- Мне нравится Гэри, - объявил Младшенький, любуясь сиянием своих мокасин. - Он элегантен, красив и как будто даже этого не замечает. Все девушки, должно быть, сходят по нему с ума. Иногда, пап, я предпочел бы быть не столь проворным разумом, но более симпатичным ликом. Продавец газет называет меня Краснокожим, и это так огорчительно…
- Вот вонючий хорек! - воскликнул Марсель. - Да как он посмел! Он завидует солнцу в твоих волосах, вот и все! Сам-то плешивый да облезлый!
- Жозефину, Ширли и Зоэ я тоже люблю. Они добросердечны и человечны. Но Гортензия меня огорчает. Она называет меня Карликом и тискает…
- Она молодая, зеленая, жизни не знает… Не волнуйся, сынок, скоро она будет есть из твоих рук.
- Она красивая, бесстрашная, надменная. В ней живут множество женщин, кроме одной - влюбленной… Она не мягкая, размягченная страстью женщина, какой бывает мама, когда вы направляетесь вечером в спальню и ты держишь ее за талию. Я тогда ощущаю, как в ее склоненном затылке стучит вожделение… Бесчувственная женщина - это женщина, которая еще не любила. Гортензия - это лед, потому что никто еще не растопил ее ледяную броню.
- Надо же, Младшенький, ты неплохо разобрался в красотке Гортензии!
Младшенький покраснел и взъерошил рыжие кудри.
- Я изучал ее, как карту поля битвы, мне бы хотелось, чтобы она посмотрела на меня по-другому, мне надоели ее холодные удивленные косые взгляды. Я поражу ее до глубины души… Но это непросто: мама велела мне во время ужина изображать младенца…
Марсель не знал что ответить. По-прежнему держа в руках бутылки, он размышлял, покусывая губы. Ему было все равно, нормален его сын или нет, но он понимал беспокойство жены. Он знал, как сильно она ждала этого малыша, как воображала себе, как будет учить его по букварю и кормить с ложечки, она хотела быть лучшей из матерей для прекраснейшего из младенцев.
Она не могла предусмотреть, что у ее ребенка будет могучий мозг ученого мужа.
- Ты слышишь меня, отец?
- Да, и я в полной растерянности. Кому из двух угодить? Матери или юной кокетке? Сейчас Рождество, сделай маме приятное, у тебя еще будет время очаровать Гортензию.
Младшенький повесил голову, поскреб этикетку бутылки, которую отец поручил ему донести до столовой. И пробормотал:
- Я попробую сделать как можно лучше, отец, обещаю. Но бог мой, как же это трудно - быть младенцем! А другие-то как справляются?
- Я уж и не помню, - засмеялся Марсель. - Похоже, у меня не было таких проблем! Знаешь, Младшенький, я простой человек, который радуется жизни, наслаждается каждым ее мигом…
Младшенький явно призадумался над концепцией простого человека, и Марселю показалось, что он разочаровал сына. Мрачная мысль пронзила его: а вдруг мальчик скучает? Вдруг ему тоскливо с родителями, лишенными столь сладкого для него знания и неспособными двигать его вперед гигантскими шагами? Вдруг он станет бледным неврастеником? Бедный ребенок зачахнет, а они с мусечкой этого не переживут.
Он двинул плечом в воздухе, чтобы прогнать дурную мысль, и крепко сжал ладошку сына в своей.
Они открыли шкатулку, в которую Марсель положил драгоценности, - каждый год он доставал оттуда красивые вещицы и раскладывал по тарелкам за рождественским обедом, чтобы прославить рождение Мессии в Галилее и появление в его доме рыжего ангелочка-эрудита.
- Иди сюда, выбирай… А я расскажу тебе, как называются драгоценные камни.
В тарелках на столе под плотными дамасскими салфетками оказались изящного плетения золотой браслет с бриллиантами для Зоэ, золотые карманные часы для Гэри, подвеска в форме сердца, обрамленная бриллиантами, для Жозефины, длинные серьги с подвесками из голубых и желтых сапфиров для Ширли и витой золотой браслет "Картье" для Гортензии.
