– Если она у тебя так болит, таблетки тебе пить бессмысленно. Мертвому припарки. Причину надо устранять. В госпиталь лечь согласен?
– В госпиталь? – Лёнчик растерялся – неожиданное было предложение. – Зачем?
– Затем! – недовольно прикрикнул на него Медетов. – Голова у меня болит?
– Нет, я согласен в госпиталь, – торопливо проговорил Лёнчик.
– В неврологию, – сказал Медетов. – Пройдешь там обследование. Потерпи еще несколько дней. Место в госпитале освободится – поедешь.
Лёнчик был уже у двери, уже взялся за ручку, когда майор остановил его:
– Там это… обследовать будут – пункцию спинномозговую делать не давай. Понял? Запомни – и стриги ушами. Ее все хотят делать, а умеют делать через двух третий.
Головная боль исчезла в первый же день, как Лёнчик проснулся в госпитале. Он лежал на застеленной свежей простыней койке, и голова была ясной до пронзительности; казалось, он смотрел до нынешнего утра на мир через запыленное, грязное окно, и вот оно чисто вымыто, прозрачно, видно далеко вокруг, все резко, контрастно, графично. Как будто некто таинственный сегодня ночью хорошенько поработал в его черепной коробке, отдраил оконное стекло мелом, окатил водой, протер насухо мягкой тряпкой.
Он не знал, что делать. Сказать врачам правду – значило подвергнуть себя риску быть обвиненным в симулянтстве, соврать, сказав, что голова болит, – ему и не хотелось врать, и какие последствия могло повлечь его вранье? Не станут ли его принуждать к спинномозговой пункции? Из трепа с сопалатниками он уже понял, что это такое, и знал, что тех, кому ее делают, автоматически комиссуют, независимо от результатов анализа, а некоторых, кому ее делают, парализует, и человек остается паралитиком на всю жизнь.
Но когда начался обход и палата наполнилась офицерами в белых халатах поверх формы, никаких затруднений с жалобами на головную боль Лёнчик не испытал. Такая невероятная дистанция была между ним и офицерами – космических масштабов, сказать офицеру все, как есть, – это было невозможно.
Капитан, майор и полковник начальник отделения трогали его голову, ощупывали со всех сторон, выспрашивали о характере боли, Лёнчик живописал – словно она терзала его вот прямо сейчас, – опасаясь, что ему не поверят, но нет: вскоре после обеда пришла медсестра, принесла какие-то назначенные ему таблетки, сообщила, что вскорости, завтра-послезавтра, в общем, как будет талон, Лёнчику сделают рентген головы, – и снимки все покажут.
Снимки ничего не показали. Лёнчика повезли в Ленинград в окружной Военно-морской госпиталь на консультацию, но и там никакого диагноза поставить ему не смогли. Капитан, майор и полковник начальник отделения снова собрались около Лёнчиковой кровати, щупали ему голову, нажимали пальцами на темя, на затылок, на виски: болит, не болит? Болит, стойко держался Лёнчик. "Может, пункцию сделаем?" – затаенно спросил капитан начальника отделения. "Посмотрим, посмотрим, пока подождем", – отходя от Лёнчика к другой кровати, сказал полковник. Майор, усмехнувшись, похлопал капитана по плечу: "Подождет твоя диссертация".
Лечение, что в конце концов назначили Лёнчику, заключалось во внутривенной инъекции двадцати кубиков новокаина через день. Еще во время инъекции голову начинало кружить, как от сильного опьянения, и Лёнчик сидел, вцепившись свободной рукой в процедурный столик, чтобы не слететь с табуретки. Когда все двадцать кубиков исчезали из шприца, медсестра помогала подняться, а в дальнейший путь к палате он отправлялся самостоятельно. Вестибулярный аппарат отказывался понимать, где вверх, где низ, потолок переворачивался, пол качался, он шел, перехватываясь по стенке руками, и, добравшись до палаты, ложился на кровать. "Ну кент, ну Лёнчик, ну устроился, через день пьяный!" – ржали сопалатники, когда он появлялся в палате.
