Первый ряд загудел неодобрительно, и те, что сидели к батюшке спиной и до сих пор не развернулись к нему, теперь развернулись все до одного.
- Нет уж, божьим - никак нет, - под этот гул решительно ответил Первый.
- А просто чудом?
- Ну, если просто… - Первый и не согласился, но вроде как и не отказал в возможности признать это.
- Хорошо, пусть просто. - Батюшка как бы улыбнулся, но на лице его улыбки не появилось, а так - словно бы скользнула в голосе и исчезла. - Тогда, по моему разумению, чтобы чудо, явление, имеющее метафизическую, выражаясь светским языком, а не материальную основу, стало в полной мере фактом материального мира, нужно найти способ ввести его в этот мир. Скажите, вы пробовали платить хозяевам хотя бы копейку за их яйца?
- Платить? Копейку? - не понял Первый.
- За что это им платить?! - То был замполит полковник Собакин. Сегодня он тоже был приглашен сюда, и его распирало от гордости и счастья. - Они на Колыме, в условиях вечной мерзлоты это золото добывают?
- Но они, наверное, кормят свою курочку, поят ее, ухаживают за ней? - вопросительно ответил Собакину батюшка.
Собакин вскинул руки:
- Да что там! Две копейки - всех расходов на месяц!
- Наверное, не две, больше. Но если бы даже и две.
- Две копейки вполне можно дать. - Сегодня начальник безопасности опять был в блестящем, металлическом костюме с плеча президентов крупных фирм и боссов мафий из западных фильмов. - Две копейки могу даже из собственного кармана.
- Так-так-так, интересно! - подхватив подсказку начальника безопасности, произнес Первый, и лицо его ясно и чисто засветилось глазами. - А сколько бы, любопытно, полагали необходимым платить вы? - спросил он батюшку.
Батюшка развел руками.
- Это ваше светское дело, вам и решать. Я только порассуждал вместе с вами… Попробуйте!
Он сел, и совещание пошло по пути, указанному им, словно по струнке, - никуда с него не сворачивая и не уклоняясь.
- Нет, копейку нельзя. И две. Что такое две копейки? - Начальник управления внутренних дел Волченков на всякий случай поспешил вставиться со своим словом, дабы выступление его заместителя не бросило тени на него. - Может, как за золотое сырье? Или золотой лом?
- Не жирно ли, Сергей Петрович? - улыбка у начальника безопасности была искренне изумленная.
- Нет, как за золотой лом… разве можно! Такие деньги разбазаривать!.. Как за золотой лом… разве допустимо? - тут же подали голос несколько человек из первого ряда.
- А мы вот попросим Надежду Игнатьевну высказаться, - услышала Надежда Игнатьевна голос Первого. Повернулась на него и увидела глаза и усы Первого - вместе! - и поняла, что вовсе в прошлый раз не реабилитировала себя, так лишь - предприняла попытку, и сейчас Первый предлагает повторить ее.
Ладони у нее, почувствовала Надежда Игнатьевна, вмиг стали мокрыми от пота.
Она поднялась.
- Я за социальную справедливость, - сказала она. - У нас в прошлом, как мы все теперь знаем, было много нарушений социалистической справедливости. Но она должна восторжествовать. Я полагаю, если мы станем оплачивать яйца по цене лома или золотого сырья - это будет несправедливо, и народ нас не поймет. Я полагаю, возмещать расходы на содержание одной курицы - и достаточно!
Она села, не смея взглянуть на Первого, и подняла голову лишь тогда, когда наставшую после ее выступления тишину нарушил веселый голос начальника безопасности:
- Яйца в магазине за десяток - сколько у нас? Рубль тридцать самые дорогие. Рубль тридцать разделить на десять - тринадцать копеек. Ну вот, для круглого счета - двадцать копеек за яйцо.
- Да, отлично! Попробуйте так, - сказал Первый начальнику безопасности. Усы его исчезли неизвестно куда, а глаза так и сияли. - Может быть, - глянул он с улыбкой в сторону батюшки, - устами церкви глаголет истина? - И следом объявил для всех: - Все, товарищи, всем спасибо, до свидания!