Отец и сын обменялись восхищенными взглядами, отец сжал ручку сына в своей, и тот изо всех сил вцепился в ответ в руку Марселя.
- И да будет праздник! - бросил Марсель. - Как славно, как приятно делать подарки родным людям! У меня сердце радуется!
- Bonum vinum laetificat cor hominis! Доброму вину сердце радуется! - снизошел до перевода Младшенький.
- Ты еще и на латыни говоришь! - воскликнул Марсель.
- Да просто запомнил одно выражение, когда читал старинный текст.
"Ну и ну", - подумал Марсель. Жозиана права: парень торопится взрослеть, опасно это, мало ли что…
"Грамматическая категория имен включает в себя имя существительное и имя прилагательное, которые могут быть женского и мужского рода, а также единственного и множественного числа. Они обладают целым рядом достаточно схожих характеристик и функций.
Имя существительное и имя прилагательное различаются следующим образом:
а) с точки зрения формы имя существительное и имя прилагательное по-разному соотносятся с категориями рода и числа. Как правило, род имени существительного определяется с помощью артикля (или его эквивалентов); в свою очередь, прилагательное может иметь степени сравнения и интенсивности;
б) что касается роли в предложении, то только существительное может служить подлежащим, дополнением и обстоятельством, имя же прилагательное постоянно выступает в роли определения…"
Анриетта Гробз закрыла грамматику "Ларусс", прихлопнув ладонью зеленую обложку.
- Все, хватит! - завопила она. - Хватит этой абракадабры! Как можно формировать сознание ребенка, напичкивая его мутными понятиями! Разве нельзя преподавать французский более простым способом? В мое время все было понятно: подлежащее, сказуемое, дополнение. Прямое дополнение, косвенное дополнение. Наречие, прилагательное. Главное предложение, придаточное предложение. И они еще удивляются, что с потока сходят одни двоечники! Возмущаются, что дети разучились думать, рассуждать! Да их с толку сбивают этим претенциозным жаргоном! Фаршируют им головы своим мерзким месивом!
Она внезапно испытала тошнотворную жалость к ребенку, которого ей надлежало вызволить из когтей среднего образования. Кевин Морейра дос Сантос, сын консьержки, - она его нанимала для странствий по Интернету. Мало того что каждое путешествие стоило ей десяток евро, в последний раз он отказался шевельнуть мышкой из тех соображений, что она мешает ему заниматься и что из-за нее он попал в отстающие.
- Это что означает? Я мешаю тебе блистать знаниями в классе?! - поразилась сухопарая Анриетта.
- То время, которое я трачу на тебя, я не занимаюсь, и у меня от этого плохие оценки.
- Да ты и так всегда учился на круглые нули! - возмущенно воскликнула Анриетта, тряся головой.
- Уж конечно, потому что ты отнимаешь все мое время, старая вонючая карга!
- Я тебе запрещаю мне тыкать и обзываться! Мы с тобой свиней вместе не пасли, насколько я помню…
Кевин Морейра дос Сантос так и прыснул:
- Куда уж там свиней пасти! Ты столетняя старуха, а я юный свежий парень. А что я тебе тыкаю - так и ты мне тыкаешь. А что ты вонючая, так я это чувствую, когда ты подходишь ближе. Это не обзывательства, это объективные замечания. И к тому же я не звал тебя, ты сама ко мне липнешь, настаиваешь, уж так тебе надо в Интернет. А я клал на это с прибором! Ты меня достала!
И в подтверждение своих слов он воздел вверх палец и торжествующе держал его так, чтобы она могла уловить суть его высказывания. А суть была в том, что ему не хотелось мириться со старухой, у которой воняет изо рта, и вообще она вся воняет, к тому же у нее на роже слой белой штукатурки, а маленькие злобные глазки так близко посажены, что, кажется, один глаз на вас, а другой - в Арканзас.
