- Пойдемте, Евдокия Порфирьевна, - тут же, как пружиной подброшенный, вскочил со стула Василь Васильич. В глазах у него снова не осталось ничего, кроме бравого усердия.
Евдокия Порфирьевна поднялась и сомнамбулически проследовала по указующему жесту Василия Васильича к выходу из кабинета.
Кабинет начальника управления находился, естественно, как у всех порядочных начальников в зданиях без лифта, на втором этаже.
Евдокия Порфирьевна, ласково поддерживаемая Василь Васильичем под локоть, все в том же сомнамбулическом состоянии спустилась на первый этаж, вышла на крыльцо, спустилась по ступеням и только тут обнаружила, что ласковая, но твердая рука сопровождающего привела ее к белой машине марки "Рафик" с закрытым безоконным кузовом, и на борту этого кузова скромно краснеет надпись: "Специальная скорая помощь".
- Это куда это вы меня? - все еще не вполне осознавая происходящее, остановилась тем не менее Евдокия Порфирьевна.
- Вам там будет хорошо, не сомневайтесь, - ласково сказал Василь Васильич, подталкивая ее к машине.
- Да в психдом, что ли?! - прозрела Евдокия Порфирьевна. И вырвала свой локоть из руки бравого майора. - Ах вы, ироды, правды знать не желаете, в психдом меня!
Василь Васильич попытался вновь завладеть локтем Евдокии Порфирьевны.
- Вам там будет хорошо, вы там отдохнете, вам там будет много лучше, чем в этой жизни, - убеждающе приговаривал он при этом.
Однако управиться с такою женщиной, как Евдокия Порфирьевна, бравому майору было не под силу. Она так размахивала руками, обороняясь, что он даже не мог как следует подступиться к ней. И остаться бы ему посрамленным, если б не санитары.
Мгновение они наблюдали, как бравый майор противоборствует с Евдокией Порфирьевной, потом перебросились друг с другом словом - и руки у Евдокии Порфирьевны оказались заломлены назад, и она, не успев ничего сообразить, не поняв, кто это ее ухватил, а только промычав от боли нечто нечленораздельное, уже оказалась внутри машины. Санитары забрались следом за ней, дверца захлопнулась, и машина тронулась.
Василь Васильич, сам не зная зачем, обхлопал одна о другую руки и посмотрел наверх, на окна второго этажа, где находился кабинет начальника управления. Ему было стыдно, что он не сумел довести до конца взятое на себя дело. Бравый майор был очень тщеславным человеком. Однако в окнах кабинета никого не было, и на сердце у него отлегло.
А между тем Волченков со своим заместителем Собакиным стояли у окна и все видели. Как они могли не понаблюдать за столь любопытнейшим действом. Просто они отошли от окна на мгновение раньше, чем Василь Васильич взглянул наверх. И стоит отметить, остались совершенно безразличны к тому, что младший их товарищ довел гражданку Ковригину не до самой машины.
Иное заботило их.
- Тронутая, как кажется? - спросил Волченков, неторопливо направляясь обратно к своему рабочему столу с возвышающейся на нем корзиной.
- Прикидывается, голову даю на отсечение! - У Собакина колыхнулись в негодовании не только подбородок, но даже и щеки. - Из той же банды наверняка. Почувствовали опасность - и устроили розыгрыш.
- Окончательное твое мнение? - На лице у Волченкова играла его непроницаемая полуулыбка. - А если и в самом деле яйцо?
- Ну, Сергей Петрович… - теперь нечто, похожее на улыбку, появилось и на блинообразном лице Собакина. - Похож я на идиота, чтобы в такие вещи верить?
- А в летающие тарелки веришь? - с неожиданной иронией спросил Волченков.
Лицо у Собакина снова посуровело.
- Я в советскую власть верю, - круто сказал он.
- А у меня бабка, знаешь, в Бога верила, - как-то не совсем уместно опять проиронизировал Волченков.
И резким движением, какие бывают у человека, не до конца уверенного в своей решительности, выхватил из корзины яйцо и изо всей силы шваркнул о стол.
