5
В приемной кабинета, отделанного дубовыми панелями, ждали приглашения пройти в кабинет человек двадцать пять. Женщинами из этих двадцати пяти были только три, остальные - мужчины, четверо в военной форме, в том числе и один генерал, ярко шибающий в глаза атласом красных лампасов, в форме были и Волченков со своим заместителем по политической части Собакиным. Почтительная, благоговейная тишина стояла в приемной. Не потому, что так уж было положено здесь, а располагала к тому сама высокая торжественность потолков, украшенных по карнизу лепниной и большой розеткой посередине, из которой свисала сверкающая каплями хрусталя оборчатая люстра; а если все же перебрасывались словами, то само собой получалось, что негромко, почти шепотом.
Дверь кабинета приоткрылась на небольшую щель, и из нее вышел помощник Первого. Это был тихообразный, но одновременно холодно-барского, неприступного вида человек лет сорока, все знали о нем, что он знает обо всех все, а о нем только и было известно: помощник Первого. Первый приехал в связи со снятием прежнего Первого два года назад, вскоре после начала ускорения, и привез помощника с собой.
- Прошу, товарищи, - сказал помощник, становясь рядом с щелью в двери, негромко сказал, но так, что все услышали.
Первый, а иначе, если по правилам двухгодичной давности, еще Хозяин, вышедши на середину кабинета, стоял на ковровой дорожке, красно проложенной к его громадному, как поле, столу, каждый входивший торопливо шел к нему по дорожке, Первый подавал руку и, совершив ритуал пожатия, бросал коротко: "Присаживайся, Иван Петрович". Иногда, впрочем, случались фразы и подлиннее: "Занимай место, Петр Иваныч". Но главное, всех он знал и помнил по имени-отчеству и, называя, произносил имя-отчество с особым расположением и даже интимностью, так что на душе у каждого сразу становилось тепло и ублаготворенно. Очень выгодно отличался новый Первый от прежнего. Прежний был хам, горлохват, из-за стола к тебе никогда не выходил, чуть что - пасть шире собственных челюстей, а уж если кого назвал по имени-отчеству - держись, будет голову откручивать, вроде ругательства у него это было, твое имя-отчество. А новый - всегда приветлив, сдержан, но расположен к тебе, Хозяин - но не подчеркивает того, просто первый среди равных - вот так. И глаза, глаза! Такая чистота в них и ясность, такая твердая простота - удивительно приятно было, когда они глядели на тебя. Хотелось довериться им - и работать, работать безоглядно, до умопомрачения, отдавать все силы служению. Вот только усы у Первого были странным образом словно б не от его лица. Они были у него черные - хотя сам он был шатен, с нечастым, даже редким волосом, коротко подстриженные и узко подбритые - как две стрелы над губой. Неприятные были усы, что-то такое они совершали с лицом Первого… ну вот получалось: или усы не от этого лица, или глаза не от него. Глаза, однако же, - зеркало души, про такие глаза думать нехорошо никому не хотелось, и оттого большинство решило про себя: чужие на этом строго-приветливом лице, разумеется, усы. А уж как их занесло на него - то одному богу известно.
- Надежде Игнатьевне никто случайно ничего не сообщал? - прежде всего спросил Первый, когда расселись за столом на положенном каждому месте.
Ему ответили нестройным гулом отрицания, и Первый качнул головой в знак того, что понял и принял сообщение к сведению.
- Это не потому, что мы не доверяем нашему товарищу, - сказал он. - Просто ситуация чрезвычайная, и некоторая осторожность в этом вопросе не помешает.
- Да! Разумеется! Безусловно! А как же иначе! - было ему снова общим ответом.
Первый снова одобрительно качнул головой - понял, товарищи! - дождался тишины и тут усмехнулся:
- А собственно говоря, кто и что мог ей сообщить? Кому что известно?
