36
Давно ли я писал о скоропостижной кончине митрополита Никодима на аудиенции у папы Иоанна Павла I… А вот уже и самого Иоанна Павла нет. Всего 33 дня носил папскую тиару этот шестидесятитрехлетний веселый и, кажется, умный и добрый человек, сын рабочего, социалиста… Умер он от той же болезни, что и владыка Никодим, - от инфаркта миокарда.
Не знаю, по какой ассоциации, может быть по географической близости к Италии, опять вспомнилась мне Женева! Вообще этот город, где мы пробыли, кажется, всего три дня, оставил в моей памяти много ярких воспоминаний. Куда больше, чем, скажем, Токио или Берлин. Хотя и там, конечно, было немало яркого.
Двадцать первого сентября мы были с женой в Воздвиженской церкви, а на другой день вечером к нам, советским писателям, пришла в гости, с подарками, сувенирами, группа русских эмигрантов, представителей женевского отделения Общества советско-швейцарской дружбы. Все немолодые женщины и среди них один - тоже немолодой, но еще крепкий, бритоголовый, небрежно одетый и сильно навеселе… Нет, не то слово. Ничего веселого в этом человеке не было. Скучное, тяжелое, свинцовое и привычное опьянение. Инженер-гидроэнергетик Н. П. Бирюков, сын того самого Павла Ивановича Бирюкова, друга, помощника и биографа Толстого. Принес и показал нам старую любительскую фотографию: седобородый старец Толстой и П. И. Бирюков, а между ними маленький мальчик в матросской рубашечке - Коля Бирюков.
Сейчас этот, похожий чем-то на Шкловского, мальчик сидел рядом с нами в номере гостиницы "Паскаль", мало говорил и плохо слушал других, нервно потирал свою круглую серебрящуюся голову и с невеселой усмешкой смотрел своими налитыми кровью глазами куда-то в угол… И, помню, ужасно жалко мне стало этого человека. Не сразу даже я и понял, в чем дело, за что жалею. А потом понял. Не знаю, женат или нет этот человек, есть ли у него семья, дети, но знаю, что ужасно он одинок. Родившийся в России и выросший за границей, он не чувствует себя ни настоящим русским, ни настоящим европейцем. Сын толстовца, воспитанный в отрицании церкви, он не найдет утешения и на том островке, под золотыми луковками куполов, в церкви Воздвиженья креста Господня. Что же ему остается? Общество советско-швейцарской дружбы? Но это же еще скучнее, чем толстовские сборища. Там хоть что-то духовное было, а тут - только напоминание о родине, отраженный свет ее - газеты, книги, разговоры на русском языке… Вот он с какой-то поры и зачастил в тот подвальчик или полуподвальчик, где подают в запотевших графинах шустовскую рябиновку или "Смирновскую" водку, а при желании и настоящую московскую "Столичную"… Сидит там где-нибудь в углу и не спеша, невесело, глухо наливается этой горькой русской водкой. Один, конечно. Швейцарцы, как я уже заметил, не пьют. Во всяком случае, на людях.
Конечно, и от толстовства в нем (если оно когда-нибудь было) ничего не осталось. Вообще я думаю, что толстовство как духовная сила может существовать только как сила противоборствующая - как отрицание церкви, как образец религии бесцерковной. Оно живет и дышит только в споре (и только в ссоре). С кем же ссориться толстовцу и с кем спорить в кальвинистской Женеве?
…Тут я должен остановиться и сказать о том, о чем давно уже откладывал разговор.
Не один раз упоминал я в этих заметках о католических храмах, о том, как я молился там, о трепете, который охватывает меня, когда я вхожу даже в пустой костел, и ни разу не сказал о храме протестантском…
Да, и там я испытываю душевное волнение, и там чувствую присутствие благодати, но сказать вслед за Тютчевым, что "лютеран люблю богослуженье", я не могу. Возможно, я сравнительно редко бывал на лютеранской службе - никогда не стоял (не сидел) ее до конца и потому не могу достойно оценить "обряд их строгий, важный и простой"… Но ведь и в костел я много раз заходил - и до, и после мессы, и совсем ненадолго во время мессы…
Пытаюсь понять, в чем дело. Когда мне случается попасть в город, где имеются и кирхи и костелы, - например, в Берлин, где лютеранских кирх значительно больше, чем костелов, - я в первую очередь все-таки ищу храм католический.
Не в том же дело, что "голые стены", что "дом их пуст и гол стоит"… Чего-то нет в этих стенах, чего-то мало. Боюсь, что не точно, не к месту употребил Ф. И. Тютчев слово "люблю"… Понимает, признает, уважает, даже принимает, но если "люблю", то как можно было сказать, что "в последний раз вы молитесь теперь"!..
