам он решил, а посоветовали, порекомендовали где-то отцу настоятелю сослаться на дождь и на высокую воду. Как рекомендуют у нас приглашенному на какой-нибудь заграничный симпозиум ученому сослаться на скверное здоровье или занятость.
Нет, нет, никто не вмешивается, государство никогда и никуда не вмешивается. Это только совет, ни к чему не обязывающий и самый благожелательный совет.
Впрочем, о таких вещах, о практических взаимоотношениях государства и церкви, мне писать не следует. Ведь я могу судить об этих отношениях лишь на основании виденного и слышанного - очень издали, как рядовой прихожанин.
Может быть, отец настоятель и сам побоялся высокой воды, всякое бывает, но очень уж стыдливой скороговоркой и с каким-то затаенным вздохом он об этом сообщил своей пастве.