Вот в такие-то мгновения и казалось, что его это усы, его, не чужие, и в них суть. Потому как, конечно же, город - не пустыня, всем сорока на хвосте принесла новость, все что-то знали, но именно "что-то", достоверного - ничего, и зачем же надо было тыкать носом в это неполное знание, зачем же обижать?
Однако усы Первого тут же и спрятались, юркнули мышкой в норку, уступив место ясным и чистым, решительным, твердым глазам, за которыми хотелось в огонь и воду.
- Ситуация в самом деле чрезвычайная, - построжев лицом, сказал Первый. - Кризисная даже. Толпы народа на улице, экзальтация… все это чревато, и мы этого допустить не можем. Значит, существует проблема спокойствия в городе. Вторая проблема: собственно яйца. Давайте обменяемся мнениями, товарищи. Туда, - чуть приподнял он глаза к потолку, - я пока не докладывал, но скоро тянуть дольше не сможем. Надо решать.
- Так в самом деле, что ли, золотые они? - рявкающим голосом спросил генерал, и все невольно обернулись к нему. Генерал, когда раскрывал рот, всегда привлекал к себе внимание.
- Доложите, - найдя глазами Волченкова, попросил Первый.
И когда Волченков завершил доклад и сел, Первый резюмировал:
- Вот теперь у вас полная и исчерпывающая информация, товарищи. Какие у кого будут мнения?
- Реквизировать! - не дав ему даже договорить, рубанул воздух рукой генерал. - Все подчистую!
- Уже реквизировано. Подчистую, - ясно посмотрел на него Первый. - Ты где был? Товарищ Волченков об этом докладывал.
Генерал несколько порозовел, но не растерялся.
- Все, что эта рябая будет нести впредь. Я это имею в виду.
- А-а! - протянул Первый. - Ну, это разумеется. Стратегия действий, товарищи, стратегия - вот по какому вопросу прошу высказываться.
- И курицу тоже реквизировать! - добавил генерал.
- А! - воскликнул теперь, а не протянул Первый. - Вот это уже мысль! Это уже кое-что. Это из области стратегии.
- Я прошу слова, - поднял руку городской прокурор. Мужчина наружности весьма свирепой, с густыми, кустами растущими бровями и медвежьей фигурой. И, получив слово, поднялся следом и сам. - В соответствии с уголовным кодексом за хранение и сокрытие сырья драгоценных металлов хозяева курицы подлежат наказанию. Старика со старухой необходимо немедленно арестовать. За ордером остановки не будет.
Первый согласно покивал головой, но с предложением не согласился:
- Это от нас не уйдет. По стратегии, товарищи!
Рядом с прокурором сидел незаметный человек в необычном, однако, для всего собравшегося народа коричневом костюме с искристою красной полосой и каштановыми волнистыми волосами, гладко уложенными набок по актерской моде пятидесятых годов.
- А то, что это родители Надежды Игнатьевны, ты что, не понял? - наклонился он к прокурору, когда тот сел.
- Какой Надежды Игна… - начал было прокурор и осекся.
- Соображать надо, - ласково сказал ему человек в коричневом костюме.
А между тем, пока они переговаривались, выключившись из общего разговора, совещание, голос за голосом, начало формировать единый стратегический подход к свершившемуся явлению. Оказалось, что диковатое вроде бы предложение генерала - реквизировать курицу - единственно разумное и возможное. Прокурорское требование ареста сыграло тут, впрочем, как бы роль спускового крючка.
- Нет, ну в самом деле, - это же сырье драгоценных металлов! - говорил один. - Мы не можем оставлять его в частных руках! У нас государственная монополия на сырье драгметаллов!
- Изъять ее, создать соответствующие условия, - подхватывал другой, - и пусть себе несет на здоровье.
- С каким бы явлением мы здесь ни имели дело, - подбросил в костер роскошное сухое полешко замполит Собакин, - а золотые яйца нужно поставить на службу перестройке!