Все хочу найти ответ, объяснение.
Может быть, поможет все-таки тот же Тютчев? Что имел он в виду, говоря о "строгости" обряда? Отсутствие экстаза, расписанность, чинность не только богослужения, но и самой молитвы?
Повторяю: мне сравнительно редко приходилось бывать в кирхах. Первый раз было это, если не ошибаюсь, в Петергофе. Привела нас, маленьких, в тамошнюю кирху наша бонна, прибалтийская немка Эрна Федоровна. Ничто не запомнилось. Да и что может запомниться в "пустом и голом доме", где нет ничего, кроме "пустых и голых стен"?
И другие наши бонны были протестантками. Молились они, на наш детский взгляд, странно: после обеда клали на стол руки - ладошка на ладошку, несколько секунд молчали и поднимались… Что-то вроде легкой гимнастики. Никаких внешних проявлений общения с Богом, никаких слов, ни малейшего выражения экстаза. Наша мама, да и сам я часами простаивали в церквах, молились и дома, опускались на колени, шептали или вслух произносили - как изученные, так и свои, из сердца идущие слова молитвы… А тут всё внутри.
Некоторый подъем, экстаз проявляется в хоровом пении, когда, поднявшись над своими длинными партами, поют все молящиеся, вся кирха. Или на кладбище, когда совершают похоронные обряды. Я сказал: некоторый экстаз. Да, очень все-таки сдержанный.
Но душа рвется - к Богу, ищет своих путей к Нему…
В той же чинной европейской Женеве, где проживает в хмельной тоске Н. П. Бирюков, где милая пожилая дама по имени Ксения Александровна торгует свечками в храме Воздвиженья креста Господня, в том городе мне запомнился еще один человек, молоденькая девушка, почти девочка.
Есть там в центре города, в парке - памятник Жану Кальвину. Гранитный барельеф, если память не изменяет… Так вот, когда мы там были, обозревали эту женевскую достопамятность, напротив памятника, лицом к нему прямо на зеленом газоне сидела, сложив по-турецки ноги, девушка лет шестнадцати-семнадцати, в синих джинсах. На коленях у нее лежала большая раскрытая книга - Библия, и девушка читала ее. Наши спутники вели себя не весьма пристойно, столпились около этой девушки, заглядывали в книгу, - она ни разу не подняла на них глаз. Перевернула страницу и читала дальше. И когда минут двадцать спустя мы возвращались тем же путем к выходу, девушка сидела в той же позе, углубясь в книгу.
Вот ЕЕ молитва, ЕЕ душевное состояние мне понятны. Если и не совсем понятны, то во всяком случае - понятнее.
Это одно из самых ярких и самых светлых воспоминаний, оставленных Женевой.
…Когда я вспоминаю эту девушку в джинсах, мне вспоминается другая. В конце двадцатых годов, когда только что вышла (или печаталась вторым изданием) "Республика Шкид", в бухгалтерии ленинградского Госиздата, в Доме книги на Невском, я приметил белокурую девушку - тоже лет шестнадцати-семнадцати. Кем она там работала - не знаю. Счетовод? Конторщица? Сказать, что она мне приглянулась, понравилась, - не могу. Просто запомнилась. Может быть, тем, что носила косу. В те годы это было редкостью, девушки и женщины тогда коротко стриглись.
Один раз я увидел эту светловолосую в трамвае. Тринадцатый номер шел по Садовой в сторону Сенной. Девушка стояла впереди меня, ко мне в профиль. Трамвай проезжал мимо церкви Спаса, и вот - на глазах у всех девушка перекрестилась. Не как-нибудь, а истово, отчетливо, трижды.
В то время сам я уже не часто крестился, проходя мимо церкви. Если и делал это, то опасливо, украдкой и уж явно волнуясь, заставляя себя… А эта совбарышня - на виду у всего вагона - бесстрашно и спокойно три раза осенила себя крестом. Наверно, это будет не то слово, если я скажу, что сразу влюбился в эту девушку. Но думал я о ней после этого (и продолжаю и по сей день думать) не только с уважением, но и с восторгом, и - с нежностью.
Вот кто не ставил светильника под сосудом!
Как и та - сидевшая на зеленом газоне перед памятником Кальвину. Конечно, мера их подвига несравнима. Но ведь И тут, в Женеве, нужна была смелость, чтобы решиться на это юродство во имя Господне - сесть на глазах у публики не с транзистором, не с гитарой, не с балалайкой, а - с Библией.