- Ты вся воняешь! У тебя нет дома водопровода или ты экономишь воду?
Анриетта проглотила это изощренное оскорбление и решила сменить тон. Она поняла, что торговля неуместна. У нее ни одного туза в рукаве. Она зависит от этого наглого жиртреста.
- Ладно, маленький паршивец! Сыграем по-честному. Я тебя ненавижу, и ты меня ненавидишь, но ты можешь сослужить мне службу, да и я тебе пригожусь. Давай составим пакт о плодотворной ненависти: ты впускаешь меня в Интернет, а я делаю за тебя уроки и, помимо этого, еще и деньжонок подкидываю. Что на это скажешь?
Кевин Морейра дос Сантос окинул ее оценивающим взглядом, в котором промелькнуло нечто вроде уважения. Старуха-то не промах! Ее так просто не возьмешь. Мало того что от нее будут продолжаться отчисления, она еще берет на себя все эти дебильные уроки, в которых он ни в зуб ногой и из-за которых он постоянно получает жуткие нагоняи от матери, тычки от отца, и к тому же существует риск, что на следующий год его вообще отправят в интернат.
- Говоришь, все уроки? - уточнил он, нажимая на клавишу "ввод" на клавиатуре. - И грамматику, и орфографию, и историю, и математику, и географию? Тогда сойдемся.
- Все, кроме блок-флейты и изобразительного искусства, с этим сам разбирайся.
- И ты не выдашь меня предкам? Не будешь жаловаться, что я нагло с тобой разговаривал, плохо обращался…
- Да мне плевать! Тут речь не о том, что нравится и не нравится, речь об обмене знаниями. Дашь на дашь!
Кевин Морейра дос Сантос колебался. Опасался, как бы чего не вышло. Теребил напомаженную прядь волос, которая бледным гребешком торчала на макушке. Его маленький мозг, такой медленный на подъем, когда нужно уяснить роль существительного или прилагательного в предложении и признак делимости на три, силился взвесить все за и против и в конце концов решил, что сделка ему выгодна.
- О’кей, старая кляча. Я буду притаскивать тебе уроки, а ты будешь приносить сделанные задания под предлогом, что ты со мной занимаешься… Предки станут тебя любить и ничего не заподозрят, а мой дневник зацветет и заколосится! Но помни: компьютерное время по-прежнему платное!
- Вообще никаких поблажек? - поинтересовалась Анриетта и скривила рот, изображая мольбу, как торговка на базаре.
- Там поглядим. Сперва попробуем, если получится, я пересмотрю расценки. Но запомни: музыку заказываю я.
И вот теперь, в рождественский вечер, Анриетта при колеблющемся свете свечи вгрызалась в жесткий гранит бессмысленных знаний, содержащихся под зеленой обложкой "Ларусса".
- Да как же мне его учить, этого прыщавого невежду? - терзалась она, пытаясь выдернуть из родинки волосок. - Его мозг - непаханая целина… Пустыня без оазиса, и негде повесить гамак усталому путнику… Не от чего оттолкнуться, чтобы начать занятия. Все строить с нуля! Делать мне больше нечего!
А ведь ей было чем заняться! У нее созрел наконец план. И какой план!
Он огненным всполохом зажегся в ее голове, когда, коленопреклоненная, она стояла перед Девой Марией.