- Вот! - вскричал Первый. И обвел быстрым взглядом всех собравшихся у него. - Вот, это стратегически! "На службу перестройке"! Это и есть цель. И все остальное уже - исходя из нее. Первый этап - реквизиция. Все согласны, товарищи?
Все были согласны, и тогда Первый сконцентрировал взгляд на человеке в коричневом костюме с каштановыми волнистыми волосами. И глаза его сделались особенно чисты и особенно ясны.
- А что наша безопасность думает, как будем охлаждать обстановку в городе?
Человек в коричневом костюме быстро потер над столом руки - ладонь о ладонь - и твердо сцепил их. На его лице, как и у Волченкова, тоже было что-то вроде улыбки, но это была не полуулыбка начальника управления внутренних дел, который словно бы смотрел на весь окружающий его мир издалека, из некоего отстранения, эта была совсем иная улыбка: словно он знал обо всех, в том числе и о присутствующих, что-то такое тайное, такое компрометирующее, что никак не мог, глядя на них, удержать губы.
- Во-первых, необходимо исправить допущенные ошибки, - сказал он. - Я имею в виду разрешение на встречу со стариками корреспондентов. Никаких публикаций, никаких сообщений по телевидению и радио. У телевизионщиков пленку изъять и размагнитить. У газетчиков изъять блокноты с фотопленками и сжечь. Впрочем, нет, - тут же, на ходу передумал он. - Размагнитить и сжечь - это само собой разумеется. А сообщения дать. Везде. Что все неправда.
- Поверят, думаешь? - сомневающимся голосом спросил Первый.
Начальник безопасности разжал руки, снова быстро потер ладони и опять сцепил их.
- Справедливо. Не будем пересаливать. Только по телевидению.
- Вот. Это хорошо, - одобрил Первый.
- А толпу, если сама не разбредется, развеем.
- Но без эксцессов! - предупреждающе поднял руку Первый.
- О чем разговор! - Улыбка на лице начальника безопасности змеилась по губам самим воплощением знания и мудрости. - Без всяких эксцессов, ко всеобщему удовольствию!
6
Сумерки опускались на город. Венера висела над горизонтом, прозрачной алюминиевой заплаточкой стояла в небе луна. А на улице перед домом Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча продолжалось народное гулянье. Кое-где стали готовить костры для ночной поры, хворост появился неизвестно откуда, полешки, досочки - сваливали это все в кучу, складывали сквозные остроконечные шатерчики, чтобы поднести потом спичку - и пыхнуло бы.
Народ тянулся к этим будущим кострам, сбивался около них кучками, и если прислушаться к тому, о чем говорилось там, то можно было б услышать все те же речи, что велись здесь на улице еще и утром.
Хлесткий молодой парень с падающим на лоб чубом, засунув руки в карманы и покачиваясь с пятки на носок, говорил возбужденно:
- Днем там один все правильно обещал, вот увидите. Раз началось - и дальше пойдет, могу с кем угодно спорить, самое место здесь летающих тарелок ждать. Вот увидите, не сегодня-завтра, так через неделю прилетят! У меня сейчас отпуск, есть-спать здесь буду - но дождусь, никуда не уйду!
Появился неожиданно тот старик с длинной седой бородой, которого днем прогнали, все в той же белой нагольной рубахе и опять с посохом:
- Настал час, провалится земля в геенну огненную! Никто не убережется, ни старый, ни малый, пролилось дьявольское семя - возгорится из него огонь большой, все станет золотом: вслед за яйцом - зерно, вслед за зерном - коренья и травы. Все, все станет золотым! Наступит век золотого тельца. Нечего станет есть и нечего пить, великий голод наступит - и сгорим все на огне его!..
На этот раз, однако, никто ему не мешал, старик прошел улицу из одного конца в другой, прошел обратно, постоял на асфальтовой дороге в раздумье, и если кто отвернулся от него в этот момент на некоторое, не очень долгое время, то, вновь обратясь к нему взором, уже не обнаружил бы его: был старик - и не стало, словно он растворился в воздухе.