37
Давно уже уклонился я в этих заметках от того четкого плана, который первоначально перед собой поставил. Казалось бы, уже пора кончать, ставить точку. А не хочется. Чего-то не сказал. Не выговорился. Вероятно, не высказал чего-то самого главного.
Записки эти незаметно превращаются в дневник.
Вот - не могу не записать. Недавно, в начале этого месяца, слушал субботнюю всенощную в Князь-Владимирском соборе. После службы священник, как всегда, поздравив молящихся с праздником, объявляет, какие на предстоящей седмице отмечаются праздники и какие будут службы. И заканчивает свое выступление такими словами:
- Седьмого, во вторник, состоится Божественная литургия и благодарственный молебен - в честь Октябрьской революции.
Такого на моей памяти, кажется, не бывало. Самое удивительное, что - никто не удивился, не переглянулся… Возвращаясь под дождем домой, я думал об этом. В чем дело? То, что служится молебен в честь революции (и, вероятно, не в одном только нашем храме, а повсеместно), это - или выполнение соответствующего пункта какого-нибудь тайного конкордата, или добровольное решение Синода или Патриархии. И то и другое возможно и вероятно. Но и в том и в другом случае за этим кроются фальшь и несвобода. Вряд ли такое могло произойти, скажем, в Польше, где церковь занимает по отношению к атеистическому государству позицию твердую и в основных принципах непоколебимую, не просит, а требует, не соглашается, а протестует, государство "е лавирует, отступает, ведет переговоры, идет на компромиссы.
Особенно твердой позиция католической церкви в Польше стала после недавнего, исторического, если не сказать эпохального события: решения ватиканского конклава поставить во главе католической церкви краковского епископа Войтылу. Это первый за последние 450 лет случай, когда на папский престол восходит не итальянец. Да еще церковнослужитель из восточноевропейского, социалистического государства.
Радует меня это известие? И радует и огорчает.
Конечно, в лице Иоанна Павла II верующие поляки и другие католики социалистических стран (а возможно, и мы, православные) приобрели высокоавторитетного, очень сильного защитника. Что же меня, в таком случае, может огорчать? А то самое, о чем я говорил выше, когда высказывал свое убеждение, что место христианского пастыря - на церковной кафедре, на амвоне, у одра больного и умирающего… Боюсь, что конечная цель, к которой стремится католическая церковь в Польше (и нынешний папа, разумеется, тоже) - воссоединение церкви с государством. Но - до этого далеко. Да и не может такое случиться. Церковь не должна быть государственной. Но это не значит, что она не должна быть сильной, организованной, сплоченной и независимой. Разобщенность православных церквей, отсутствие единого центра и единого, вселенского патриарха - наша беда. Отчасти отсюда и беззащитность, беспомощность, податливость нашего церковного руководства. На кого им рассчитывать, к чьей помощи взывать, кроме Господней? За спиной кардинала Вышинского - Ватикан, а теперь еще и недавний его подчиненный, краковский епископ, надевший папскую тиару!..
Не существуй в природе Ватикана - не трудно представить себе и судьбу самого Вышинского, и судьбу возглавляемой им церкви. Да, я помню, что есть еще польский характер, приверженность поляков вере Христовой. Но ведь и наш народ славился когда-то как народ-богоносец. Много ли понадобилось десятилетий, чтобы атеистическое государство запугиваниями, репрессиями, а еще успешнее "воспитательными средствами", - пропуская поколение за поколением через детский сад, школу, техникум и вуз, - вырастило легионы безбожников.
И все-таки… Церковь наша стоит. Десятки тысяч колоколов возглашают благую весть русским, украинским и белорусским людям. Без всякой помощи со стороны (смешно же называть помощью периодические выкрики западной прессы в защиту прав советского человека, где свобода совести, как правило, упоминается в последнюю очередь), без возможности вероучения - в школе, по радио и даже с амвона, - при слабости и неконституционной зависимости нашего духовного руководства от государства, церковь живет, ибо живет (ну, не живет, так теплится, бьется, пульсирует) Вера.
38
Не часто, но бывают счастливые неожиданные открытия. Мог ли я думать, что автор "Алых парусов" и "Бегущей по волнам" - человек верующий?! Еще большей неожиданностью было прочесть в биографии Эффенди Капиева, имя которого в моей памяти было накрепко привязано к имени Сулеймана Стальского, а этот последний к славословию Сталина и всего сопутствующего ему, - потрясением для меня было узнать, что, когда смертельно больной Капиев ложился на операцию, он взял с собой в больницу только две книги: томик Лермонтова и - Евангелие!