Тот лицемер на картине, Иуда, подсказал ей эту мысль. Иуда босоногий, тонконогий, нервный, Иуда в длинном красном одеянии, с изможденным лицом… Это ведь вылитый Шаваль! Вот почему, разглядывая картину о страстях Христовых, она глаз не могла отвести от мрачного лица убийцы. Шаваль, циничный, шустрый Шаваль, который раньше работал на предприятии Марселя Гробза и ушел в конкурирующую фирму… "В "Икею", точно!" - вспомнила Анриетта. Шаваль, который ездил в кабриолете, заваливал женщин на капот, задирая им ноги себе на плечи, а потом там же, на месте, безжалостно бросал. Он отлично сложен, обходителен, жесток и алчен. Все необходимые качества… Бизнес Марселя он знал как свои пять пальцев. Методы, партнеров, клиентов, все магазины и филиалы. Шаваль! Конечно же, Шаваль! Ее лицо осветилось чистой радостью, и священник, прошедший рядом, подумал, что ангел спустился в часовню Пресвятой Девы. "Божественное явление? - взволнованно прошептал он ей в ризнице, нервно комкая полы облачения. - Божественное откровение в стенах нашего храма! О, храм от этого возвысится и начнет процветать, к нам потянутся туристы со всего мира, мы попадем в газеты… А ведь в церковной кассе шаром покати…" - "Вы правы, святой отец, сам Господь мне явился…" Она быстро сунула ему пожертвование на парочку свечей и выскользнула из церкви, чтобы отправиться на поиски адреса и телефона Бруно Шаваля. "Желтые страницы" в компьютере Кевина. Он будет моим пособником и сообщником, он поможет мне расставить ловушку этому борову Марселю. "Шаваль! Шаваль! - напевала она, быстро перебирая костлявыми коленками. - Именно его я увидела, когда встала на колени в церкви Сент-Этьен. Это божественный знак, поддержка свыше. Спасибо, милый Иисус! Я прочту девять девятидневных обетов в Твою честь".
Она обзвонила всех Шавалей в справочнике и нашла нужного в квартире его матери, мадам Роже Шаваль. И была неприятно удивлена.
Живет у матери. В его возрасте…
Она назначила ему свидание резким тоном бывшей хозяйки и удивилась, что он согласился не ломаясь.
Они встретились в церкви Сент-Этьен. Она знаком велела ему встать на колени рядом с ней и говорить тише.
- Ну, как жизнь, милейший Бруно? Давненько не виделись… Я о вас часто думала, - прошептала она, сложив руки у лица, словно истово молясь.
- О! Мадам, я теперь не бог весть что, тень самого себя, бледное подобие.
И произнес страшные слова:
- Я безработный.
Анриетта содрогнулась. Она приготовилась к встрече с биржевой акулой, крутым менеджером, богатеньким парнем с Уолл-стрит, а к ней пришел нищий голодранец. Она повернулась, чтобы получше его рассмотреть. Облысевший, потускневший, обрюзгший, потухший. Амеба. Она постаралась преодолеть отвращение.
- А что случилось? Вы прежде были таким бойким, способным и безжалостным молодым человеком…
- А сейчас я не более чем плавающая в океане медуза, мадам. Я встретил самого дьявола!
Анриетта перекрестилась и приказала ему не произносить больше это страшное слово в святом месте.
- Тем более что его не существует! Только у вас в голове.
- О нет, мадам! Существует… Он носит легкое платье, у него две длинные стройные ножки, тонкие запястья с голубыми прожилками, две крепкие маленькие грудки, язычок, призывно облизывающий губы. Ох! Эти губы, мадам, кроваво-алые губы, привкус ванили и клубники, маленький животик поднимается, опускается, опять поднимается, круглые соблазнительные коленки, у меня от нее огонь зажигался в чреслах… У меня дыхание обрывалось, когда я смотрел на нее и вдыхал ее запах, я ходил за ней как приклеенный, часами ее ждал… Взгляд у меня, видно, был тогда как у олигофрена, который смотрит на сверкающий огонек, который то приближается, то удаляется, а потом опаляет дурака, и тот погибает. Меня захватила невыразимая страсть. Я стал грезящим наяву маньяком, меня спалила похоть, я думал только об одной штуке, и тут, мадам, я могу показаться вам грубым, вы будете шокированы, но вы должны понять, в какую пропасть я скатился, я больше не думал ни о чем, кроме как… дотронуться руками, лицом, губами до сладостного куста, источающего сок подобно спелому фрукту…
Анриетта вскрикнула, эхо разнеслось по церкви. Шаваль посмотрел на нее и медленно покачал головой.