Через полчаса потолок с полом возвращались на свои места, Лёнчик вставал – и впереди у него был целый день свободы. Не идти на дежурство, ни в наряд, ни на политзанятия.
Через несколько дней такой жизни он зафонтанировал стихами. Чего с ним не было уже года полтора. Писал и писал их – по два, по три в день. Правил одно – набегало другое, торопливо записывал его, а в голову лезли строки того, что правил. Палата была на восемь человек, все время разговоры, споры, а то и ссоры, и он облюбовал для работы стол недействующего медицинского поста в глухом углу коридора. Сидел там с разложенными по кругу тетрадями – черновыми, чистовыми – и летал ручкой то в одной, то в другой, то в третьей.
Полковник начальник отделения возник над ним, утонувшим в своих тетрадях, в один из последних дней новокаиновых инъекций. Как он приблизился, Лёнчик не заметил, увидел его, лишь когда одна из тетрадей на столе вдруг взмыла в воздух, он рванулся за ней – тетрадь его была в руках начальника отделения.
– Это что же, стихи, что ли? – с недоуменным удивлением проговорил начальник отделения, переводя взгляд с тетради на Лёнчика.
Начальник отделения был мрачновато-холодным, с нетороплив о-внушительными движениями человеком, в манере его общения с окружающими сквозила высокомерная пренебрежительность, казалось, каждое мгновение от него можно ждать начальственной таски – неизвестно за что, причина найдется, по той самой формуле. Начальник отделения был царь и бог, в его власти было выписать за нарушение распорядка, обвинить в симуляции.
– Отдайте, – вскочив со стула, схватился Лёнчик за другой край тетрадки, потянул к себе, но начальник отделения держал ее крепко – не забрать.
– Нет, стихи, что ли? – повторил начальник отделения. – Переписываешь чьи-то? Или собственные?
Лёнчик почувствовал себя попавшимся на месте преступления преступником. Он еще никому, кроме Жунаса, даже и Вике на гражданке, и Жёлудеву, не открывался в своем грехе, и здесь, в госпитале, когда спрашивали, что там корябает за столом, отвечал: письма. Но, будучи пойманным на месте преступления, отпираться было бессмысленно.
– Собственные, – через паузу признался он.
– Собственные. Ага, – протянул начальник отделения. И потряс тетрадку. – Отпусти. Пишешь стихи – хочешь, значит, быть поэтом. А поэт пишет, чтобы его стихи читали другие.
Лёнчик понял: придется уступить. Тут же с удивлением сделав открытие: а он на самом деле вовсе не против, чтобы начальник отделения прочитал его вирши. И вправду, стихи пишутся не для того, чтобы умирать в тетрадях.
– Это не та тетрадь, – сказал он. – Это черновики. Эту не надо читать.
– Так давай беловик, – потребовал начальник отделения. Он получил от Лёнчика беловую тетрадь и погрузился в нее. В Лёнчике внутри бушевал ураган. Неужели его стихи не понравятся начальнику отделения? Так они стояли напротив друг друга около стола недействующего медпоста несколько минут, и наконец начальник отделения, оторвав от тетради взгляд, тряхнул ею: – Что это ты пишешь: "Печальный стук последнего вагона, прощальный взгляд, бессвязный взмах руки…" Как взмах руки может быть бессвязным? Бессвязной бывает речь.
– И взмах тоже может быть бессвязным, – не согласился Лёнчик. – В зависимости от обстоятельств. Это метафора. Троп. Перенос понятий.
– Какие слова знаешь! – начальник отделения сыграл бровями, изображая изумление. – Перенос понятий, надо же. – Он отдал Лёнчику тетрадь. – В Литературный институт думаешь поступать?
– В Литературный? – переспросил Лёнчик. Он был подавлен: неужели его стихи так плохи, что не заслуживают никакого отзыва. – Есть такой институт?
– Неужели не слышал? – Теперь изумление начальник отделения было, похоже, совершенно искренним. – В Москве, имени Горького. Для молодых талантов. Очень многие известные писатели и поэты оттуда вышли.