А вскоре, как старик в белой нагольной рубахе исчез, со стороны городского центра по асфальтовой дороге подкатили к улице три сверкающих больших автобуса. Двери их распахнулись, и изнутри по ступеням стали выкатываться с удивительной быстротой одинаково одетые в красно-голубые спортивные костюмы молодые люди. Опустев, автобусы загудели моторами и уехали, а молодые люди, перегородив улицу двойной цепью, двинулись неспешно вдоль домов, тесня толпившийся народ и заставляя двигаться перед собой. Тем же, кто не хотел этого, они тыкали легонько пальцем в какие-то такие места на теле, что человек тотчас скрючивался, то ли от боли, то ли от какого другого неприятного ощущения, и покорно двигался впереди цепи. Некоторые из молодых людей во втором ряду держали транспаранты, и поскольку еще не было совсем уж темно, то, отступая перед ними, все могли прочитать, что на этих транспарантах было написано. "Нет врагам перестройки!" - было написано на том, что двигался в самом центре. "Долой средневековое мракобесие!" - гласил транспарант рядом. Третий же был конкретнее всех: "Не позволим воротилам кооперации задурять нам мозги!"
Рухнули, развалились под ногами демонстрантов в одинаковых красно-голубых спортивных костюмах шалашики приготовленных костров, протрещали груды хвороста, и, когда демонстранты дошли до конца квартала, до пересечения Апрельской улицы с другой, за ними осталось голое, пустынное пространство. Лишь кое-где, в разных местах улицы маячили одинокие фигурки тех, кто изловчился всунуться через калитки в чужие дворы, вылез оттуда и ждал теперь, что будет дальше.
А дальше цепь, оставив первый ряд замыкать улицу с этой стороны и отдав ему один из транспарантов, вторым своим рядом двинулась обратно, выметая улицу подчистую, и, дойдя до асфальтовой дороги, молодые люди заперли улицу и здесь.
И когда они заперли, откуда-то тотчас вынырнули две черные хищные "Волги", молодые люди образовали проход для них, и те, с неторопливой мягкой уверенностью въехав в него, не газуя, почти бесшумно проехали по улице к дому Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча, подвернули к нему и там остановились.
Дверцы машин прохрюпали замками, открываясь, из них вышло несколько человек, одетых во вполне нормальные гражданские одежды, вполне нормального вида, и только у одного была при этом в руках изрядного размера птичья клетка. Тот, что шел первым, подергал калитку, - она оказалась закрыта. Тогда вперед выступил другой, про-пустил в скважину замка что-то металлически сверкнувшее, узкое и длинное, повозился мгновение, и калитка певуче заскрипела петлями.
Когда в сенях раздались шаги, Игнат Трофимыч решил, что это кто-то из тех милиционеров, что приставлены к его воротам. Кто это еще мог быть. Милиционеры внутрь никого не пускали.
- Не заперто, давайте! - крикнул он на стук в дверь.
Дверь растворилась, и в дом через порог один за другим стали входить мужики, а у одного из них в руках была птичья клетка! Селезенка у Игната Трофимыча скакнула внутри вверх-вниз. Он понял, кто это и зачем. Только бы не убили, подумалось ему с ужасом.
- Кошелкин Игнат Трофимыч? - спросил мужик, что шел первым.
- Кто? Почему? Совсем нет… - запинаясь, прыгающими губами ответил Игнат Трофимыч.
- Ну что вы, Игнат Трофимыч. Ай-я-яй, право. Зачем вводить в заблуждение! - особым, как бы заботливым голосом сказал мужик. - Ради вашего же спокойствия! - непонятно добавил он.
Из комнаты на голоса высунулась Марья Трофимовна:
- Что такое? Что деется?
- Кошелкина Марья Трофимовна? - спросил обладатель заботливого голоса.
- Ну дак если, и что? - невразумительно отозвалась Марья Трофимовна.