- Теперь вы поняли, мадам? Ощутили всю глубину моего горя?
- Но это невозможно! Невозможно так потерять голову из-за…
- Из-за недозрелого персика нимфетки? Увы, можно! Потому что я первый вложил меч в эти драгоценные ножны… Ее вагина ублажала мой член с мастерством и умением старой, опытной и развратной шлюхи. Она доводила меня до изнеможения, заглатывала член, как прожорливая глотка, всепоглощающая влажная воронка, а когда я уже был готов отдать Богу душу, девчонка останавливалась и смотрела мне в лицо невинными глазами, чтобы удостовериться, что я на грани… Я умолял ее не останавливаться, закатив глаза и высунув язык, как умирающий от бешенства пес, горло горело огнем, член, казалось, вот-вот лопнет… Она смотрела на меня холодным безразличным взглядом, бесконечно спокойная, и требовала еще денег, еще один топик "Прада", еще сумочку "Витон", и я шептал, задыхаясь: "Все что хочешь, все что хочешь, дорогая!" - лишь бы она вновь продолжала так чудесно двигаться вверх и вниз по моему члену, смачивая его своими соками, вытягивая наслаждение капля за каплей, мадам, капля за каплей, словно она была в печи и это был единственный источник, чтобы утолить жажду, она медленно давила своим органом на мой, который уже ничего не мог, и она делала с ним все что хотела, пока окончательно не добивалась своего, и тогда бросалась в финальную атаку, распиная меня наслаждением внутри ее нежной и упругой плоти и вынуждая отдавать Богу душу…
- Вы осмеливаетесь говорить о душе и о Боге! Ну, вы и богохульник!
- Так она моей душой и манипулировала! Я могу вам точно сказать, - прошептал он, перенося вес тела с правой коленки на левую на жесткой деревянной приступке. - Эта девчонка - ей ведь не было и шестнадцати! - эта девчонка даровала мне встречу с Богом в своем органе-удаве, я заглянул в глаза ангелам и услышал пение архангелов. Я лучился счастьем, источал сладострастие, я летал, я владел всем миром, я растекался лужицей от наслаждения, и когда я взрывался внутри нее, я попадал прямиком в рай! А потом, потом… я становился простым смертным, слетал с небес на землю, в грязь, пытаясь лизнуть напоследок небеса, стремительно удаляющиеся от меня, а девчонка, насытившись моей кровью, подстерегала меня, чтобы получить полагающуюся ей военную добычу. И если я забывал что-нибудь, туфельки или конвертик с деньгами, она обдавала меня холодом и отказывалась от встреч до тех пор, пока я не сложу к ее ногам все трофеи… И к тому же лишала меня каких-нибудь маленьких радостей, чтобы наказать за то, что я заставил ее ждать.
- Кошмар какой! Эта девчонка просто маленькая потаскуха! Вам обоим гореть в аду.
- О нет, мадам, то было несравненное счастье… У меня буквально крылья выросли, я был счастливейшим из людей, но увы, счастье длилось недолго. Когда мой член начинал твердеть и я вновь принимался клянчить разрешения на въезд, она щелкала крепким язычком по нёбу, сверлила меня холодным взглядом и спрашивала: "А что ты мне за это дашь?" При этом она красила ногти или подводила ясный глазок серым карандашом. Она была ненасытна. А я между тем работал все меньше и окончательно запутывался. Играл в карты, в лото, в рулетку, а поскольку мне не везло, я начал воровать деньги в кассе моей фирмы. Махинации с чеками и так далее. Сначала маленькие суммы, потом больше и больше… так я и погорел. Погорел напрочь - мало того что потерял место, так еще и лишился рекомендаций. Мое резюме можно выбросить в ближайшую сточную канаву.
- Скажите, несчастный грешник, вы, надеюсь, больше не виделись с этой малолетней Далилой?
- Нет. Но не по моей инициативе! Я бы на карачках приполз, если бы она меня позвала!
Он опустил голову. Вид у него был жалкий.