- А-а!.. - кинулся к нему что-то сказать Собакин, но не успел, только этот единственный звук и произвели его голосовые связки, - яйцо со смачным хлюпом проломилось, и изнутри на гладкую лакированную поверхность выплеснулись осклизло голубоватый белок с ярким солнечным желтком.
Ничего не говоря, все с той же резкой, пронзительной решительностью Волченков шагнул к сейфу, пробренчал ключами и достал изнутри то яйцо, что было изъято у стариков.
- А ну-ка попробуй, - протянул он яйцо Собакину.
Собакина, будто порывом ветра, мигом отнесло от начальника метра на три.
- Нет! Я этого, - выделил он голосом "я" и даже руки убрал за спину, - я этого делать не буду. И вам не рекомендую. То у нас было не заприходовано… а это? В описи сказано: "предмет яйцевидной формы". А что останется, если действительно яйцо?
Волченков глядел на него мгновение молча, а потом хмыкнул:
- Хм, если действительно?
Он щелкнул тумблером на селекторе, наклонился и сказал в микрофон:
- Светлана Николаевна, зайдите-ка!
Дверь раскрылась, и секретарша, поцокивая копытцами каблуков, пересекла кабинет и остановилась, вышколенно не дойдя до стола Волченкова полутора шагов.
- Поближе, Светлана Николаевна, - позвал Волченков. - Следственный эксперимент будем ставить. Являетесь свидетельницей. Потом протоколом оформим.
И вновь со всей силой жахнул второе яйцо о стол.
И вновь, как то, первое, яйцо лопнуло со смачным звуком, и из него блескуче потек белок с желтком.
- О-ойх! - выдохнула секретарша, и глаза у нее, округлясь, вышли за пределы глазных впадин.
- Тряпку принесите, вытрите здесь, - удовлетворенно констатировал итог следственного эксперимента Волченков. Сел в свое крутящееся кресло около стола, дождался, когда секретарша уцокает за дверь, и, крутанувшись на кресле туда-сюда, спросил Собакина, с тою же, вновь надевшейся на его лицо полуулыбкой: - Ну, ты безопасности-то уже доложил?
Собакин смотрел на начальника суровым, отважным взглядом.
- Я полагал это своим долгом.
- Молодец. - Волченков кивнул - вроде как даже и одобрительно. - Властям пора сообщать, что полагаешь?
Щеки и подбородок у Собакина ожили.
- Полагаю, пора, - энергично отозвался он. - Если это природный феномен… а на то похоже… то тогда…
- В общем, - подвел итог Волченков, - нечего нам одним отдуваться. Пусть головы у всех поболят.
Секретарша, неся в руках блюдце с чистой белой тряпочкой, вошла в кабинет, зацокала к столу, а Волченков крутанулся на своем кресле к селектору, щелкнул нужными тумблерами и отдал дежурной части приказ:
- Там, у старичков, оперативную группу снять. Пошлите парочку обычных нарядов. Для поддержания порядка на улице. А корреспондентов этих, будут снова рваться, так и быть, пропустите.
3
Неисповедимы пути Господни! Еще час с небольшим назад сидели Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем в собственном доме, будто в тюрьме, - и вмиг все переменилось: засверкали огни фотовспышек, загорелись жгучие кварцевые лампы, превращая серенький свет помещения в блистающий поднебесный полдень, зарокотала мягко моторчиком телекамера на плече оператора. Из бесславья - да в славу, одним махом!
Игнат Трофимыч, впрочем, въезжал в славу медленно, тяжело, все не мог перестроиться, поверить в случившееся, все будто ждал, что спит и сейчас проснется; а Марья Трофимовна, она окунулась в славу, как родилась для нее.
- А вообще это просто совпадение, да, что вы оба Трофимычи? - спрашивала девушка-корреспондент с соломенными волосами, без всякой техники, просто с записной книжкой в руках, но такая радостная, с такими восторженными глазами, что хотелось рассказать ей даже больше того, что было на самом деле.
