Мужчины своих женщин - Алексей Серов 3 стр.

Подняли и унесли. Он проводил до грузового лифта. Поехали. Все. Вот теперь уже действительно все.

Еще через час он уже очистил квартиру от ее вещей, ненужных тряпок, каких-то затянутых паутиной цве­точных горшков, прогнивших полок с рассадой, любов­ных романов в мягкой обложке. Отдал соседям старый шкаф, который раздражал его уж лет двадцать. Подря­дил за чекушку одного местного алкаша, и они вдвоем вытащили на помойку кровать. Он поспит и на полу, ничего. Так даже здоровее, на жестком-то... Тщательно вымыл пол.

В ближайшие выходные он сделает ремонт, побелит потолок и переклеит обои. И можно будет жить нор­мально, как давно уже хотелось. Спартанская обста­новка, спортивный инвентарь, нужные книги... Пожа­луй, бабу брать не стоит, она все опять испортит. Мож­но встречаться на ее территории, не связывать себя никакими обязательствами.

Свалил в углу несколько фуфаек, накрыл чистой простыней. Отличная получилась лежанка. Мягко, удобно, и места в комнате много. Почему нельзя было раньше так жить?

Открыл форточку настежь. Теперь она никогда не будет закрываться. Ему уже давно надоел царивший здесь последние годы кислый стариковский запах.

Перед сном, лежа на фуфайках, определил цели на будущее. Надо научиться готовить; впрочем, это не­трудно, есть масса книг. Средств на жизнь ему, при его-то минимальных потребностях, хватит с лихвой. Не нужно теперь тратиться на дорогие лекарства...

Можно сделать еще что-нибудь полезное. Английский выучить, например. Времени полно.

Он сейчас совершенно не понимал, зачем столько лет потратил на эту женщину, которую любил только в молодости, которая постоянно болела и не оставила ему детей, за которой нужно было все время ухажи­вать... Непонятно! Сколько всего мог бы он сделать, не будь ее. А так, получается, жизнь прошла почти впус­тую; впрочем, он может, если постарается, активно прожить еще лет двадцать или даже тридцать, здоро­вье-то есть, так что не все потеряно.

Уснул поздно. Спал как обычно, без снов, словно внутри теплого шерстяного носка.

В три часа ночи подскочил вдруг, пошарил вокруг себя, ничего не понимая, спросил:

- Аня... ты как себя чувствуешь? Принести воды?.. Где ты, Аня?!

И тут вспомнил все, увидел себя в углу на подстилке в пустой холодной квартире (а ее-то нет!) - и взвыл, скорчился в судороге, что-то невнятно голося сквозь стучащие от внезапного холода зубы...

Долго лежал без движения и без мыслей, в полной пустоте.

Теперь и жить-то ему не для чего. Неужели можно всерьез заниматься физкультурой, лечебным голода­нием, уринотерапией, бегать кроссы и даже учить английский - если ее нет?!

- Аня! - позвал он снова в холодной пустоте.

Она пришла. Села рядышком, привычно положила ему руку на голову, а он лежал на своих фуфайках как больной и все спрашивал радостно:

- Ведь правда, смерти нет, Аня?

- Ну конечно, нет, - говорила она, мерно качая го­ловой и гладя его.

- Значит, я никогда не умру?

-Да.

- Как хорошо! И ты будешь со мной?

- Всегда.

- Ты прости меня, Аня.

Проснулся от того, что продрог насквозь. Форточ­ку-то вчера не закрыл, и по полу здорово сквозило. Спи­на была вся холодная.

Хотел встать, но его вдруг пронзила такая боль, что от неожиданности и удивления вскрикнул. Протянуло, черт!.. Еле-еле, держась за поясницу и охая, поплелся на кухню, закрыл форточку, включил весь газ, чтобы согреться. Поставил чайник.

Но тут его бросило в жар, он напился холодной воды, погасил газ и вернулся на свою лежанку, там, на полу, было прохладно, хорошо...

Через две недели квартира была уже свободна от прежних хозяев, и туда заехали другие люди.

