Лежало перед ним, перекатываясь с угора на угор и уходя за горизонт, темно-бревенчатое море в наброшенной ячее травных улиц, дымило кое-где затопленными печами, вздымая дымы высокими сизыми столбами к розовевшему небу, кипело зеленью деревьев, начавших примешивать к зелени золото и киноварь…
Может быть, десять, а может быть, и пятнадцать минут простоял мужчина на всхолмье. Но, наконец, стронулся с места, поправил сумку на плече и зашагал вдоль пустынной еще сейчас дороги дальше и дальше от вокзала.
Отмахав изрядное расстояние, мужчина пересек дорогу и свернул в отходившую от нее поселковую улицу. Улица была так же пустынна, как и дорога. И лишь около дома со стеклянной вывеской под козырьком крыши - "Опорный пункт охраны общественного порядка", - несмотря на знобкий ранний час, внушительных габаритов оголенный до пояса человек в тренировочных штанах играл, будто пластмассовыми, гантелями, вызывавшими при взгляде на них самое глубочайшее уважение своим изрядным размером.
- Хо, Витька, что ли?! Кошелкин? - окликнул он молодого мужчину в болоньевой куртке, когда тот проходил мимо.
Человек внушительных габаритов был, естественно, участковый Аборенков, а молодой мужчина с дорожной сумкой на плече был сыном Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем и, действительно, Виктором по имени.
Он остановился и, постояв в раздумье напротив Аборенкова, спросил неуверенно:
- Альберт… Сергеевич?
- Иваныч, Витька, Иваныч! - Аборенков бросил гантели на землю, подошел к нему и, обдавая тяжелым запахом своего наработавшегося тела, протянул руку.
- Здоров давай. Стариков навестить приехал?
- Да, повидаться, - сказал Виктор.
- В отпуск, что ль?
- В отпуск, - согласился Виктор.
- Понятно. - Аборенков помолчал и спросил: - О делах-то у твоих слыхал, нет?
Виктор насторожился:
- Каких делах?
- Ну, этих-то!
- Каких этих?
- Та-ак! - Аборенков понял, что сын Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем ничего не знает и покрыл себя беззвучно хорошим матом. - Отлично, что приехал, - не вынес он, однако, своего мата наружу. - Старость надо чтить. Молодец!
И, повернувшись, пошел к брошенным на землю гантелям, поднял их и изготовился к упражнению.
- Так что там случилось? - встревоженно шагнул к нему Виктор.
Но Аборенков уже махал своими громадными гантелями и только выдохнул тяжело:
- Иди-иди!
До того шаг у Виктора был легкий, неторопливый, расслабленный, теперь он почти побежал.
Он почти бежал и оттого не заметил около забора родительского дома неких людей, странно для столь раннего часа прогуливающихся вдоль него. Он увидел их лишь тогда, когда, свернув к калитке, оказался вдруг лишен возможности подойти к ней. Перед ним стояли двое мужчин с необычайно непреклонными глазами и смотрели они на него так, что он невольно попятился.
- Проходите мимо, товарищ, - сказал один из этих двоих.
- Что такое? Вы кто такие? - несколько дрогнувшим голосом спросил Виктор.
- Вали отсюда, - сказал ему другой, - а то сейчас по почкам схлопочешь.
- Да вы что?! - невольно отпячиваясь еще дальше, вскричал Виктор. - Что здесь происходит? Это мой дом, у меня здесь родители живут!
- Очень сожалеем, - сказал первый. Он, в отличие от напарника, был безупречно вежлив. - Здесь секретный государственный объект, и вам сюда нельзя.
- Какой секретный объект, вы кто такие?! - Виктор сбросил сумку с плеча и изготовился к схватке. - Это мой дом, я вырос здесь, вон с дороги!
И в самом деле, кто бы поверил, что дом, где ты вырос, который знаешь до последней половицы и последней паутины на чердаке, вдруг сделался каким-то секретным государственным объектом.
Однако же он не успел сделать никакого движения, - он вдруг непонятным образом взлетел в воздух и тяжело грохнулся на землю, больно подвернув под себя руку. Рванулся, чтобы вскочить, но сверху на нем, оказывается, лежал уже тот, хамовитый, и заворачивал вторую руку за спину.