- Ну, так а… - начинал было, собравшись с силой, Игнат Трофимыч, но Марья Трофимовна тут же и перебивала его:
- Дак у меня отец Трофим да у него Трофим, дак че ж нам не Трофимычами быть!
Другой корреспондент, пожилой серьезный мужик в тяжелых очках на пористом носу, с маленьким, чуть больше ладони, магнитофоном в руках, спрашивал густым голосом:
- Вы сейчас, надо полагать, оба на пенсии?
И Марья Трофимовна тотчас подтверждала:
- Сейчас оба, сейчас оба. Сперва я пошла, а потом и он.
- А большая пенсия?
- Так как сказа… - снова начинал было Игнат Трофимыч, но Марья Трофимовна вновь оказывалась впереди него:
- Дак кака большая. У него вон семьдесят один, а у меня шестьдесят два восемьдесят.
- Ой, а как же это вам на жизнь хватает? - широко раскрывала глаза девушка-корреспондент.
- Дак че, хватает, - как хвалясь, не медля принималась за ответ Марья Трофимовна. - Дом стоит, ремонта вроде не надо, дак на еду-то хватает. Детям если помочь… Да дочка у нас… она большая шишка, ей и не надо, у них там и кофе растворимый… А вот сынку бы вот… Сынок-то у нас - ой, умная голова…
Ее заколодило на сыне, и похоже, она бы рассказывала и рассказывала о нем, но пожилой корреспондент с пористым носом прервал ее.
- Так Надежда Игнатьевна - ваша дочь? - В голосе его была глубочайшая почтительность, он словно бы даже согнулся в поклоне этим голосом.
Тут уже не удержался Игнат Трофимыч. И его стала подхватывать волна славы, в которой Марья Трофимовна нежилась с безоглядностью влюбленной, впервые вкусившей от запретного прежде плода.
- Дочь! А кто же еще, дочь! - поторопился выступить он поперед своей старой.
От телевидения, кроме оператора с камерой, присутствовал еще и молодой человек. Такой молодой, что, когда задавал вопросы, краснел. Но решился на очередной вопрос и он.
- А-а скажите, - начиная краснеть, произнес он, - перед тем как обнаружить первое яйцо, вы что-нибудь чувствовали: приближение чего-то необыкновенного, какой-то духовный подъем?
- Чувствовал? Необыкновенное? - Игнату Трофимычу наконец понравилось быть знаменитым, и, не зная, что ответить, он все же вновь поспешил высунуться раньше Марьи Трофимовны.
Но Марья Трофимовна вовсе не собиралась плескаться на мелководье, рядом со славой.
- Како чувствовали, ниче не чувствовали, - вмешалась она. - Когда обнаружилось, тут уж перепугались, это уж точно.
- Это уж точно, - подтвердил Игнат Трофимыч.
Слаб человек. Что слава? Пустое место, дыра, рукава от жилетки. А вот поди ж ты: поманит кого - глядишь, и забыл все, пошел за славой, будто на привязи…
- Расскажите, пожалуйста, о своей жизни, - попросил пожилой корреспондент с магнитофоном - с той особой почтительностью, что появилась у него, когда он узнал о дочери. - Это, я думаю, было бы всем интересно.
- О жизни? - опять переспросил Игнат Трофимыч, вновь не зная, что отвечать.
Но Марье Трофимовне незачем было думать, что отвечать. Слава развязала ей язык, и он молотил раньше, чем она успевала подумать.
- Ой, о жизни че рассказывать! - махнула она рукой, вся так и плавясь от удовольствия. - Разве это жизнь была? Проклятье одно, не жизнь. Робили все да в очередях стояли - вот и жизнь.
- Ну уж, ты уж что говоришь-то! - Игнат Трофимыч не знал, что сказать о жизни, но, прожив ее, он знал, что говорить нельзя. - Что уж ты… И немца мы победили. И колхозы организовали. И спутник первыми запустили. Есть чем гордиться, что уж ты!