Вероятно, так же удивился когда-то Александр Иванович Введенский, узнав, что один из авторов "Республики Шкид", которого он принимал за комсомольца, человек религиозный (да ведь и для меня религиозность Введенского была неожиданностью).
Самые счастливые открытия, это когда узнаешь о религиозности совсем молодого человека.
Знакомая семья. Покойный дед Саши - коммунист с 1918 года. Отец - тоже член партии. Мать умерла, когда мальчику было два или три года, а сестренке его четыре. Отец женился, воспитывала ребят бабушка, "комсомолка двадцатых годов". И вот эта бабушка встречает мою жену и жалуется: горе у нее. Саша, член ВЛКСМ, комсорг группы, сбился с правильного пути, стал ходить в церковь, носит на шее крест, повесил у себя над кроватью икону, да еще лампадку зажигает…
Жена моя сказала, что, по-видимому, все-таки это дело Сашиной совести. Он - не ребенок, человек уже взрослый, имеет право на собственные суждения.
- Но ведь вы же знаете, что это такое! Ведь его же за такие дела из комсомола могут погнать, из института…
Плакала, жаловалась, что всегда была дружна с мальчиком, пользовалась его полным доверием - и вот все насмарку.
- Как чужие стали! Уж я его и так и этак. А он: "Бабушка, ты человек темный. Ты ничего не понимаешь в подобных вещах". Это я-то - темная! - заливалась слезами эта моложавая старуха, всю жизнь считавшая себя передовой, сознательной, наставленной в единственно правильной вере: в безбожии.
Под какой-то большой праздник мы были с женой за всенощной, стояли в глубине храма, в толпе подходящих к иконе и к миропомазанию. И вдруг жена вполголоса говорит:
- Посмотри! Саша!
Я посмотрел. Да, это был он. Отходит от священника, потирая средним и безымянным пальцами слегка лоснящийся лоб…
А месяц спустя, под вечер, стоим на троллейбусной остановке у Александро-Невской лавры, и опять жена говорит:
- Посмотри!
Два молодых человека, обогнув площадь, входили в ворота Лавры. Один из них был Саша.
Среди молящихся - молодых людей немного, и все-таки значительно больше, чем было раньше, двадцать, тридцать, сорок лет назад. И в большинстве своем это люди интеллигентные (в то время как пожилые и старые молящиеся чаще всего - "простые"). Вспомнилась давняя (шестидесятых, кажется, годов) статья в "Новом мире". Не помню ни автора, ни названия, ни общей темы. Помню только, что речь там шла о современной Австрии и, в частности, говорилось об усилении влияния католической церкви на австрийскую молодежь. Запомнилась такая справка: к религии обращаются главным образом интеллигенты и чаще не гуманитары, а молодые физики и вообще люди, причастные к так называемым точным наукам.
Вспомнилось и другое, читанное или слышанное. Кто-то из крупных физиков (а может быть, и не физик, не помню) сказал, что современный ученый, отрицающий идею Бога, - или не ученый, или плохой ученый, или непорядочный ученый.
Великий физик Эрвин Шредингер, создатель квантовой механики, в своей известной книге "Жизнь с точки зрения физики" писал, что успехи генетики утверждают нас в идее Божественного промысла и существования души.
Когда Вс. Мейерхольд, поздравляя И. П. Павлова с восьмидесятилетием, написал, что его успешные открытия в науке помогли навсегда разделаться с таким понятием, как душа, Павлов, сдержанно поблагодарив за поздравление, закончил свое ответное письмо так: "…а что касается вопроса о душе, то давайте не будем спешить". Это обнародовано, факт этот приводит в своих воспоминаниях о Мейерхольде А. К. Гладков.
Но, конечно, не только ученые, но и простые люди, - если они думающие, - тоже тянутся к Богу.
Несколько лет пишет мне прелестные, полные поэзии, ума, юмора, письма работница из Ростова-на-Дону. Отец этой женщины, по ее словам, был коммунист - из тех, кого называют "пламенными". Сейчас не поленился, нашел давнее письмо этой женщины. Вот ее подлинные слова:
"Родилась и росла я в семье коммуниста, такого, каких сейчас нет. Отец мой отказался от своего дома, от любой собственности, и жили мы (а он прямо с восторгом) примерно как на картине Петрова-Водкина. Помните эту картину? Рвался первым на кубанский саботаж, считал, что делает нужное дело по велению партии и сердца…"
После этого отца исключили из партии, он писал Сталину ("которого боготворил"), был восстановлен "и очень гордился, что справедливость победила".
"Все богатство у нас была гора журналов "Коммунист" и "Правда" на гардеробе".