– Имени Горького? – эхом переспросил Лёнчик. Его вмиг залило такой радостью – было полное ощущение: вот только что заложенное плотными облаками, низкое небо над головой, и вдруг – ослепительное солнце, глубокая чистая синь, и ни облачка. Начальник отделения нашел его стихи талантливыми!
– Ладно, не слышал – теперь знаешь, – сказал начальник отделения. – Всё здесь написал? – кивнул он на тетради, разложенные на столе. – В госпитале?
– Все здесь. В госпитале, – подтвердил Лёнчик.
В мрачновато-холодном взгляде начальника отделения зажегся огонек непонятного Лёнчику интереса:
– Что, скажи честно, как на курорте тебе здесь было? Отдохнул?
Лёнчик испытывал к начальнику отделения такую счастливую признательность за его оценку – не солгать.
– А то! – ответил он.
– Голова болеть перестала?
– Перестала, – подтвердил Лёнчик.
– А вообще-то болела? Не бойся, по-честному: все равно скоро выписываться.
Лёнчик не боялся. Ему было стыдно. Он видел, к чему клонит начальник отделения.
– Болела, – сказал он. – Еще как. Ужасно болела.
– А как в госпиталь лег, так и прошла?
– Точно, – признался Лёнчик – словно прыгая в воду с дикой кручи, да еще в неизвестном месте.
Какая неимоверная, какая безумная пауза разверзлась в их разговоре. Лёнчику казалось, он завис в прыжке над водным зеркалом, будто подвешенный на невидимой нити, рано ли, поздно ли начальник отделения перережет ее – и тогда или спасительная глубина, или вдребезги.
– Ладно, долеживай, – произнес наконец начальник отделения. – Дней пять тебя еще подержать смогу, а больше не выйдет. Дотянешь до конца службы?
Водная гладь мгновенно приблизилась, взорвалась фонтаном брызг, принимая Лёнчика в себя, блаженная глубина погасила удар – и вытолкнула наверх, к свету.
– Буду стараться, – сказал он.
– Постарайся, – как посоветовал начальник отделения. – Но если уж станет невмоготу – пойдешь в санчасть и снова сюда. В заключении у тебя будет написано, что в случае рецидива – повторная госпитализация, придешь к ним – не посмеют не направить.
– Спасибо, – поблагодарил Лёнчик, на самом деле еще не в состоянии по-настоящему оценить слова начальника отделения.
– Лет через пять-шесть, – делая шаг от поста, проговорил начальник отделения, – буду смотреть в магазинах твою книжку.
Он продержал Лёнчика в госпитале, как обещал, еще пять дней, Лёнчик ехал к себе в часть в полной уверенности, что месяц-другой – и снова окажется здесь, но возвращаться в госпиталь не понадобилось.
Он пролежал в нем почти месяц, двадцать девять дней, и за эти двадцать девять дней в части произошли события, которые всё изменили. Командир части, красавец подполковник, о котором говорили, что через год-два его заберут работать в округ на полковничью должность, заместителем начальника отдела, вернувшись после двухдневной охоты в компании начальника этого самого отдела, где ему прочили должность зама, не поспав, сел за руль своего "Запорожца" и повез в аэропорт улетающую на южный курорт красавицу-жену. А возвращаясь из аэропорта, заснул за рулем, съехал на встречную полосу и на полной скорости врезался в грузовой ЗИЛ. Вместо него командиром части теперь был майор Портнов. Пока и. о., но ротой он уже больше не занимался, и всем в ожидании нового командира роты заправлял замполит капитан Правдин. Ему самому до Лёнчика не было никакого дела, и Кутнер тоже перестал донимать Лёнчика всякими мелкими придирками. У Лёнчика с его сержантским званием да не обремененного никакими командирскими заботами, настала жизнь, о которой только мечтать: ходил на боевые дежурства и в наряды – и будто над ним не было никакого начальства. Он теперь мог бы встать в строй с недельной давности подворотничком и не чищенными сапогами – ему бы никто на это не указал.