- Нет, конечно, что уж тут, это да! - всем своим тоном показывая, что берет сказанные слова обратно, торопливо зачастила Марья Трофимовна. - И победили, да, и восстановили, и спутник первыми запустили…
И дальше, и дальше длилось для них это блаженство славы, вновь и вновь щелкал с шорохом затвор фотоаппарата, жужжала камера на плече оператора, светили солнечно кварцевые лампы. Обо всех этапах своей трудовой биографии поведал Игнат Трофимыч, и о том, что воевал, и ранен был, и думал не выживет, а выжил и еще сколько прожил; о таких случаях дальней своей молодости вспомнила Марья Трофимовна, о которых, казалось, напрочь забыла, не помнила абсолютно, а тут как всплыли. И о перестройке, между прочим, сказали слово: поддерживаем, мол, и конечно.
Ах, Боже мой! Да не для того ли и нужна человеку слава, чтобы рассказать о себе, поделиться своим мнением о том и о сем, на предмет того и на предмет этого. Потому как кто же будет слушать тебя, если ты человек просто так. А если со славой, тут к тебе сразу и интерес, тут уж каждое твое слово - несказанная ценность, граненый алмаз, не меньше.
4
В закрытых глазах Надежды Игнатьевны полыхнуло, лопнула со звоном напрягшаяся тонкая перепонка, и все тело ей залило ослепительным, морозно-жарким огнем, протянуло долгой, мучительной судорогой, повело расслабленно вниз, и она обессиленно опустилась на согнутые в коленях ноги, увлекая за собой и Славика сзади.
- Ну что ты, скоро там? - спросила она, открывая глаза.
- Сейчас… - задыхаясь, отозвался Славик.
Он торопился, ходил в ней с бешеной, частой силой, но все не мог излиться, эта его особенность была по душе Надежде Игнатьевне, однако теперь ей хотелось, чтобы он поскорее остановился.
- Давай поживее там, - сказала она недовольно, едва уже терпя Славика внутри себя.
Надежда Игнатьевна любила рачком. Ей не нравилось стараться для кого-то другого, ей нравилось брать, получать. И когда рачком - она чувствовала: только берет, только получает, все для себя одной.
Однако было и отрицательное в таком способе. Это если вынырнешь на поверхность, вот как сейчас, окончательно, а тому, сзади, еще грести и грести. В также минуты Надежда Игнатьевна чувствовала себя беспредельно униженной. Мало, что сама поза… так еще словно одариваешь, ничего не получая, а это уж совсем нестерпимо.
- Наконец-то! - вырвалось у Надежды Игнатьевны, когда Славик освободил ее от себя, и она с облегчением перевернулась на спину. - Хорошо! - похлопала она некоторое время спустя Славика по бедру. После шпор в ее правилах было приласкать жеребчика.
- Ну что, какие новости, рассказывай, - велела она еще немного спустя, когда Славик отдышался. У нее было заведено, что после всего, отдыхая, водители осведомляли ее о всяких мелочах повседневной городской жизни, о которых просто так, другим способом, сидя в кабинете, не узнаешь.
- Какие новости, - хотя и с ленцой, но послушно отозвался Славик. - Знамение какое-то. Так это говорят, - усмехнулся он, отмежевываясь от не своих слов. - Курица будто бы золотые яйца нести стала. Так яйцо как яйцо, обычное, а скорлупа золотая. Народ взбаламутился, полгорода к тому дому сбежалось.
- Стой, стой, - прервала его Надежда Игнатьевна. Она была расслаблена, несобрана, и не сразу дошло до нее, о чем Славик. - Золотые, говоришь, яйца? Курица?
- Ну! На экспертизу возили, проверяли - натуральные золотые.
В Надежде Игнатьевне все напряглось, и она даже приподнялась в постели, опершись на руку.
- А что за экспертиза? Откуда ты знаешь про экспертизу?
- Да говорят, - все с прежнею ленцой сказал Славик. - Я проезжал там сегодня - народу, как на демонстрации. На той улице, кстати, где у вас папаша с мамашей.
Внутри у Надежды Игнатьевны все оборвалось. Она опустилась обратно на подушку и какое-то время молча смотрела в потолок над собой.
