68
В январе 1962 года я впервые был за границей. В составе делегации, как пишут в газетах и в анкетах. Делегация была маленькая: кроме меня, Павел Нилин и литературовед Акоп Салахян, ныне покойный. Нилин был председателем делегации, и председателем весьма деспотическим. Он с места в карьер взял начальственный, энкавэдэшный тон: не отлучаться, не удаляться, соблюдать точность в режиме… Потом-то, когда он пригляделся и увидел, что я бежать не собираюсь, да и некуда, он режим несколько смягчил. Я один ходил по улицам и Берлина, и Дрездена, и Лейпцига. А до этого мы в любом направлении, куда хотелось и куда не хотелось, двигались маленьким стадом.
Так было и в Веймаре. Переводчица наша, прибалтийская немка, бывшая акробатка и нацистка, а теперь честная труженица и член правящей партии, повела нас на кладбище, в мавзолей Гёте и Шиллера. Выходим из этого мавзолея, и вдруг я вижу - русскую церковь. Это нелепое сооружение с каким-то длинным и толстеньким минаретом вместо колокольни и с куполком-луковицей стоит стена об стену с усыпальницей. У меня сердце захолонуло, когда я увидел у дверей на паперти какое-то объявление в рамке. Открыта!!!
- Алексей Иванович, не отставайте! - крикнул мне председатель делегации.
- Одну минуту… я догоню вас, - сказал я. - Там что-то написано.
Как я и думал, это было объявление о порядке церковных служб. Напечатано объявление на машинке, на немецком языке, и подпись под ним стояла такая: "Protojerei Meljnik".
Службы не было, дверь была закрыта. Пока я читал и списывал в записную книжку текст объявления, спутники мои ушли. Я окликнул Нилина, никто не ответил. Кричать громче я не решился, - все-таки не в лесу находишься, а на кладбище. Ничего не скажу, испугался. И за себя, и - еще больше за Нилина: вот, небось, волнуется: позволил сбежать, обвести себя вокруг пальца одному из двух его подчиненных! Тут мне показалось, что я слышу голоса. Сделал два-три шага в этом направлении и вижу перед собой очень скромный лютеранский крест с надписью:
ECKERMANN
der Goethes Freund
И ничего больше. Да и что же еще напишешь о нем, об этом человеке-диктофоне, у которого было две привязанности в жизни: Гёте и изготовление луков.
Запомнилась мне одна фраза из этой знаменитой книги. Эккерман выразил удивление перед силой материнской любви птицы к своему птенцу.
- Если бы вы верили в Бога, вас это не удивило бы, - сказал ему Гёте.
Радость П. Ф. Нилина, когда он увидел меня не убегающего, а, наоборот, стремящегося вернуться в его общество, была так велика, что он не позволил себе сделать никакого замечания, только спросил, что я там делал, и, узнав, что я интересовался, что написано на дверях церкви, заметил, что это все-таки "странное занятие".
А я хоть и не побывал в церкви, а все-таки радовался - что вот в таком захолустном городишке, как Веймар, есть русская церковь и, следовательно, есть русские верующие люди.
Пятнадцать лет спустя я снова попал в Веймар - на этот раз не в составе делегации, а вольною птицей - приехал сюда с женой за свой счет из Эрфурта, где провели тоже вольными птицами три или четыре дня.
В Веймаре я показал жене все, что следовало показать: и гетевский Гартенхауз, и кабачок "Белого лебедя", и дом Листа на Мариенштрассе, а под конец повел ее на кладбище - к мавзолею Шиллера и Гёте.
Это был очень печальный сон наяву.
Еще издали я увидел, что колбасообразная колокольня-минарет стоит в лесах. Два или три штукатура или маляра работали на этих подмостках.
Мы спустились в подземелье мавзолея, постояли вместе с какими-то советскими офицерами у саркофагов, потом поднялись наверх, туда, где у выхода в ярком квадратике веселого солнечного света стоял небольшой столик, а за столиком пожилая дама продавала открытки, значки и другие сувениры.
Я спросил у нее о православной церкви.
- Она закрыта.
- Почему?
- Все вымерли, - объяснила мне старая немка. - Один за другим. Постепенно.
Услышать это было так страшно и так больно, что я даже не поинтересовался, с какой же целью ремонтируют церковь. Не только же из одного уважения к великому и могущественному другу - безбожной и все-таки православной России. А может быть, и только из уважения. Чего не бывает…
В 1944, кажется, году в Москве на Новой площади, между зданиями ЦК партии и ЦК комсомола стали вдруг приводить в порядок, обновлять и ремонтировать памятник-часовню, посвященную героям Плевны, и даже вызолотили большой православный крест, венчающий это далеко не самое красивое архитектурное сооружение Москвы.