А вежливый достал из кармана передатчик, вытащил антенну и сказал в микрофон:
- Товарищ капитан! Попытка проникновения на объект. Нарушитель задержан!
- Удерживать до моего прибытия! - рявкнуло с треском в динамике передатчика.
И отправиться бы Виктору в ограниченное четырьмя стенами пространство с государственным продовольственным обеспечением, если бы отцовское сердце Игната Трофимыча, проснувшегося на печи от рявка капитана внизу, не заставило его борзо слететь на пол и выглянуть в окно. А выглянувши, как бы босиком и в трусах, он вылетел вслед за капитаном на улицу. И, гонясь за ним, Игнат Трофимыч кричал:
- Вы что тут делаете? Я жаловаться буду! Я яйцо брать не стану! Я от ваших денег откажусь! Уж и сыну нельзя, так вот, да?!
3
Освободить сына, не дать увезти его под конвоем неизвестно куда - это только и удалось Игнату Трофимычу, а провести его в дом - нет, этого нет. Как ни молил, как ни просил! Сбегал до автомата, дозвонился до Надьки: похлопочи! И разговаривать не стала: с ума сошел? понимаешь, о чем просишь?
Сидел сын на лавочке у забора - а внутрь нельзя, сидел на лавочке - а мать выносила ему туда еду. Как какому-нибудь нищему Христа ради.
- Да что у вас тут происходит, что стряслось? - уж в десятый раз, крутя на коленях подчищенную тарелку, спрашивал Виктор.
- Не спрашивай, сынок, - косясь на подзаборных молодых людей, невольно понижал голос Игнат Трофимыч. - Не велено отвечать, ни слова не могу, не спрашивай.
- Что значит не велено, батя? Я, сын, могу знать? Я как сын от тебя требую!
- Не требуй, сынок, не надо, - еще пуще понижал голос Игнат Трофимыч. - Что ж поделаешь, куда против власти…
Устоял Игнат Трофимыч, не сказал сыну о случившемся ни полслова, а Марью Трофимовну, боясь, что не устоит, до Виктора и не допускал даже. Гнал ее: ты, мать, поди унеси! Ты, мать, принеси! Ты, давай, там испеки, свари, разогрей!
Долог, однако, день до вечера. И много за день может случиться всякого. В том числе, тайное сделаться явным.
Нагостившись на лавочке под забором отчего дома, Виктор отправился на вокзал покупать обратный билет - возвращаться в Москву-матушку. Что ему оставалось делать. Был, конечно, в родном городе еще дом сестры, но дом сестры - не родительский, а кроме всего прочего Виктор вообще не собирался встречаться с нею. Давно уже, не один год, приезжая в родной город, он не навещал сестру, и она тоже не рвалась увидеть его.
Обратно в столицу нашей родины Москву скорый фирменный отправлялся поздним вечером. Купейных билетов в кассе не продавалось, с плацкартными тоже было не густо, однако одна верхняя боковая в конце концов все же нашлась.
Положив розовую бумажку билета в портмоне, Виктор вышел на привокзальную площадь - и день, который ему предстояло прожить до вечера, простерся перед ним бесконечностью. Провести, однако же, бесконечность под забором, пусть и отчим, - это, извините, ни у одного нормального человека не хватит сил, и, потоптавшись немного на площади, Виктор пошел убивать время на центральную улицу - бывшую Дворянскую, ныне Ленина. Потому, собственно говоря, на нее, что других улиц, где можно было бы прилично убить время, теша глаз архитектурной гармонией, в городе не имелось.
Но где убивает время один человек, там непременно убивают его и другие люди, и, не успел Виктор вывернуть с мощной реки проспекта Красной армии на бывшую Дворянскую, ныне Ленина, как нос к носу столкнулся со своим прежним школьным товарищем. Товарищу, правда, нужно было убить не целый день, а всего лишь пятнадцать минут, оставшиеся у него от обеденного перерыва, но пятнадцать минут - это более чем достаточно, чтобы успеть сообщить любую важную информацию, и, когда Виктор, прощаясь, пожимал школьному товарищу руку, он обладал всей совокупностью слухов, ходивших о его родительском доме.