- Не может быть, - сказала она затем. - Бред! Если бы это было так, мне бы стало известно по официальным каналам.
- Ну да, по каналам! - Славик оживился. - Это ведь народ говорит: чудо, знамение. А у нас же официально чудо не признается.
- Глупость говоришь, - машинально принялась отчитывать его Надежда Игнатьевна. - Мы все признаем, что действительно и разумно. Запомни это.
Славик хмыкнул.
- Что ж тут разумного, золотые яйца. Бред, конечно. Это я говорю, что говорят. А там… а там все может быть, почему нет, если чудо, - неожиданно закончил он.
Надежде Игнатьевне вспомнилось, как она держала в руках скорлупу от тех яиц, как взвешивала ее на ладони… В том, что речь шла о родителях, сомнения у нее не было. И неужели же вправду золотые? Тяжелая была скорлупа, ненормально тяжелая, так рука и почувствовала вес, конечно, никакое не поле, а если, впрочем, даже и поле… то ведь в любом случае получается чудо. Чудо, чудо - действительно! И если б его как-то использовать, стать инициатором…
Как использовать конкретно, ничего она вмиг сообразить не могла. Но то, что можно использовать, - в этом она не сомневалась. Главное, чтоб не опоздать, чтоб никто другой не перехватил инициативу!
- Вставай, бери одежду, иди одевайся в другой комнате, - толкнула она в бок Славика. - Поедем сейчас.
- Куда? - спросил Славик, зевнув.
- Туда! - резко сказала она, спихивая его с постели.
В ней уже все трепетало от нетерпения, она уже была там, у отца с матерью, в их домике, и недавняя ублаготворенная усталость, разнимавшая еще несколько минут назад все тело, вымылась из нее, как никакой усталости и не было. Замолить свою вину, главное - чтоб не обиделись, чтоб не зажались, во всем раскрылись перед нею! Попросить прощения, ошеломить их!
У ворот родительского дома дорогу преградили милиционеры. Надежда Игнатьевна распахнула перед ними свое краснокнижное удостоверение, милиционеры попереминались мгновение с ноги на ногу и пропустили.
Надежда Игнатьевна вбежала во двор, взбежала на крыльцо, ворвалась в сени, влетела в дом - Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем, услышавши шум в сенях, оба спешили ей навстречу.
- Мама! Папа! - закричала Надежда Игнатьевна. - Так это правда? И экспертиза подтвердила?
Лица у ее стариков просветлели.
- Дак правда, как не правда. Подтвердила эта самая… - хором отозвались они.
Надежда Игнатьевна гулко грохнулась перед ними на колени.
- Мама! Папа! А я не поверила… Простите меня! - На глазах у нее, почувствовала она, неожиданно появились даже и слезы. - Простите меня, виновата! Это вам - за вашу святую жизнь! За то, что вы ее всю до капли - Родине!
- Ты что это! Что это! Грязный пол-то! - бросились поднимать ее в четыре руки Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем.
- А родина-то при чем тут? - спросил Игнат Трофимыч.
- При том! При том! - воскликнула Надежда Игнатьевна, давая себя поднять и твердо становясь на ноги. - О Родине никогда нельзя забывать! - И спросила, обнимая их и заглядывая им в лица: - Простили? Простили?
Да знала она, что простят, куда денутся - простят. Главное, чтоб не опоздала, чтоб инициативу в свои руки…
Но опоздала Надежда Игнатьевна, что поделаешь. И об этом предстояло ей узнать через какое-нибудь мгновение.
Однако же куда большее огорчение ждало ее совсем в другом месте. И предстояло узнать ей о том лишь назавтра. В то самое время, как она находилась в доме своих родителей, в особняке наискосок от особняка, в котором занимала просторное помещение из кабинета и приемной она, собиралось самое ответственное совещание, самых ответственных руководителей города и области, в самом ответственном кабинете, единственном из всех, какой особняк ни возьми, отделанном дубовыми панелями, и она на это совещание приглашена не была.