…Вера не умирает, но верующие, как и все живое, смертны. Там, где нет пополнения, притока новых адептов, неминуемо начинается вымирание. Это очень страшный сюжет.
Я уже рассказывал, как, очутившись впервые в Будапеште, я тщетно разыскивал - и на плане и в самом городе - православную церковь. Унылый грязно-серый пятиглавый собор в центре города был по всем признакам закрыт. Позже появилась на моем пути та загадочная учительница русского языка, "крещеная еврейка", верующая, как с места в карьер отрекомендовала она себя… Эта учительница предложила мне поехать с нею на теплоходе в какое-то сербское село на чехословацко-венгерской границе, где будто бы открыт и действует православный храм. У меня не было для этого ни возможности (ведь в тот раз я был "в составе делегации"), ни желания: боюсь взять грех на душу, но очень уж явно попахивало от этого сместавкарьерного предложения провокацией. Хотя… Эта же учительница (прилепившаяся ко мне в учительской русской гимназии, где нам - М. П. Прилежаевой, В. П. Катаеву и мне - вручали цветы) очень правдоподобно возмущалась… дороговизной церковных свечей в СССР! В ленинградском Никольском соборе, где она была за год до этого, с нее взяли за тоненькую свечку пятьдесят копеек, почти восемь форинтов!..
Короче говоря, на этот раз Венгрия осталась для меня бесправославной. Весь пыл души, все свободное время, каждую вырванную у Катаева минуту (впрочем, не в пример Нилину, он был председателем либеральным), я отдавал костелу.
Мог бы долго рассказывать об этих первых утренних мессах в Табанской и других церквах, куда, поднявшись чуть свет, я бежал солнечным осенним утром из гостиницы "Геллерт", оставив под дверью катаевского номера записку: "Не волнуйтесь. Ушел пройтись. Буду к завтраку".
Нет, таких месс на этот раз было все-таки не так уж много.
Но вот года четыре спустя мы с женой приезжаем в Будапешт уже приватным образом, по приглашению издательства, останавливаемся сначала в гостинице, а потом перебираемся на частную квартиру. И здесь - полное раздолье: хочешь - иди в музей, хочешь - в театр, хочешь - сиди на набережной и любуйся Дунаем, а хочешь - проводи время с утра до ночи в костелах, благо они в Будапеште не закрываются даже на то время, когда там нет службы и когда вообще никого нет, кроме одиноких молящихся.
Мы и пользовались в полную меру этой свободой.
Слушали мессы (запомнился незнакомый, не шубертовский, и не менее прекрасный напев Ave Maria в маленькой прелестной капелле Рокуш на улице Ракоци), дважды присутствовали на обряде венчания, заходили в костелы и днем… Впрочем, и об этом, я, кажется, уже писал.
Не писал я, как мы ездили в Эстергом, а по пути останавливались в сказочном Сентэндре, в этом венгерском Барбизоне, давнем и излюбленном прибежище мадьярских художников. Мы были там трижды. Первый раз не одни, а с двумя венгерскими писательницами, считавшими своей священной обязанностью мучить нас вниманием, показывать дворцы, музеи, развалины римских амфитеатров, экзотические рестораны и т. п. Но два раза мы были с женой в Сентэндре одни - проездом в Эстергом и в Вышеград.
Сентэндре стоит в излучине Дуная, застраивался (вернее, перестраивался) в середине восемнадцатого века: извилистые улочки, барочные розовые, голубые, фисташковые дома под черепичными крышами. И несмотря на некоторую оперность, игрушечность - городок прелестный, уютный, живописный…
И вот когда мы там были проездом в Эстергом, жена моя обратила мое внимание на церковь, стоящую на холме и непохожую на другие. На колокольне этого старого запущенного храма я, вглядевшись, обнаружил потускневший от времени православный крест. Стали искать пути к этому храму, проходили какими-то двориками, узкими улочками, поднимались по каким-то осыпающимся, веками не чиненным каменным лестницам.
Церковь закрыта. Но вот из маленького домика на церковный двор выходит еще не старая, бедно одетая женщина. Спрашивает что-то по-венгерски.
- Не понимаем, - говорю я по-немецки.
Выясняется, что женщина сербиянка и что храм этот - сербский. Кое-как объясняемся, помогает нам наше общее православие, общий церковный язык и, конечно, братская близость языков вообще.
Церковь открыта. Действует. Но службы бывают редко. Откуда мы? - спрашивает сторожиха. Из Югославии? Болгары? Тоже нет? Ах, вот как - русские!!!
Женщина явно удивлена.
- Хотите осмотреть церковь?
Она уходит за ключами, возвращается, отворяет дверь.