И не устоял на этот раз Игнат Трофимыч перед напором сына, вооруженного знанием, обретенным на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. "Пойдем, погуляем, батя", - позвал его Виктор, чтобы увести от бдительных молодых людей подальше, Игнат Трофимыч, ясное дело, согласился с удовольствием, а когда отошли на приличное расстояние, или что, правда, что ли, что яйца у вас золотые какая-то курица нести стала, спросил Виктор, - и сломался Игнат Трофимыч, выдал всю правду-матку, хотя и давал подписку о неразглашении…
А выдав, перепугался Игнат Трофимыч так, как, кажется, не боялся даже в самые первые дни, когда Рябая вдруг, ни с того ни с сего принялась нести золотые яйца - и то-то страху было идти в курятник.
- Ты только ни слова никому! Это государственная тайна, нам доверено, мы хранить должны! - поймав Виктора за руку, с отчаянием заприговаривал он. - Ни слова никому, понял?!
Виктор, однако, только отмахнулся с пренебрежением:
- Да какая там государственная тайна! Напускают на себя. Весь город говорит, а они - тайна.
- Ну, знаешь, мало ли! Они, кто говорят, подписки не давали. А я давал, мне нельзя.
- Да, тебе нельзя, а им все можно! По какому праву они у вас яйца отбирают? И вам - всего по двадцать копеек за штуку?
- По двадцать, по двадцать, - подтвердил Игнат Трофимыч. - Каждый день, по ведомости.
Они шли, тут Виктор остановился, заставив остановиться и Игната Трофимыча, и некоторое время смотрел на него, будто тот был ему не отец, а некий абсолютно неизвестный человек.
- По ведомости даже! - сказал он потом. - Это ж надо, по ведомости! Да ваше яйцо - одно! - тысячу стоит. Или две.
- Ну, что поделаешь, что поделаешь, - вздохнул Игнат Трофимыч.
- Ох, батя, ох, батя! - в сердцах покачал головой Виктор. По правде говоря, он еще не мог до конца поверить в эти золотые яйца, но, не веря до конца, вместе с тем и расстроился. Как всякий обделенный везением человек, Виктор был весьма и весьма чувствителен ко всякой несправедливости. - Двадцать копеек, надо же! - повторил он. - Ну, о себе не думаете, так о внуках своих хотя бы. Я б кооперативную квартиру купил, по отдельной кровати каждому…
- Что ты, что ты! - замахал руками Игнат Трофимыч. - Разве у государства можно что требовать? Как приговорили, так и пусть.
- Так и пусть? Э, батя! - сказал Виктор, и в голосе его была горечь. - Если б я деньгу умел делать… Дело вроде умею, а деньгу - нет. Мужики сейчас кооперативы открывают… меня и не зовут! Там химичить нужно - дай бог, а я без таланта. И хочу, а не выходит.
Игната Трофимыча всего затрясло.
- Не уговаривай, не надо, не жми на сердце, - прыгающими губами выговорил он. - И хорошо, что химичить не можешь. Я тоже: жизнь прожил - не финтил… И не заставляй!
Ну и все, тем и закончился разговор Виктора с отцом. Чего хотел Виктор, того и добился - раскрылась ему тайна родительского дома. Но и все. Раскрылась - и храни ее. Наслаждайся, так сказать, чистым знанием.
4
Трудно владеть знанием и не иметь возможности ни с кем поделиться им. Что за нужда была слуге Мидаса кричать в разрытую землю об ослиных ушах своего царя? А вот, тем не менее, шел специально в лес, копал яму и, встав над нею на четвереньки, выкрикивал туда свою тайну, освобождаясь от ее груза…
Поезд прибыл в Москву. Грузно подплыл к асфальтовому перрону, встал, скрипнул протяжно суепками, лязгнул буферами, дернулся и, наконец, затих окончательно. Виктор со своей легкой сумкой через плечо вышел на платформу, зашагал по ней, и ноги, вместо того чтобы повести его в метро - ехать в свою коммунальную квартиру, к жене и детям, - направились совсем в другую сторону, мимо вокзального здания в недальнего хода пивную, громко именуемую "пивбаром". И нельзя сказать, что был он такой уж любитель пива и такой уж завсегдатай этих заведений со звучным иностранным названием, а вот, однако же, повели, и в груди даже саднило с сожалением: а жалко, что водочку сейчас, с утра не продают, граммов бы двести сейчас беленькой.
