В общем-то, несмотря на муки писания и даже на тот не до конца выветрившийся из него ужас, что пережил в кабинете начальника горуправления, когда казалось, еще миг - и конец, у Аборенкова было весьма недурное, а пожалуй, и прекрасное настроение. Что ни говори, а участвовал сегодня в "золотой" операции, и мало что участвовал, но еще и сыграл первую скрипку! Кто из знакомых участковых мог похвастать чем-либо подобным?!
- Ты отчеты пишешь, - заревела на него Марсельеза, - а я сегодня на работе не была! Куда делся-то? Как привезли меня - я до сего времени на стуле там просидела! Кто мне справку давать будет? Давай мне справку, где я сидела!
- А откуда ж я знаю, где ты сидела? - наслаждаясь нежданным-негаданным отдыхом от отчета, спросил Аборенков. - А может ты, извини меня, - подмигнул он ей, - не сидела, а лежала где-нибудь, а?
- Лежала? Я?! - вскричала Евдокия Порфирьевна, и, переломив ручку Аборенкова, она хватила ее половинки об пол. - Начальник твой, сволочь, на мне повышение получил, ты не получил - так получишь, а мне даже справку нельзя?
- Погоди, погоди, - Аборенков, не успев вскипеть из-за сломанной ручки, тут же о ней и забыл. - Кто это повышение получил, какой мой начальник?
- Какой! К кому водил меня! Кто справку мне на цельный день обещал! Идет, три звезды на погоне вместо одной - вы кто такая, гражданочка, какая-такая вам справка?!
Окаймленное розовым валиком жира лицо полковника Собакина, призывающего к ответу их с Пухляковым, предстало перед Аборенковым, и он понял, кого спутала Марсельеза с его непосредственным начальником.
- Дуся! Дуся ты моя, Дуся! - аж застонал от рвавшегося из него смеха Аборенков. - Ox, Дуся, как же с тобой нехорошо… Будет тебе справка, Дуся, что ты волнуешься! - Он реквизировал у Евдокии Порфирьевны, в обмен на свою сломанную, ее ручку, достал из стола, из нужного ящика нужный бланк и написал: "Справка. Дана настоящая…" Он живо написал справку, такие справки писались по установленному образцу, и никакой заминки в этом деле быть у него не могло. - Вот, Дуся, - дописав и пряча ее ручку к себе в карман, протянул он ей аккуратный листок. - Завтра в отделении - печать, и дело кончено.
- Мне еще и печать бегать ставить?
- А ты бы хотела и обществу пользу принести, и энергии не затратить? У меня, Дуся, печати нет. А без печати - какая же справка? Сходи в отделение, чего ты! Прямо к нему, который тебе обещал, и зайди. Погляди на него, какое он повышение получил!
Евдокия Порфирьевна, хоть и жалко ей было реквизированную ручку, хоть и досадно, что придется еще тащиться, ставить эту печать, начала отмякать душой, гнев ее стал остывать, и, задавленный было хлопотами о справке, интерес к заваренной ею нынче утром каше снова всплыл в ней наверх.
- Так а что там… У Трофимычей-то? Дознались до чего? - спросила она.
- О, Дуся моя, Дуся! - поиграл голосом Аборенков. - До чего дознались, то секрет. Простым гражданам знать не положено.
Евдокия Порфирьевна проглотила его издевку. Когда ей было нужно, она могла проглотить и не такое.
- Так нашли у них золото? - попробовала она проявить законное любопытство уже и прямо в лоб. - Что они с ним в миксере-то делали?
- Секрет, Дуся. Сказал же я тебе. Не могу разглашать тайны. Не имею права!
Веселился Аборенков, забавлялся с Марсельезой, будто кошка с мышкой.
- А я тебя прошу - выдавай тайну? - упорствовала однако же Евдокия Порфирьевна. - Мне от тебя никаких подробностей не требуется. Ты только: "да" или "нет".
И сорвался Аборенков, оступился, зашел в своей кошачьей забаве дальше, чем следовало.