Заходим в прохладный пахучий полумрак. Крестимся.
Женщина удивляется еще больше.
Прикладываемся к распятию.
Иконы без окладов, бедные, но, насколько я могу судить, очень старые.
Выходим на залитый солнцем двор. Сторожиха объясняет, что на берегу Дуная, не доезжая Эстергома, есть маленькая, но очень богатая сербская церковь. Там все село - сербское. А русская церковь - только в Будапеште.
- Как в Будапеште?! Где?
Улыбаясь нашему радостному изумлению, женщина объясняет. Выясняется, что русская церковь находится на улице Лендваи, неподалеку от площади Героев и, следовательно, где-то поблизости от советского посольства.
Соседство не очень симпатичное, и все-таки на другой же день мы едем в район площади Героев, проходим мимо уже знакомого нам здания посольства и консульства, где у ворот и у подъездов дежурят полицейские, выходим на улицу Лендваи и - не видим никакой церкви.
Проходим улицу еще раз из конца в конец. И еще раз. Выходим на площадь Героев. Слева вдали какой-то огромный купол. Неужели это русская церковь? Нет. Ничего похожего.
Возвращаемся на Лендваи улицу. Элегантный многоэтажный доходный дом начала века. Если не ошибаюсь, модерн. Ограда, ворота, калитка. У ворот дощечка:
Русская православная церковь
За оградой элегантный двор, вроде двора какого-нибудь "дома Бенуа" у нас в Питере. Кажется, в центре его - фонтанчик. Никаких признаков церкви.
И вдруг жена моя говорит:
- Посмотри.
У подъезда справа небольшая медная дощечка:
Русский
православный
храм
Заходим. Обыкновенная парадная лестница многоэтажного доходного дома. Из богатых. Широкая лестница. На площадке бельэтажа целиком застекленная стена, над этой матово-стеклянной стеной-ширмой полукругом славянская вязь. Что там написано - уже не помню. Может быть, тоже, что тут - православный храм.
Дверь не поддается. Хотим нажать кнопку звонка, может быть, и успеваем нажать, - не запомнил. Но помню, как справа от двери открылось окошечко и в окошечке появилась до пояса русская круглолицая и румянолицая красавица. Спрашивает, что нам угодно. С удивлением слышит русскую речь.
- Службы сегодня нет. Ближайшая всенощная - в субботу вечером.
Сегодня понедельник. А на среду у нас уже заказаны билеты на самолет.
Этим коротким разговором с молоденькой попадьей и закончилась наша тогдашняя попытка побывать в русской церкви.
А следующая наша поездка в Венгрию состоялась только зимой 1977 года.
Побывали мы в русском храме на улице Лендваи утром 19 января по новому стилю.
На этот раз звонить и стучать было не нужно. Отворив дверь, очутились в маленькой прихожей, где при желании можно снять пальто, оставить ботики или галоши. Из прихожей попадаем в соседнюю комнату, метров на двадцать - двадцать пять. Это и есть церковь. Маленький алтарь, невысокий амвон, небольшая конторка - свечной ящик. Два или три окна на улицу.
Когда мы вошли, на маленьком клиросе крохотный хор из четырех-пяти человек очень задушевно пел:
Во Иордане крещающуся Тебе, Господи…
Только тут, грешный человек, я вспомнил, что нынче - Крещение, шестое по-старому. А молящихся - десять-двенадцать человек. Из них только одна девушка, барышня, остальные - пожилые, почти все женщины и почти все интеллигентные.
Купили у белобородого старосты длинные белые свечи, положили сколько-то форинтов на блюдо, поставили свечи - куда именно, не помню.
Вообще - было это сравнительно недавно, а в памяти все держится очень смутно. Даже не запомнил внешности священника, только слышится его грустный голос…
Да, и этот сон наяву - очень печальный сон. И радостно, и сладко, и - грустно, даже тягостно на душе.
Служба кончилась, все друг с другом перепрощались и стали расходиться.
Мы шли до площади с невысокой пожилой дамой. И она нам поведала такую невеселую и такую типичную историю этой маленькой православной общины.
То же, что и в Женеве, и в Веймаре. Община вымирает. Большинство ее членов - русские женщины, жены венгерских военнопленных, приехавшие сюда пятьдесят с лишним лет назад. Менее пожилые, но тоже уже сильно пожилые - их старшие дочери. Мужья этих женщин, как правило, католики. И дети, естественно, тоже воспитываются в вере отцов.
Вот и редеют, сильно редеют ряды молящихся. Даже слово это "редеют" здесь неуместно: нечему уже и редеть. И никаких нет рядов.