Утро было уже не раннее, ходили автобусы с троллейбусами, открылись газетные киоски и продовольственные магазины, и пивбар вовсю уже торговал хмельной пенной жидкостью, сизо в нем слоился под потолком табачный дым, и в воздухе стоял гул голосов. Виктор взял сразу две кружки, порцию сосисок с гречкой, чтобы в желудке не было пусто, отыскал свободное место за круглым высоким столиком и утвердился за ним, поставив перед собой кружку с левой руки, кружку с правой, а между ними тарелку с едой.
В голове у него было пусто и звонко, но держать ее было так тяжело, что хоть упади ею в эту тарелку с гречкой и зарыдай. Такое вот было состояние. Гнуснейшее, хуже некуда.
Соседи за столиком сменились: были какие-то неприметные тихие мужички, вернее, что были, что не были - все одно, они ушли - и на стол с грохотом поставили кружки двое широкоплечих молодых людей с усами, в несказанно модных и столь же несказанно дорогих джинсовых куртках "варенках" с подкладными, увеличенными плечами, отчего молодые люди казались еще шире, чем были на самом деле. Грохнув кружками и набулькав в них водки из скрываемой в наплечной сумке бутылки, они сразу заговорили так громко, устроили около Виктора такой шум, что он не выдержал и, поморщась, сказал:
- Потише, ребята!
Он забыл об известном правиле: не трогай то, что не пахнет, пока лежит нетрогаемо.
- Хочешь тишины - сиди дома, - тотчас ответил ему один, с густыми смоляными усами.
- Не порти кайф, чмо, - сказал другой, с усами пшенично светлыми и скобкой спускавшимися до самого подбородка. - Мы сюда симфонический оркестр слушать пришли, чтоб потише?
- Ну и портрет у тебя! - снова взял слово со смоляными усами. - Удавишься смотреть!
- Плеснуть, чтоб портрет поправить? - полез в сумку на плече светлоусый и вытянул из нее бутылку.
По тону ее ясно было, что он издевается, чувствуя свою силу, но Виктор, неожиданно и для себя самого, тем более после "чмо", протянул кружку:
- А плесни, если не жалко.
Что говорить, если откровенно, жизненный неуспех не способствовал выработке в нем твердого характера.
- Нашелся на халяву! - всхохотнув, опустил светлоусый бутылку обратно в сумку.
Но другой, со смоляными усами, бывший, видимо, главным, разрешающе махнул рукой:
- Хрен с ним, плесни. Повеселеет - приятней на его портрет смотреть будет.
И забулькала в пиво Виктору, и в начатое, и в нетронутое, та самая беленькая, о которой подумалось ему с сожалением, когда он шел сюда, в это заведение, и он, будто вконец опустившийся пьяница, которому наплевать на все унижения - лишь бы выпить, поприветствовав кружкой с новым напитком под древним названием "ерш" своих случайных собутыльников, приложился к ней. И выцедив начатую кружку, он принялся за другую, напрочь забыв о сосисках с гречневой кашей, и поскольку пил он ерш, напиток быстродействующий и оглушительный, да был ко всему тому не очень тренированным в этом деле, то через какие-нибудь десять минут уже опьянел.
Он опьянел - и ему захотелось говорить.
- Нет, а?! - сказал он, не особо-то обращаясь к стоящим рядом парням, но, в общем-то, конечно, к ним обращаясь, к кому еще. - В родительском доме переночевать нельзя. Видали такое? Яйцо тыщ десять стоит, а за него - двадцать копеек! А?! Недурно?
- Иди, не возникай! - сказал тот из парней, что был, видимо, главным, со смоляными усами. - Дали халкнуть - молчи, пока не спросили!