- Не нужно тебе подробностей? - совсем развеселился он. - "Да" или "нет"? А чего ж без подробностей? Можно и с подробностями! - И расхохотался, неудержимо, до перехвата дыхания. - У них золотые яйца там. Видимо-невидимо! Курочка ряба им золотые яйца несет. Пук - и золотое яичко!
Он-то думал, что приразжал когти - и цап мышку обратно, он-то полагал, что ничего ровным счетом не выболтал, потому как кто же в своем уме может всерьез поверить в золотые яйца, он-то считал, что лишь позабавился - и все, ничего больше, но лицо у его бывшей пассии вдруг так и пыхнуло свекольной краснотой, потом вмиг побледнело и приобрело несвойственное для нее выражение словно бы вдохновения.
- Ладно, пойду тогда, - хрипло почему-то сказала она, повернулась и пошла из его кабинета вон. И притворила дверь за собой тихо и аккуратно, а если бы у Аборенкова был слух на слово, то, глядя со своего места ей вслед, он бы определил так: словно бы нежно притворила.
7
В эту ночь в двух соседствующих домах на Апрельской улице властвовала бессоница. Не спали потрясенные событиями минувшего дня Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, теснясь на одной кровати в комнате, мешая друг другу и оттого беспрестанно ворочаясь, не смея при том из страха перед поселившимися у них двумя молодыми людьми перемолвиться ни единым словом. Не спали и молодые люди, обосновавшиеся на кухне, сидели один на табурете у входной двери, другой на лавке у окна, и в самом деле прислушивались чутко ко всем звукам, доносившимся из комнаты в распахнутую ими настежь дверь, прислушивались ко всем шорохам снаружи, пощупывали время от времени бугрившиеся под мышками твердые пистолетные наросты и двигали плечом, устраивая сбрую кобуры поудобнее. И если их бдение нельзя было назвать бессоницей, то постельная маета Евдокии Порфирьевны была самой что ни на есть настоящей бессоницей, такою же, как у Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, хотя и лежала она на кровати совершенно одна. Все вспоминался ей старик у ее крыльца - прячет что-то у себя за спиной, бормочет заикающейся скороговоркой: "Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут…" - забывалась вроде, проваливалась в сон - ан нет, тут же и оказывалось, что снова не спит и опять видит, как прячет от нее старик что-то за спину: "Рябая тут… у тебя тут…"
Первые петухи пропели в ночной темени, вторые, в окне начало рассветлять, и Евдокия Порфирьевна, не в силах больше длить эту муку бессоницы, почти не соображая ничего, чувствуя лишь, как жарко горит в голове будто спекшийся в огненный ком бедный ее мозг, рывком поднялась с постели и, как была в ночной рубахе, вышла на крыльцо и спустилась на землю. Верный тихо лежал у себя в конуре и даже не звякнул цепью. Крадучись, словно была уже не на своей территории, Евдокия Порфирьевна пошла в дальний конец участка к прорехе в заборе. Протиснулась в нее и, все так же крадучись и пригибаясь, двинулась к курятнику. И выгляни сейчас, в эту минуту кто из Трофимычей в окно, засекли бы ее, как она ни пригибайся, всполошились и не дали бы ей сотворить задуманное. Но, хоть и не спали они, хоть и измучились бессонным лежанием до того же огненного кома в голове, что и Марсельеза, не смели они, боясь своих бдящих постояльцев, даже и просто сесть, посидеть на кровати, спустив ноги на пол. А постояльцы их бдели на определенных им начальством позициях - держали под прицелом уличное окно, и Евдокия Порфирьевна осталась незамеченной, несмотря на то, что ночная темь уже рассеивалась и начинала заниматься заря.
И что проку, что сидел один из молодых людей у сенной двери. Если бы он приоткрыл ее немного, до него тогда донесся бы шум в курятнике, всполошенное квохтанье и хлопанье крыл, и, выскочив на крыльцо, увидел бы он выбирающуюся из стариковского курятника, словно какая-нибудь Лиса Патрикеевна, гренадерского роста женщину в ночной рубахе и с пестрою курочкой под мышкой. Но он, согласно полученным наставлениям, закрыл дверь туго и плотно, как закрывали ее на ночь старики, - чтобы все выглядело по-обычному, чтобы заявившиеся к ним их сообщники ничем не встревожились бы, и оттого ничего он не услышал и никого не увидел.