Хоронили старика рядом с его женой как раз на ее девятый день (сослуживцы подсуетились, видя его без­надежное состояние, заказали сразу двойную огра­ду - не ошиблись, деньги потратили не зря), и многие женщины плакали. Вот как, всю жизнь вместе, и ушли вместе. Не перенес горя, а ведь очень здоровый был мужчина. Теперь таких нет, другое поколение.

Гроб, установленный для прощания на земляном ва­лу, был плохо сколочен, крышка прилегала неплотно, и даже когда забили гвозди (один из могильщиков жи­вотом навалился на крышку, чтобы вмять внутрь тор­чащие носы ботинок), низкое зимнее солнце ослепи­тельной звездой сияло в щели.

А некоторые мужики с очень серьезными лицами тихо говорили, оглядываясь: кто не курит и не пьет... Впрочем, это были те, кого старик недавно переплюнул на гиревых соревнованиях, дело понятное.

ЗЛОБА НОЧИ

Повесть

"Кроме того, как я уже категорически заявлял, что хотя я и счастлив, когда пи­шу, но могу поклясться, что я никогда не писал и не пишу весело; моя профессия милостиво разрешает мне иметь опреде­ленную норму невеселых мыслей".

Сэлинджер

1

"Есть люди, с самого детства своего не знавшие ни­каких других законов, кроме закона волосатого кулака и потной грубой силы. Эти люди подчинялись дейст­вию, казалось бы, вечных, незыблемых установле­ний - и сами пользовались насилием как простейшим способом подогнать этот мир под себя. И если однажды такой человек начинает вдруг понимать, что не все в жизни подчиняется этим правилам, а есть и правила другие, где царят справедливость и любовь - нет ни­чего лучше, и можно лишь радоваться за него.

Но если, избави Бог, все было наоборот, и правильно воспитанный с детства человек, живя дальше и доль­ше, постепенно разочаровывается в привитых ему бла­городных идеалах, а убеждается и видит вокруг себя од­ну только ложь, предательство и ежечасное насилие, и видит, еще хуже, торжество всего этого над добром и любовью - вот когда остается лишь горевать и мо­литься, ибо трудно дальше придется такому человеку, путь его будет извилист и тернист, и окажется ли он когда-нибудь снова на верной дороге - Бог весть..."

Малоизвестный писатель В., сидя в домашнем каби­нете, представлявшем собою слегка отгороженный угол в единственной комнате его квартиры, где он жил с женой и маленькой дочкой (а на работе кабинета у не­го не было, потому что он вкалывал на заводе простым сверловщиком), в задумчивости смотрел на экран мо­нитора. Там мерцали два абзаца текста - начало ново­го рассказа или повести; В. собирался показать этим произведением все, на что был теперь способен. Время пришло, уже двадцать семь лет, нужно создавать серь­езную вещь на конкретном жизненном материале и об­ретать известность, которой, чего там греха таить, он давно заслуживает. Опубликованные в городской прес­се рассказы и восторженные отзывы местных критиков убедили его полностью. Он бросил камень в это стоячее болото! И круги пошли - но очень быстро успокоились. Пора открывать миру свое истинное лицо.

Он сидел на маленьком детском стульчике, стол был тоже невысок - журнальное шаткое сооружение. Что­бы дотянуться до клавиатуры, руки приходилось про­совывать между колен и сидеть скрючившись вдвое, колени же писателя торчали в разные стороны едва не выше плеч. В. был ростом длинен и тощ и представлял бы собою довольно забавную картину (лягушка, гото­вая слизнуть муху), если бы не его прищуренный левый глаз и почти злобное выражение лица. Он в двадцатый раз перечитывал только что написанное.

Два абзаца подвергались в течение сорока минут бес­прерывной правке; последний вариант отличался от первого абсолютно. Не осталось почти ни одного преж­него слова. И эта артподготовка, кажется, не была на­прасной - плацдарм на том берегу удалось захватить.