- Чего "не возникай", чего "молчи"! - вспетушился теперь Виктор. - Знал бы, о чем я! "Курочку рябу", сказку, знаешь? Читал в детстве?
- Слушай, чмо! - Светлоусый со стуком поставил свою кружку на стол. - Тебе водяры для чего наливали? Чтоб ты боталом своим звенел?
- А за "чмо", знаешь, что я с тобой сделаю? - наконец, обидевшись, угрожающе возвысил голос Виктор, протянул руку через стол и схватил парня за отвороты его "вареной" куртки. - Ты меня что, купил за свою водяру?
И не миновать бы ему быстрой, жестокой драки, не уйти из этой пивной без подбитых глаз, а то и сломанного носа, но смолоусый, мигом облетев столик, втиснулся между ним и своим приятелем, отодрал их друг от друга и развел в стороны.
- Не надо, не надо, помиритесь, братки! - говорил он при этом невероятно ласково и миролюбиво. - По-христиански надо, по-доброму! - И, когда развел в стороны, спросил Виктора с вкрадчивой настороженностью: - Ну-ка, ну-ка, расскажи! Чего там курочка ряба? Это которая золотые яйца несла?
- Ну! - Пьяному сознанию Виктора было лестно внимание к его словам. - В дом к бате с матерью войти не смог - все охраняют. Нет, это где кто видел, а? В дом к бате с матерью! Отпуск у меня на фиг полетел! Иди, говорят! И за каждое - двадцать копеек. А оно - тыщи! Тыщи! Понимаешь?
- Понимаю, понимаю, - с особой, увещевающей ласковостью, сказал парень. - А где они у тебя живут, батя с матерью?
Виктор отстранился от него. Отступил даже на шаг назад. И на лице его появилась хитрая улыбка.
- Э-э! - помахал он указательным пальцем. - Чего хочешь! Так я тебе и сказал! Государственная тайна, понимаешь?
Из пивной он вышел вместе с парнями. Дорожная его сумка висела на плече смолоусого. Другой, со светлыми усами, называвший Виктора "чмо", обнимал его за плечи и подпевал ему: "Родительский дом, начало начал, ты в жизни моей надежный причал…" Смолоусый, отойдя от пивной на десяток шагов, приотстал, открыл сумку Виктора и стал копаться в ней. То, что он искал, оказалось паспортом. Он посмотрел на первую страницу паспорта, на вторую и, достав из кармана своей варенки ручку с огрызком бумаги, что-то записал на этом огрызке.
А следом за тем паспорт исчез обратно в сумке, и молния сумки взжикнула, закрываясь.
- Ой, Витя, Витя! - сказал смолоусый, догоняя Виктора со своим приятелем и тоже кладя Виктору руку на плечо. - Кошелкин ты мой. Ты в отпуск-то в этот самый ездил?.. - и назвал город, который был указан в паспорте Виктора как место его рождения.
Виктор остановился и освободился от рук парней у себя на плечах.
- Откуда знаешь?
- Так сам же ты и говорил!
- Когда?
- Да в баре.
Виктор повспоминал, покачиваясь. Но ничего он не мог вспомнить.
- А фамилию откуда знаешь?
- Ну, у тебя же с отцом одна фамилия?!
- Одна! Конечно!
- Так сам же ты все еще говорил: к бате, к Кошелкину!
- Вот так, да? - помолчав, с недоумением пробормотал Виктор. Не мог он ничего вспомнить. Зачем ему было говорить так… Странно. - Ну-к дай сюда! - чтобы хоть как-то утвердить себя, протянул он руку к своей сумке. - Дай мне. Моя!
- Твоя, кто спорит, - протянул ему смолоусый его сумку.
- Все! Аривидерчи! - почему-то по-итальянски попрощался Виктор. И вскинул запрещающе вверх руки: - Не идти со мной! Сам! - И теперь добавил по-французски: - Оревуар!
- Гудбай, корешок! - сказал ему смолоусый. - Гудбай, иди гуляй!
Ну вот и все: соскочила жизнь Марьи Трофимовны с Игнатом Трофимычем с наладившейся было колеи. Не знали они о том и не ведали, а она уже соскочила, покатила по ямам да кочкам…