А Евдокия Порфирьевна, вернувшись к себе, заперла в сенях все засовы, все замки, какие имелись, помяла Рябую под гузкой, так, впрочем, и не поняв, снеслась та сегодня уже или нет, и ее вдруг повело в сон - прямо сносило с ног…
Проснулась Евдокия Порфирьевна в непонятной, обливавшей ее тяжелым потом тревоге. И мигом, едва проснулась, эта тревога сбросила ей ноги с кровати, и она вскочила. Много ли, мало ли минуло времени с той поры, как упала на кровать, она не знала. Ноги, будто сами собой, не ее волей, понесли ее в сени, оставив тапки стоять у кровати, она вывалилась в глухие сенные полупотемки, и ее обдало квохтаньем, хлопаньем крыльев, и мимо лица протрепыхала в комнату перепуганная Рябая.
Евдокия Порфирьевна щелкнула выключателем, зажигая свет. Оглядела пол под ногами, глянула на скамейку, заваленную всяким хламьем, начиная от старых газет и кончая неведомо как приблудившимся конским седлом, провела взглядом по настенной полке со всякой уличной хозяйственной утварью и поняла: в углу, в корзине.
В корзине лежал такой же разнообразный хлам, как на скамейке: сношенные рукавицы, съеденная молью кроличья шапка, обрезки кошмы, лохмы скрученной в мотки пакли. Евдокия Порфирьевна наклонилась, пошарила среди всего этого - и наткнулась. Под пальцами было округлое, гладкое, похожее на камень-голыш. Она выкатила это округлое и гладкое наружу, на ладонь - и рука у нее дернулась, выпустив взятое обратно. Это и в самом деле было яйцо, и оно в самом деле было золотое!
Евдокия Порфирьевна снова потянулась было взять яйцо, покойно лежавшее сейчас на мотке пакли, но рука отказалась повиноваться ей. Остановилась на полпути - и не шла дальше. Тянула ее изо всей силы, напрягалась - задрожали пальцы, но нет, не шла!
И в этот момент откуда-то из глубин ее существа, из недоступной для сознания тьмы поднялась и зазвучала в ней словно бы музыка. А может быть, то была вовсе и не музыка даже, а это ее всю словно бы залило неким светом, а свет и был музыкой. Это он звучал, это его звуки возносили ее на какую-то такую немыслимую высоту, где она уже была не она, исчезала, растворялась в этом свете, сама становилась им… и Евдокия Порфирьевна почувствовала, что не может, не в силах держать обретенное ею знание в себе, она должна поделиться им, поделиться со всеми, со всем миром…
И если бы кто-нибудь мог видеть ее в этот момент, особенно из знавших ее обычную, то изумился бы. Что-то невообразимое происходило с ее лицом. Хищное, грубое, плотоядное, оно и в самом деле словно бы высветлялось, высветлялось каким-то идущим изнутри ее светом, и вдруг все так и озарилось им, и в глазах у нее появилось то отстраненное, неземное выражение, об обладателях которого и говорят: не от мира сего.
Поспешливым, быстрым движением Евдокия Порфирьевна схватила корзину за ручку, подлетела к сенной двери, откинула запоры, отомкнула замки и, все так же в ночной рубашке и босиком, выскочила на крыльцо. Шлеп-шлеп-шлеп, прошлепали ее босые ноги по ступеням, топ-топ-топ, протопали по дорожке, ведущей к калитке, и, распахнув калитку, Евдокия Порфирьевна вывалилась на улицу.
- Люди! Люди! - закричала она, вздымая над собой корзину подобно хоругви и устремляясь на середину улицы. - Чудо, люди! Чудо!
Она не знала, есть ли вокруг нее люди, она ничего не видела вокруг и не слышала, она не понимала, ночь или день. Но было в действительности не позднее и не раннее утро, тот его час, когда обитатели индивидуальных домов начинали стягиваться, по одному, по двое, по трое, к асфальтовой магистрали, к автобусной остановке на ней, чтобы разъехаться оттуда по рабочим местам, и оттого на пустынной обычно, нелюдной улице было сейчас весьма оживленно.