- Будем считать, что да, - сказал заботливый голос, полез в подсунутую ему другими большую толстокрышечную папку и извлек из нее лист белейшей бумаги с каким-то важным государственным грифом. - Предъявляю вам, - махнул он листом перед носом Игната Трофимыча. - Пожалуйста, - дал он глянуть лист Марье Трофимовне. - Совместное постановление городских властей об изъятии в пользу государства одной из ваших кур как являющейся инструментом золотодобычи.
- Каким таким инструментом? - подал голос Игнат Трофимыч. Он уразумел, что это не бандиты, а совсем даже наоборот, и ему тотчас стало жалко расставаться с Рябой.
- Добыча золота - монополия государства, это вам известно? - сказал заботливый голос, и заботы в нем было теперь что-то не очень много.
- Дак государство, что ли, курочку-то растило? - вскинулась Марья Трофимовна, тоже сообразившая что к чему.
- Дискуссировать будем в другом месте, - сказал заботливый голос, и заботы в нем не было больше нисколько, лишь один обжигающий, металлический холод. - Не заставляйте нас применять силу для исполнения постановления.
Около курятника сопровождающие Игната Трофимыча брызнули светом двух мощных фонарей и, когда тот открыл дверь, разом направили фонари вовнутрь. Всполошенные куры закудахтали, захлопали крыльями, заметались по полу. Игнат Трофимыч совершил захват Рябой, и товарищ с клеткой тотчас подсунулся к нему под руки открытой дверцей.
Заботливый голос дождался, пока Игнат Трофимыч замкнет курятник, и взял его под руку.
- Я надеюсь, - сказал он, увлекая Игната Трофимыча в сторону дома, - что вы понимаете: никакая курица никаких золотых яиц у вас не несла. Забудьте об этом. И для себя, и для других. Вам ясно?
Игнату Трофимычу все было ясно, как не ясно…
Черные "Волги" медленно тронулись, выехали на середину улицы, наддали газа, ряд демонстрантов у асфальтовой магистрали снова расступился, выпустил их и опять сомкнулся.
А Надежда Игнатьевна как раз в это время вышла из ванной, приняв душ, запахнулась в длинный, до пят, банный махровый халат изумительно чистого голубого цвета и, включив телевизор, села в кресло напротив, подостыть после душа и отдохнуть.
Звук у телевизора появился раньше, чем изображение, и сначала Надежда Игнатьевна не вслушивалась, что там говорят. Но вдруг слух так и зацепился за звучащую речь, сам собой, бессознательно, все в ней напряглось, на экране возникло изображение, и она узнала говорившего. Это был заместитель начальника горуправления внутренних дел по политчасти толстомордый Собакин.
- …город был буквально переполнен слухами, - читал по бумажке Собакин, не отрывая от нее глаз, - о якобы имевшемся в одном из домов района индивидуальной застройки случае снесения курицей золотого яйца. На части улицы, прилегающей к этому дому, наблюдалось скопление народа, что затруднило работу общественного транспорта, нарушило нормальное течение жизни жителей района. В результате компетентной проверки установлено, что источником слухов явилась психически больная женщина. В настоящее время она изолирована от общества и взята под врачебное наблюдение. Никаких золотых яиц обнаружено не было, чего и следовало ожидать.
Собакин дочитал, поднял от бумаги глаза и стал выносливо глядеть в камеру, ожидая, когда его отключат от эфира.
Наконец он исчез, появившаяся вместо него диктор проинформировала зрителей, кого они сейчас слушали и в связи с чем, исчезла сама, и тут Надежда Игнатьевна обнаружила, что, вместо того чтобы высыхать, она вся под халатом мокрая от жаркого, льющегося из нее, будто из губки, пота.
- О-ой! - простонала она, хватаясь за голову в тюрбане из красного, махрового же полотенца и принимаясь в неистовстве выдирать полотенце из волос. - Ой, это надо же! Ой, боже мой, ой! Ну, как кто меня видел?! Ой, как стукнут, ой, боже мой!..