Надежда Игнатьевна по-прежнему не смела поднять на Первого глаза. Народ вокруг шумел, вставая, двигал стульями, разговаривал, а она поднялась - и не двигалась. Неужели не удалось, неужели не удалось, стучало в ней жарко вместе с ударами сердца.
Но невозможно, однако, было стоять столбом, нужно было уходить. И Надежда Игнатьевна двинула стул, освобождая себе проход, и сделала уже шаг, и тут наконец не выдержала и глянула на Первого.
И была вознаграждена.
Первый поймал ее взгляд, мгновение смотрел, словно б оценивая, а потом ступил в ее сторону и протянул руку, чтобы она подошла и пожала ее.
Надежда Игнатьевна не подошла, а подлетела к ней, с молодой легкостью пролавировав между стоящими вразброд стульями.
- Очень был рад вашему выступлению, - принимая ее руку в свою, торжественно и одобрительно сказал Первый. - Вы продемонстрировали самую высокую принципиальность, истинную приверженность государственным интересам. Очень был рад!
- Надежда Игнатьевна! Надежда Игнатьевна! Дражайшая! - догнал ее в приемной, выскочив следом из обшитого дубовыми панелями кабинета, брюхатый низенький человечек - начальник всей городской и областной торговли. Остановил и упер в нее большой живот, так далеко выкатившийся вперед, что казался уже живущим самостоятельной жизнью. - Вы почему же не балуете меня своим вниманием, Надежда Игнатьевна? Нехорошо! Зайдите, - понизил он голос, оглядываясь по сторонам. - На склад у нас товары новые поступили, с дефектиком, в продажу давать не можем… ну, дефектики, сами понимаете… а за треть цены!
Ах же ты, бухнуло радостно в Надежде Игнатьевне. Деньги к деньгам, удача к удаче!
Хотя и была она величиной в своем особняке, но все же в том особняке, не в этом, и милость брюхатого в необходимых случаях всякий раз приходилось заслуживать.
- Так давайте прямо сейчас, - предложила она. В ее правилах было ковать железо, пока оно горячо.
- Давайте прямо сейчас! - согласно воскликнул брюхатый.
7
- Подъем! - потрясли Игната Трофимыча за плечо. Он разлепил глаза и увидел лицо старшего по дежурившей нынче ночью смене. - Подъем, пора! - повторил этот старший, не давая Игнату Трофимычу снова закрыть глаза. - Снеслась ваша рябая, надо взять.
Нынче в доме дежурило двое. Этот вот, старший, и еще другой - сидел у стола на кухне, охранял диковинные, похожие на какой-то физический прибор весы с тонкой длинной стрелкой, ювелирные, сказали Игнату Трофимычу с Марьей Трофимовной, привезя их вчера.
- Пошли, Игнат Трофимыч, пошли! - снова поторопил его спускаться вниз старший.
Но дежурный на дворе, с рацией в руках, из которой торчала выпущенная антеннка, остановил их.
- Товарищ генерал едет. Хочет сам лично присутствовать.
- Сходите в туалет, Игнат Трофимыч, - заботливо взял Игната Трофимыча под руку и направил его шаги мимо курятника старший. - Операция задерживается.
Ждать пришлось минут пятнадцать. Наконец калитка растворилась, и во двор скорым шагом вошел человек в коричневом костюме с красной искристой полосой, с волнистыми волосами, красиво уложенными на пробор, и с такой улыбкой, будто он только что узнал о ком-то что-то нехорошее, которое тот долго скрывал.
- Здравствуйте, Игнат Трофимович, - подал он руку Игнату Трофимычу и поглядел на него пристально и изучающе. - Вот вы какой!.. А ну-ка, покажите! - потребовал он, когда Игнат Трофимыч выбрался с яйцом из курятника. Игнат Трофимыч протянул ему яйцо - возьми, посмотри, но генерал в коричневом костюме не просто попятился, а даже отскочил от него: - Нет-нет, в ваших руках, Игнат Трофимович, только в ваших! - И, оглядев яйцо самым внимательным образом, резюмировал: - Золотое!