Но только он жил словно в вакууме. Прервал отношения со всеми, ни с кем не дружил. Совсем разошелся с Жунасом, не показывал ему стихов, ответно и Альгис не лез со своими рассказиками. И с Жёлудевым тоже отдалились друг от друга. За время, что Лёнчик провел в госпитале, Жёлудев сдружился с Кутнером, всячески выказывал ему свое почтение, пожалуй, и заискивал, – знаться с таким Митяем совсем не хотелось. Спасенный Лёнчиком от дисбата Афанасьев, заметив его одинокость, попытался прибиться к нему, – Лёнчик не поощрил его попыток. Афанасьев был ему не интересен, не чувствовал он ничего общего между ними.
В начале лета Портнов а назначили уже полноправным командиром части. Вскоре на его место переводом из другой части пришел молодой капитан, тут же принявшийся оправдывать поговорку про новую метлу, но на тех, кто дослуживал третий год, метла его не покушалась, и Лёнчик как входивший в эту группу был ему безразличен. Ровно месяц спустя после приказа министра обороны об увольнении в запас военнослужащих срочной службы, выслуживших свой срок, 3 октября, Лёнчик стоял перед КПП в неровной шеренге уходящих на гражданку, и начальник штаба зачитывал приказ по части об увольнении следующих военнослужащих… Он дошел до фамилии Лёнчика, произнес ее – и Лёнчика окатило горячим чувством, будто он может сейчас взлететь. Обманное, конечно, было чувство, не взлететь – сколько ни маши руками, но там, внутри себя, он так и взмыл в небо.
* * *
– Саша Мальцев умер, ты знаешь? – спросила мать.
– Саша… – протянул Лёнчик. Сознанию, увязшему в армейской жизни, чтобы понять, о ком речь, нужно было напрячься. – Саса-Маса?! – ошеломленно воскликнул он.
– Вернее, погиб, – сказал отец.
– Как погиб? – выпуская из рук вилку, проговорил Лёнчик. – Когда?
– Да уж чуть не год, – отозвалась мать. Вид у нее был виноватый.
– На работе, в цехе, конструкция там у них какая-то стала валиться. Саша ее – держать, а все разбежались, он и не удержал, она рухнула, – голос у отца, только он начал рассказывать о Сасе-Масе, сделался таящийся, было ощущение, отец пригнулся – как бы оказался перед лицом самой смерти и вот выказывал ей опасливое почтение.
– Рухнула… и на Сашу? – Возможно, впервые в жизни Лёнчик назвал Сасу-Масу не прозвищем.
– Так. На него, – подтвердил отец.
Сознание Лёнчика понемногу привыкало к известию.
– А почему мне никто ничего не написал? Ни Вика с Жанкой, ни вы?
Отец с матерью переглянулись. Словно советовались друг с другом, кому отвечать. Но ответил брат. Ему уже было тринадцать, он учился в седьмом классе и чувствовал, должно быть, себя совсем большим.
– У тебя же там автомат. Мало ли что, кто тебя знает.
Лёнчик посмотрел на отца с матерью.
– Даете! Ну автомат и автомат. Не застрелился бы. Всякие другие поводы были – видите, жив-здоров.
– Да? Какие поводы? – выражение вины на лице матери сменилось испугом.
– Да всякие, – уклонился от ответа Лёнчик. Саса-Маса, Саса-Маса, стучало в нем имя первого школьного друга – будто щелкала туда-сюда стрелка метронома, под который когда-то, в те первые школьные годы, занимался на пианино.
– Ой, ну вот ты, слава Богу, и дома! – запоздало подала голос бабушка Катя, все это время, как сели за стол, просидевшая молча, только поглядывавшая на него и тихо улыбавшаяся обращенной в себя улыбкой. – Не чаяла и дождаться… – она всхлипнула, на глазах у нее появились слезы, она принялась вытирать их ладонью, но слезы продолжали течь, и, махнув рукой, она поднялась, пошла с кухни.
– Бабушка, баб… – вскочил, последовал за нею в коридор Лёнчик. Догнал ее, обнял, прижал к себе. – Все хорошо, что ты. Отслужил, вернулся, все. Переоденусь вот в гражданское – и как этих трех лет не было.