Текст, распятый на дыбе авторского пристрастия, му­тировал, мимикрировал и старался отползти в дальний темный угол, но автор был безжалостен. Словно хирург, он резал слова и целые фразы, ампутировал ненужные куски, пересаживал, приживлял новое и смотрел, что вы­растет; вытягивая из текста струны жил, больно щипал их, прислушиваясь к ответному звучанию... И поэтому неудивительно, что после такой работы автор устал и да­же слегка вспотел. "Пивка бы сейчас хорошо".

Каждый раз, садясь к своему рабочему инструменту, он почти не верил, что сможет написать еще хоть одну толковую фразу, а тем более когда-нибудь закончить весь текст (хотя таких текстов у него было немало). И каждый раз, перечитывая готовый кусок, он радовал­ся, но еще более дивился себе: надо же, смог! Сделал! Ай да я! Чудо какое-то... Он обычно писал вот так: медлен­но и тяжело, и потому не очень любил это дело; но только им и хотел бы заниматься в жизни.

Главная трудность здесь была - вымучить из себя первые слова и строки, а дальше все покатится само. И вот начало рассказа, словно вечерний туман в степи, собралось по ложбинам и извилинам, оросило собою подсохшие писательские мозги. Это было настоящее событие для автора.

"Но, пожалуй, чересчур назидательно, - решил В., снова пробегая глазами по строчкам. - И "бога" слиш­ком много. Скулы может свести... Что ж, ведь это не де­тектив и не боевик, не обязан я каждой строчкой зама­нивать читателя и обещать сладкое. Так надо. Орел мух не ловит, классики перед публикой в реверансах ноги не ломают... Оставлю пока так, а завтра продолжим".

Он нажал кнопку "Сохранить" и выключил компью­тер. Бесцельно посмотрел в смутное окно.

Откуда-то остро попахивало гороховым супом. Пи­сатель повел носом, ища источник запаха, и обнаружил его у себя под мышками. Чертыхнулся, рассмеялся. По­чесал давно не бритую щеку...

2

В середине мая время начинает путаться. Вроде еще совсем светло, а уж спать давно пора. Серп убывающей Луны висел в небе елочным украшением, вырезанным из тонкой фольги. У В. с Луной были довольно сложные взаимоотношения. Иногда она помогала, но чаще всего он не мог найти для нее ласкового слова, особенно ко­гда сука бывала совсем круглой или шлялась неизвест­но где. В такие дни он чувствовал себя ее безвольным рабом, и нужно было ждать чего угодно - попойки, драки, темных вспышек внутреннего озарения, преда­тельства или подвига. Пять дней назад, когда гадина была в самом расцвете, В. бродил часов около одинна­дцати вечера по дальнему пустырю и наткнулся на ино­марку с пьяными парнями и девками. Они высунулись из окон и молча рассматривали одинокого странного пешехода, словно редкое животное в зоопарке. Он с го­товностью шагнул в их сторону, неся собственные ру­ки, как тяжелые железные палки с набалдашниками. "Что уставились? Знакомы?" Их было человек пять. Ни один даже рта не раскрыл. Спрятали назад свои морды... и едва только В. отошел от них на порядочное расстояние, как почувствовал парализующий прилив запоздалого страха. Еле волоча ноги, он поскорее уб­рался с опасного места. Повезло... жив остался, цел... поленились, или наглости такой не поняли (один на всех)... повезло. А все эта круглая тварь. И что же ее ни­кто не подстрелит? ведь сколько на свете хороших охотников! стреляют, стреляют зря...

В. продолжал беспредметно глазеть в окно. Там под прохладным вечерним ветром тревожно размахивал верхушкой высокий клен, он с любопытством загляды­вал в комнату, нес с собой прозрачные сумерки.

Пора было зажигать свет. Но жена писателя Нина уже укладывала дочку спать. Девочка капризничала, крутилась на постели, никак не могла угомониться.

- Живот болит. Чем-то накормили. Может, рано еще ей сыр давать? - вслух рассуждала жена. - Ты сыр-то покупал - спрашивал, свежий или нет?

Писатель прошелся по ней еще не остывшим взгля­дом, возвращаясь откуда-то из других, далеких мест. Опознал, вспомнил; перевел на свой язык ее сообще­ние; сообразив, что нужно ответить, перевел обратно:

- Сказали: свежий. Ну так они и соврут - недорого возьмут.