В доме Игнату Трофимычу было предложено разбить яйцо, что он и сделал, имея опыт, с одного маха ножом, внутренность выпустил в блюдце, а скорлупу сполоснул под рукомойником и вытер досуха тряпкой.
- Кладите, Игнат Трофимович, - указывая на весы, велел ему генерал с улыбкой.
Игнат Трофимыч положил, стрелка прыгнула и стремительно пронеслась за половину шкалы.
- Да-а! - сказал генерал. И улыбка с его лица на этот короткий миг исчезла.
Дежурный, сидевший у весов за столом, вынул из кармана ручку, вписал в напечатанный на машинке текст несколько слов и протянул Игнату Трофимычу:
- Прочтите и подпишите.
- Да-да, Игнат Трофимович, прочтите и подпишите, - подтвердил генерал.
"Настоящим удостоверяю, что я, Кошелкин Игнат Трофимович, совершил акт сделки с Жилсоцбанком СССР, продав ему снесенное моей курицей по имени Рябая золотое яйцо весом в сто двенадцать граммов девятьсот восемьдесят семь миллиграммов за ноль целых две десятых рубля. Означенные деньги получил", - прочитал Игнат Трофимыч поданную ему бумагу.
Прочитал он ее вслух, чтоб, если что не так, подала из комнаты голос его старая, потому как, конечно же, не спала. Но она не подала, и Игнат Трофимыч, взяв из руки дежурного ручку, подписал документ.
- Прошу, - подал ему в обмен на подписанную бумагу двадцатикопеечную монету дежурный у весов.
Игнат Трофимыч взял ее и стал рассматривать, словно монета могла быть какой-то необыкновенной.
Но она была самой обыкновенной, а ему хотелось что-то сказать, и он сказал:
- Ишь ты!
Впрочем, он со своими словами никого больше не интересовал.
Генерал в коричневом костюме, который был, разумеется, никем иным, как начальником безопасности, стоял над скорлупой с занесенной рукой - и все не мог взять ее.
Может быть, минута так минула. Или полторы. Или больше.
И наконец, скорлупа оказалась в руке начальника безопасности. И тотчас всеведающая улыбка его стала жалкой - будто теперь он знал все самое тайное и низкое ни о ком другом, как о себе.
Он взял скорлупу - и снова потянулись мгновения. Минута прошла. Полторы. Две…
Скорлупа в его руке оставалась золотой.
Начальник безопасности шагнул к окну, подставил ладонь поближе к свету, - скорлупа была золотой!
- Пакет! - приказал он дежурному у весов. И улыбка его сделалась прежней: все его тайные знания были о других.
И мчась затем в своей скоростной удобной машине, обутой в исправные, рубчатые шины, шебаршащие по асфальту с мокрым свирепым хрюпом, он время от времени нет-нет да заглядывал в специально приготовленный глубокий пакет из толстого скользкого нейлона, проверял - прежняя, не превратилась? И всякий раз взгляд вовнутрь приносил удовлетворение: скорлупа была золотой.
Она осталась золотой и через час, и через полтора.
И останется такой уже навсегда, понял начальник безопасности.
Сидя в своем кабинете на втором этаже бело-голубого особняка, он снял трубку и набрал домашний номер Первого. Он знал, что за такое известие его звонок в столь ранний час будет прощен ему. Вернее, не просто прощен, а как это говорится, наоборот.
- Полтора часа - золотая, - доложил он.
И получил в ответ слова, которые и ожидал.
Он положил трубку и набрал номер заместителя директора банка. Пусть сегодня пораньше придет на службу, нечего кофеи распивать!
- Принимайте на хранение, - сказал начальник безопасности заместителю директора. - Мы свое дело сделали, теперь вы беритесь.
И весь день потом отцы города вели перезвон по своим особым, специальной связи телефонам.
- Золотая! - докладывал в полдень начальнику безопасности заместитель директора банка.
- Шесть часов прошло - золотая! - звонил Первому начальник безопасности.
- Золотая? - звонил начальнику безопасности в три пополудни замполит управления внутренних дел Собакин. И врывался в кабинет Волченкова: - Золотая!