Евдокия Порфирьевна добежала до середины улицы, бухнулась там на колени, поставив перед собой корзину с лежащим в ней на куче хламья золотым яйцом, и принялась отбивать поклоны:
- Чудо, люди! Чудо! Бес меня попутал, согрешила! Нет мне прощения - уличить хотела! Чудо, люди, чудо! Гляньте туда, гляньте на тот дом, Трофимычи там живут, знаете, - благодать небесная сошла на него! Чудо, люди, чудо!
Голос у нее был зычный, словно труба, и вокруг нее вмиг собралась целая толпа.
И молодые люди, проведшие бессонную ночь в доме Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем, тоже, разумеется, услышали ее голос, приникли к оконному стеклу, пытаясь понять, что там происходит на улице, - ну да что же они могли поделать теперь. Все, поздно было.
- Чудо у нас, чудо! - кричала Евдокия Порфирьевна. - Грешна, люди! Прошу милости вашей и заступничества! Чудо у нас, чудо!..
О, как она кричала тогда! Знающие ее долго потом удивлялись: откуда она такие и слова-то выцарапала. "Заступничества"! Это же мало что выучить, еще и выговорить надо!
Глава пятая
1
Молодой человек тщедушного вида, с редкой светлой бородкой, взгромоздясь на нечто вроде трибунки из трех перевернутых водочных ящиков, вещал, как читал лекцию:
- Есть области, где время может замедляться или убыстряться. Посещение Земли некими гуманоидными существами - уже наша повседневность. Как свидетельствуют очевидцы, существа бывают трех видов: зелененькие, тридцати сантиметров ростом, человекоподобные, телесного цвета, и трехметровые гиганты, меняющегося цвета. Полтергейст, иначе "большой шум", когда предметы сами приходят в движение, тоже признан реальностью. Теперь надо признать реальностью яйца с золотой скорлупой, которые могут нести куры рябой окраски. Указание на то, что именно куры рябой окраски могут нести такие яйца, можно найти в русской народной сказке. Надо отметить, что народная фантазия всегда зиждилась на фактах сугубо реальных…
А у ворот Трофимычей, сплотившись в небольшую тесную кучку, молились, клали поклоны с десяток старух в монашеского вида черных одеждах. Около них толклась тоже своя толпа, глазели на них, комментировали, давали советы: "Пониже, пониже! Лбом-то покрепче о землю! Громче, бабка, громче!" - и одна из старух не выдержала, поднялась на ноги, оборотилась к толпе:
- Се перст Господен указал сюда! Отныне и во веки веков это место отмечено как святое. Возрадуйтесь, братья и сестры: се знамение нам. Кончается, братья и сестры, век железный, идет век золотой!
И, будто отвечая ей, будто споря, хотя и не слышал и не видел ее, двигался со стороны воющей моторами, смердящей мазутными дымами асфальтовой магистрали седобородый старик с лохматыми черными бровями, в одной нагольной, длинной белой рубахе, с посохом в руках:
- Дьявольское семя пролилось на землю - истинно говорю вам! Не верьте глазам своим, не верьте ушам своим: бес лукав, прельстит коровьей лепешкой, выдаст ее за хлебы пышные…
- Да иди ты, дьявольское семя! - крикнул ему неизвестно где и как успевший уже изрядно набраться, несмотря на закрытые еще винные отделы, неряшливый парень в недельной щетине. - Нам, пусть и коровья, лишь бы закусить чем! Сам-то видел эти яйца хоть?
- Не видел и видеть не хочу, бо - дьявольское семя!
- У-у ты! - закричал парень, хватая старика за рукав его белой рубахи. - Не видел, а несет! Граждане, он подосланный! Подосланный, бля буду!..
И вмиг олютела сбившаяся вокруг них толпа, будто только и ждала для того повода:
- Пошел он отсюда!
- Пошел на хрен!
- Не верит - и пусть катится!
И затолкали, затыкали старика, не обращая внимания на почтенный его возраст, заставили умолкнуть и погнали обратно к асфальтовой магистрали, отобрав в наказание и посох.