Жена покачала головой.

- Надо укропу заварить.

В. отправился на кухню заваривать укроп, принес оттуда таблетку активированного угля и дал девочке. Она приглушенно захрустела таблеткой, перетирая ее недавно прорезавшимися зубками, а потом выплюнула черную слюну на воротничок рубашки и заплакала.

- Да-а, ночка будет беспокойная, - сказал В., гля­нув на часы. Уголь он вытер платком.

- Нам не привыкать, - зевнула жена, скидывая ха­лат и натягивая коротенькую прозрачную ночнушку. Глядя на эти соблазны, В. нервно сглотнул:

- Да уж.

Через полчаса укроп сделал свое благое дело и де­вочка заснула усталым сном, но все всхлипывала и тя­жело вздыхала. Прикорнула и Нина. Она использовала для отдыха каждую свободную минуту - правильно делала. В. постоял в раздумье на середине комнаты, по­любовался на спящих. Какие же они у меня красивые, подумал писатель. Что большая, что маленькая. Обе маленькие. Девочки мои... Их сонное спокойное дыха­ние он слышал прекрасно. Как выяснилось за послед­ние полтора года, это была лучшая музыка на свете.

В. опустился в кресло. Ему хотелось спать, но еще не слишком. Жаль было тратить время на сон, лучше по­пробовать продолжить рассказ. Подождав десять ми­нут для верности, он встал и направился в свой угол, чтобы запустить компьютер.

Но вместо рассказа он вдруг вызвал из железной па­мяти компьютера свой дневник и гневно, словно ко­му-то что-то доказывая, стаи тыкать пальцами в кла­виатуру.

"Чем дальше идет время, тем большее желание воз­никает открыть ту единственную главную книгу, где написана вся правда, и прочитать ее, наконец. Но что это за книга и где мне ее взять?..

Сегодня окончательно сформулировал: мою жизнь можно смело назвать "Ожиданием выходных". Внеш­няя, официальная работа мне неинтересна, и я живу нормальной жизнью лишь два дня в неделю, по выход­ным, да один месяц в году, когда отпуск. Я там чужой, и все знают, что я чужой. Уже не могу просто смотреть людям в глаза, словно в чем виноват. Чувствую себя, как Штирлиц в тылу врага. И они это видят и задают один и тот же безмолвный вопрос: "Какого лешего ты здесь делаешь?" Так имеет ли это смысл? И неужели я должен мечтать о пенсии? Ведь тогда я буду ни на что не годным стариком. Разве я живу на свете для того, что­бы заработать себе пенсию? Это невозможно! Но боль­шинство людей живет именно для этого. Они тратят свою единственную жизнь, чтобы в старости получать мизерные гроши от скупого государства! Господи, как это нелепо. И еще нелепее: один из этих людей - я. Самое правильное, что следовало бы предпринять мне, озарен­ному этой простой и очевидной мыслью - мгновенно уволиться с работы и заниматься своим настоящим де­лом, то есть литературой. А насчет пропитания не беспо­коиться, как это и рекомендовал Христос. В конце кон­цов, многие люди годами не получают денег и как-то жи­вут, неужели я не смогу? Однако я прекрасно знаю: в понедельник проснусь по звонку будильника и побреду опять в свой цех, поднимать с колен падшую, словно дев­ка, российскую экономику. Вот единственная светлая мысль, единственное оправдание, которое я придумал своему оскорбительно нелогичному поведению... А хуже всего, что и в богемной тусовке мне не место, не люблю я это, терпеть не могу. Недавно зашел на выставку одного художника. По стенам в умышленном беспорядке были там криво развешаны непонятные картины. Я не смог выяснить, что изображает хотя бы одна из них. Случай­но познакомился с автором, разговорился, сказал, что вот, тоже пишу, только не кистью. Он пьяненький был, такой маленький, все рыженькими бровками моргал да тряс длинной оранжевой бороденкой. И минуты через две вдруг он мне говорит: не пиши прозу. Работай на за­воде, делай там что-нибудь, что ты там делаешь? гайки точи, что ли. А прозу не пиши, не надо. Не зная ни одной моей строчки, просто так, взял и сказал. Посоветовал. Великий Художник, обороняющий бастион высокого ис­кусства от варваров. На Олимпе тесновато, понятно, за­чем нужны конкуренты? А может, просто пожалел... Нет мне места, нет покоя, Господи! Только дома я еще как-то могу быть собой, а больше нигде.