- Знаю, знаю, только что тоже сообщили! - улыбался довольно своей отстраненной улыбкой Волченков.
- Золотая! - закрывая в блаженстве глаза, опускала на рычаг трубку в пять часов вечера Надежда Игнатьевна…
Глава седьмая
1
И вошла, наконец, жизнь Марьи Трофимовны и Игната Трофимыча в колею: жили-были, и день повторял день. Правда, не на круги своя вернулась жизнь, новая была колея, не прежняя.
Каждое утро теперь начиналось у них с урканья мотора инкассаторской машины под окнами. Машина останавливалась у калитки, оттуда вылезал инкассатор с топырившейся на бедре полной кобурой, заходил во двор и поднимался в дом. Если Рябая еще не снеслась, он выходил обратно на крыльцо и там вместе с оперативником из безопасности, несшим на крыльце свою вахту, высмаливал сигаретку-другую. Бывало, приходилось ему ждать и час, и два, и три, и тут уж одной-двумя сигаретками обойтись не получалось, но как только золотое яичко появлялось на свет, дежурный из курятника тотчас оповещал о том дежурного на дворе, и Игнату Трофимычу, где был он ни был, тот же миг положено было отправиться в курятник и взять яйцо, дотронуться до которого оперативник в курятнике боялся больше, чем, наверное, до оголенного провода высокого напряжения.
С яйцом в руке Игнат Трофимыч поднимался на крыльцо, проходил на кухню - инкассатор, устроившись у стола со стоявшими на нем ювелирными весами, уже ждал его, выложив перед собой разграфленную ведомость на получение денег. Игнат Трофимыч под внимательным взглядом старшего по дежурной смене разбивал яйцо, выливал белок с желтком в блюдце, промывал скорлупу под рукомойником, осушал полотенцем и клал на весы. Инкассатор со старшим смены, глядя на стрелку, приходили к согласию относительно веса, инкассатор записывал его в соответствующую графу ведомости и прошаркивал ведомость по столу Игнату Трофимычу расписаться. Игнат Трофимыч привычно расписывался, после чего получал от инкассатора двадцать копеек, обычно одной монетой, и инкассатор стрясывал скорлупу с чистого белого листа в прозрачно-туманный длинный пакет из нейлона.
Хлопала, выпуская его, калитка на улице, машина, встрекотнув мотором, уезжала, и дальше день шел уже почти обычным образом. Сказать, что "вполне обычным", нельзя, потому что везде, куда не сунься - и во дворе, и в огороде, торчали молодые и не очень молодые, но одинаково спортивно-крепкие люди, и на улице вокруг дома тоже паслось их несколько человек. Но Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем привыкли к ним, обтерпелись видеть их рядом с собой и словно б их уже и не замечали.
Без всякой просьбы со стороны Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем появился у них в доме мастер с каким-то невиданным иностранным замком о три собачки и две литые, тяжелые щеколды на пружине, врезал его в дверь, что вела из сеней на кухню, заодно заменив и обычную, задвижную щеколду, врезал замок попроще в сенную дверь, а потом еще поставил замок и на дверь курятника.
- Велено! - ответил он Игнату Трофимычу, когда тот, полагая себя все же хозяином, запротестовал было: а на курятник-то зачем?
А после Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем вручили от каждого из замков по отдельному ключику, и зажили они, мало-помалу привыкая к ним, с тремя новыми замками.
Что еще нового было в их жизни - это Верный Марсельезы. Куда-то исчезла Марсельеза, и пришлось взять на себя заботу о нем. Когда она исчезла - неизвестно, а только Верный на цепи начала выть да лаять, бегать, гремя цепью, вокруг будки, сходя, видимо, с ума от голода, и пока поняли, в чем дело, минуло несколько дней. Игнат Трофимыч, когда нес ему еду первый раз, побоялся подойти близко, подпихивал миску к его морде длинной палкой. А теперь Верный был своим, родным псом, и мало того, что давал гладить себя и теребить за ушами, но еще и лизал руки, а то норовил лизнуть из благодарности и лицо.