- На прошлой неделе отпевали вашу землячку - из Петербурга. Чуть ли не каждые полгода так. А ведь было время - перед войной и даже уже после войны - когда в центре Будапешта был открыт православный русский собор, пел хор, служили два священника, диакон…
Да, очень безрадостное сновидение.
И все-таки…
Все-таки - если даст Бог еще раз побывать в Будапеште, знаю: потянет, непременно потянет на улицу Лендваи, на этот крохотный, уходящий под воду островок русского православия.
69
Церковь без паствы не может существовать. Это не требует доказательств. Но не может существовать, не распадаясь, не погибая духовно, и народ без церкви.
Спрашивается, однако, - без какой церкви?
Выше я говорил, что могу молиться и чувствую присутствие благодати в любом храме - даже нехристианском. Значит ли это, что я способен переменить веру, стать мусульманином, иудеем, буддистом? Нет, не способен. Ни при каких обстоятельствах.
Отец у всех людей один, но Сын Божий родился в Вифлееме, истинная вера - христианство, и истинное спасение человечества - в христианстве.
Я каждый вечер слушаю радио. На свете происходит много событий значительных, чреватых как разрядкой, успокоением, так и возможностью взрыва, мировой катастрофы, социальных катаклизмов… Юг Африки, Центральная Америка, вьетнамо-китайская граница - все это если еще не объято пламенем, то чрезвычайно огнеопасно, вот-вот запылает.
Однако не эти участки (или регионы, как теперь говорят) нашей планеты больше всего задерживают мое внимание.
Иран и Ватикан.
Не как государства (какое же Ватикан государство с его тысячным населением и двухбатальонной игрушечной армией), а как идейные силы, способные претвориться, и уже претворяющиеся, в силы материальные…
То, что происходит в Иране (происходило еще совсем недавно и готово в любую минуту возобновиться), не может не вызвать ужаса. И самое ужасное, что все творящееся там - карательные экспедиции, преследование и подавление национальных меньшинств, суды, казни и бессудные убийства, - все это совершается именем Бога, именем религии. Торжества такой религии истинно верующий человек желать не может. А ведь уже подтверждаются мои давние опасения, уже слышатся призывы к созданию империи или во всяком случае объединения государств не по национальному или расовому признаку (вроде ОАР), а по религиозному. <…>
Мне очень мало известно об аятолле Хомейни, но по тем случайным отголоскам его выступлений и по тому, как решительно и заносчиво он себя вел - даже еще в Париже, в изгнании, можно разглядеть в нем черты человека честолюбивого, с наполеоновскими, даже александровскими, искандеровскими замашками…
И вот - другие регионы нашей планеты: Италия, Польша, Южная Америка. И другой человек - тоже религиозный деятель, глава католической империи, номинальный глава этой империи, монарх - папа Иоанн Павел II.
Верующие люди - и не только одни католики - должны денно и нощно молиться за этого человека, просить Бога о продлении его жизни, об укреплении его душевных и телесных сил.
Счастливые поляки! Сколько радости - настоящей, светлой, чистой радости - выпало на их долю в этом году. Радостно было даже только по радио слышать о триумфальном въезде Иоанна Павла в Варшаву, когда на всем пути от аэропорта до центра города - сплошь стояли ликующие толпы, и слышались возгласы "виват", и люди на всех балконах, и в окнах, и на кровлях, и всюду цветы и флаги - польские и ватиканские, и почти в каждом окне выставлен образ Богоматери, Матки Боски.
А на главной площади Варшавы распоряжением властей был водружен грандиозный крест, у подножия которого Иоанн Павел II отслужил мессу, а потом обратился к полумиллионной толпе - с мудрым христианским, то есть добрым и умным, словом.
Кто-то из американских обозревателей, комментируя пребывание папы Иоанна Павла II в Польше, заметил, что парадоксальное получается положение, когда подлинный и признанный (по меньшей мере 80 процентами населения) вождь и глава государства появляется в пределах этого государства в качестве гостя, а разрешение на въезд дает самозванное правительство, представители атеистического меньшинства.
Все, что говорил - в Польше и за ее пределами - папа Иоанн Павел II, и вся линия поведения, которой он держится, - истинно христианские. Кажется, он не употребил нигде ни разу слова "социализм", но антикапиталистический, антиплутократический характер его проповеди несомненен.
Подтверждаются вещие слова Достоевского, еще сто лет назад сказавшего, что в грядущих боях католичество станет на сторону демоса. Жаль, что Федор Михайлович не пожелал того же и церкви православной, ибо нужно ли доказывать, что истинное христианство не может быть религией праздных и богатых? И не следовало ли ему вместо глагола "станет" употребить глагол "вернется"… Можем ли мы забыть, что божественный Создатель учения родился в семье плотника, а первыми учениками его были рыбаки с Тивериадского озера?!