Он объявился на пороге родительского дома всего какой-нибудь час назад, не предупредив о своем приезде – свалившись как снег на голову, и был еще в форме, только снял обрыдшие сапоги. Подходила уже пора укладываться спать, всем завтра утром рано вставать, но мать с бабушкой Катей тут же бросились собирать стол, чтобы сесть, отметить его возвращение, не хватало только сестры с мужем. Они как молодая семья с ребенком получили недавно от завода комнату в коммунальной квартире, это был другой конец Уралмаша, и звать их сегодня уже не стали.
– Да, – проговорила бабушка в ответ на его слова, что все хорошо, – а дед-то вон твой не вернулся… Рукой помахал, "Ждите!" – и с концом.
Деда, в честь которого он был назван, не было на свете уже без малого пятьдесят лет, но она все жила событиями той пятидесятилетней давности, они оставались для нее такой же горячей реальностью, как его возвращение из армии.
– Ну, сейчас же никакой войны нет, – отозвался Лёнчик. – Ни Гражданской, ни германской.
Он специально сказал "германской" – бабушка Катя называла Первую мировую только так.
– Нет-то нет, – ответила бабушка Катя, – а в армии-то у солдата жизнь что? Копейка.
Метроном, отстукивающий имя Сасы-Масы, снова застучал в мозгу Лёнчика со всей силой.
– Совсем не обязательно только в армии, – сказал он.
Вот так, с такого известия началась его гражданская жизнь.
Назавтра он первым делом отправился в военкомат. Нужно было встать на учет, взять справку для милиции о демобилизации – получать паспорт. Пошел он в гражданском, но дежурный капитан у порога завернул Лёнчика обратно: "Пока вы без паспорта, товарищ младший сержант, вы состоите на воинской службе в Советской армии и не имеете права ходить в гражданской одежде!" Лёнчик запротестовал, ссылаясь на запись в военном билете, что уволен в запас, и нарвался: "Сейчас покажу вам, в каком вы запасе! Задержу – и на гауптвахту, отсидите там по полной за нарушение формы одежды!" Взгляд у капитана, когда он произносил эту тираду, стал таким бело-каленым, что Лёнчик без дальнейших раздумий предпочел подчиниться. Дома была одна бабушка Катя, отец с матерью, еще когда он спал-отсыпался, ушли на работу, брат в школу, и, увидев, что Лёнчик переоблачается в форму, она встревожилась: "Тебя что же, снова призывают?" Лёнчику стало смешно. "Да нет, баб, – сказал он. – Шел вчера в темноте – никто не видел, надо вот сегодня напоследок покрасоваться". Она восприняла его слова всерьез: "Ой, да конечно, конечно. Такой ты удалец-молодец в форме. – И тоже пошутила: – Такой удалец-молодец – все девки твои". – "Не откажусь", – с бравостью отозвался Лёнчик.
Он почистил пуговицы на кителе и бляху ремня асидолом, отдраил до зеркального блеска ботинки чтобы капитану в военкомате не к чему было придраться, и снова вышел на улицу. И только успел отойти от дома, лицом к лицу столкнулся с Гаракуловым.
Серое габардиновое пальто, рассчитанное на широкую, квадратную фигуру Гаракулова, при каждом шаге полоскалось на нем, словно он сейчас представлял собой что-то вроде огородного пугала из сколоченных крест-накрест палок. По лицу его можно было бы изучать анатомию черепа – так плотно обтягивала кожа костяк, казалось, она наклеена на него, – а посередине левой щеки багровел странный четырехточечный изогнутый шрам.
– Во ни хрена себе, кого вижу! – заступая Лёнчику дорогу, проговорил Гаракулов. – Идет блестит доспехами, прямо витязь. В отпуск, что ли? Или дембельнулся?
– Демобилизовался, – с неохотой отозвался Лёнчик. – Привет.
– Я и говорю, привет, – Гаракулов будто спорил с ним. – В форме, ремешок кожаный… Подари ремешок-то.
– Как это подари? – удивился Лёнчик. – Как я, интересно, в военкомат приду? Ремень – часть формы.
– Сходишь – и подари. На что он тебе. Не будешь же носить?
– Едва ли, – согласился Лёнчик.
– А я буду. Кожаный, с бляхой. Свинца туда граммов сто пятьдесят – ого какой будет ремень.