Но все же, хоть и стал Верный как родной, стал он таким по нужде, и необходимость ухаживать за ним тяготила Марью Трофимовну с Игнатом Трофимычем. Так-то бы оно и ничего - чего ж его не кормить, но лопал он - как паровоз угля, несколько раз приходилось покупать ему мясо уже и на рынке, вышло - как третий едок появился в доме.
- Дак куда ж это Дуська-то подевалась? - то и дело спрашивала Игната Трофимыча Марья Трофимовна, чаще всего - принимаясь за готовку еды для Верного.
- Не понимаю ничего, - отвечал ей Игнат Трофимыч. - Дверь заперта - будто уехала куда.
- Уехала, а пса бросила?
- Вот странно.
- А может, случилось с ней что?
- Ну, с Дуськой-то?!
Скор русский человек на решения: две с половиной недели потребовалось Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем, чтобы пойти к участковому Аборенкову с заявлением о таинственном исчезновении Марсельезы.
Аборенков совершенно неожиданно оказался с ними сплошной приветливостью. Назвал по имени-отчеству, усадил; однако, не давая сообщить им о своем, принялся выведывать, что там с Рябой, несет ли она золотые яйца и много ли уже нанесла. Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем давали подписку о неразглашении, но перед Аборенковым устоять не смогли и сообщили секретные данные. Аборенков, услышав, даже изменился в лице:
- За сто двадцать граммов - два гривенника?
Помолчал, крякнул затем и, наконец, поинтересовался:
- А какое такое дело ко мне?
Тут, у Аборенкова, Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем и узнали, что Марсельеза лежит в психдоме и сколько будет лежать - неизвестно.
- Вот те на! - потрясенно приложила к губам ладонь Марья Трофимовна. А отойдя немного от известия, спросила: - Дак нам как тогда с псом-то быть? Кто нам расходы возместит?
- А на живодерню давай! - не задумываясь, сказал Аборенков и потянулся к телефону звонить по необходимому номеру.
- Да ты что! С ума сошел, ты что! - замахали на него руками Марья Трофимовна с Игнатом Трофимычем.
Как они могли отдать Верного на живодерню? Если б еще не начали кормить его, если б не вилял он при их приближении хвостом и не пытался лизнуть в лицо…
- Ну, разоряйтесь тогда, - убрал Аборенков руку с телефона. И пошутил: - Вы богатые: по две гривны за яйцо получаете.
Так и остался Верный в этой их новой жизни, которой они жили теперь. Жили, куда деться. Стали привыкать к ней понемногу, облаживаться в ее колее; великая вещь - колея!
Но не суждено было им долго катить ею. Ждал уже их впереди новый, неожиданный поворот, и вынесло их на нем из колеи, потащило снова по кочкам да яминам…
2
Лето клонилось к закату. Холодны уже стали ночи, пробило первым желтым листом березы и клены. Дворникам центральной улицы прибавилось по утрам работы - теперь с рассветом вся центральная улица, бывшая Дворянская, а ныне Ленина, была заполнена повизгивающим шарканьем метел, сметавших оборванный ночным ветром умерший лист.
Московский фирменный поезд, если по расписанию, приходил именно в эту раннюю рассветную пору, когда еще не ходили ни автобусы, ни троллейбусы, и надеяться можно было лишь на такси. Нынче он прибыл, как ему полагалось, и вытекшие на привокзальную площадь пассажиры, пометавшись немного по ее просторам в тщетной надежде словить зелененький огонек, смиренно вытянулись очередями под железными крашеными трафаретками с номерами автобусных и троллейбусных маршрутов.
Молодой мужчина в легкой болоньевой курточке серо-стального цвета поверх клетчатой красной рубашки, с небольшой, полузаполненной дорожной сумкой на плече, выйдя на привокзальную площадь, в отличие от других, не стал ни метаться, ни пристраиваться ни в какую очередь, а постояв немного на краю тротуара и вобрав в себя взглядом простор проспекта Красной армии, повернулся и пошел в огиб вокзального здания к мосту, поднырнул под него, поднялся по вившемуся обочиной дороги узкому тротуарчику на всхолмье и здесь снова остановился.