Небольшая группа корреспондентов человек в пять предпринимала уже третью или четвертую попытку проникнуть во двор Трофимычей. Они были так настойчивы, так настырны, что охранявшим ворота тем самым двум молодым людям, что бодрствовали ночь в доме Трофимычей, приходилось собирать в кулак всю свою волю, чтобы отвечать им с достаточной вежливостью:
- Нельзя. Вплоть до особого распоряжения.
- Не было инструкции. Никак невозможно.
- Да ну, три слова для областного радио! - кипятились корреспонденты.
- Наша газета не может выйти без достоверной информации!
Но молодые люди держались стойко:
- Нет, невозможно. Отойдите, не заставляйте нас применять крайние меры!
Сами же Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем смотрели на все это народное гулянье около их дома из окна комнаты, прячась за занавеской. Смотреть из кухонного окна, хотя молодых людей теперь там не было, они не решались. На кухонном окне занавески не имелось. Смотрели, отходили, пробовали заняться чем-нибудь по хозяйству - и не шло дело, опускались руки, снова тянуло к окну. Зависть была к тем, на улице. Прямо до слез. Ходили там, гуляли себе… а тут даже в нужник на улице запрещено выходить! Сиди, будто в тюрьме. Сиди и жди. А чего ждать? Прямо хоть вой.
Марья Трофимовна время от времени и действительно подвывала:
- Ой, Господи, Господи, чем мы тебя прогневали… За что нам такое наказание, Господи?.. А все ты, все ты! - тут же, без перехода принималась она корить своего старого. - Говорила ведь, на суп ее - нет, не послушал.
Игнат Трофимыч в ответ только крякал. Что ты будешь делать с бабой! Баба, она баба и есть. Так уж устроена.
2
А в то самое время, когда около дома стариков толклись толпы народа, в панельно-стеклянной коробке управления внутренних дел, в кабинете его начальника, полковника Волченкова, шел допрос Марсельезы. Вели допрос сам Волченков, его заместитель по политической части полковник Собакин и бравый майор Василь Васильич.
Собственно, в полном смысле назвать это допросом было нельзя, это скорее была беседа. Впрочем, и беседой все это назвать было невозможно: потому что Евдокия Порфирьевна на все вопросы, что ей задавали, отвечала сплошными восклицаниями, большей частью абсолютно невразумительными.
- Значит, вы утверждаете, что эти яйца не ювелирные изделия, а природный феномен? - спрашивал Василь Васильич, который в основном и вел "беседу".
- Чудо, чудо! - отвечала Евдокия Порфирьевна своим грубым голосом, и был он исполнен неподдельной страсти.
- Но вы понимаете, что этого не может быть, что это противоречит всем законам природы?
- Своими глазами видела. Чудо, чудо! Грех на мне, каюсь!
- Ну, будет вам ваньку валять! - решив встряхнуть ее как следует, прикрикнул на Евдокию Порфирьевну Василь Васильич. - Нет на вас никакого греха, все отпускаю! Ответьте мне лучше: уверены вы, что яйцо вам в корзину не подброшено? Могло такое быть? Да или нет, отвечайте!
- Бес меня попутал, он, лукавый, нет мне прощения, - словно заведенная, все тем же исполненным страсти голосом сказала Евдокия Порфирьевна. - Чудо это, чудо, чудо!
Василь Васильич глянул по очереди на Волченкова с Собакиным, в бравом его взгляде сквозило изнеможение.
- М-да! - произнес Волченков, приходя в движение, встал из-за совещательного стола, за которым шел допрос-беседа, пронес себя к рабочему столу, посередине которого стояла изъятая у Евдокии Порфирьевны круглодонная корзина со всем ее содержимым, взял из нее яйцо, покрутил в руках и положил обратно.
- Ой, грешна, ой, грешна! - взревела Евдокия Порфирьевна, с сочным шлепком закрывая лицо ладонями.
Волченков нажал на пульте кнопку связи с секретаршей, в динамике прошуршал ее вышколенный голос, и он спросил:
- Приехали?
- Да, Сергей Петрович, - коротко ответила секретарша.
- Проводите гражданку, - теплым голосом приказал Волченков Василь Васильичу.