Люблю утро - когда не нужно вставать в опреде­ленное время. Могу с удовольствием подняться в четы­ре часа и пойти встретить солнце, и чем меньше увижу людей, тем лучше. Город живет своей тайной жизнью.

Туман ползает с улицы на улицу, такой густой, что лег­ко заблудиться даже в знакомых местах, в нем вяло киснут фонари, и первые трамваи привидениями про­летают без единого звука, едва не сталкиваясь друг с другом на поворотах широкими плечами. Чугунные памятники вождям покидают свои постаменты, соби­раются командами на площадях и, обменявшись ново­стями и жадно перекурив, азартно играют в футбол огромными булыгами. В городских фонтанах деловито моются бомжи, похожие на пророков. Это одно из глав­ных моих желаний - быть свободным, быть хозяином своего утра. "Хозяин утра" - неплохо звучит. (Может, назову так рассказ). Главная же и настоящая причина моих бессмысленно-ранних побудок - семья. И это нормально. Иначе я не могу..."

На улице что-то зашумело, мерно и спокойно, потом этот звук превратился в легкий шелест, вовсе затих, и вскоре в доме послышался запах только что прошед­шего дождя.

Еще через полчаса, когда писатель только-только раскочегарил мозги, девочка снова проснулась и так закричала, что сразу стало ясно - дело серьезное. По­жалуй, придется вызывать врачей. Жена выразитель­но глянула на писателя, трусливо бегавшего из комна­ты на кухню, а оттуда в ванную (он еще надеялся, что ребенок вот-вот успокоится и можно будет вернуться к рассказу или по крайней мере лечь спать), сказала непреклонно:

- Иди звони, - и поправила перекрутившуюся на бедрах ночную рубашку.

Телефона у них не было. Чтобы вызвать "скорую", нужно бежать на улицу. Обеспокоить в такое время со­седей В. не решился бы ни за что. Вернее - не хотелось унижаться, просить, умолять... Нина не постеснялась бы, на этот счет комплексы у нее давно и успешно были уничтожены, но просто пока ситуация, по ее мнению, еще не была слишком опасной.

В. неохотно выключил компьютер, поглядел на пус­той экран и сказал:

- А может быть, все-таки...

- Иди звони, - повторила жена тоном выше. - Или я сама сейчас пойду.

- Ну подумаешь, живот болит, - сказал В., нервно подтаскивая кверху все время съезжавшие трениро­вочные штаны с растянувшейся резинкой. - Давай сделаем клизму. И не надо никуда ехать...

- Господи, когда ты уже будешь думать не только о себе и своем творчестве (слово "творчество" жена про­изнесла врастяжку, манерно закатив глаза к потолку и явно издеваясь), но и о ребенке? Ребенок мучается, а ему лень оторваться от своей писанины, на улицу выйти!

В. промолчал. Он разглядывал ярко-розовый рубец от подушки на правой щеке Нины. Рубец представлял собою почти правильное латинское "V", ветвями теряв­шееся где-то в густых черных волосах на виске. Словно какое-нибудь хозяйское тавро на боку коровы. Глаза ее спросонья были узкими, опухшими и злыми, вдобавок она щурила их от яркого света. "Наверняка у нее сейчас дурно пахнет изо рта", - подумал писатель. Почему он именно так подумал в ту минуту, он и сам не знал. Поче­му он вообще думал об этом в то время, когда его должно было интересовать нечто совсем иное?.. Эта мысль про­плыла по краю сознания и эфирно улетучилась.

- О себе уж я не говорю! Хожу в какой-то рвани из "секонд-хэнда", туфли не сегодня-завтра совсем разва­лятся, а других нет! Полтора года нигде не была, людей совсем не вижу! А ему лень на улицу выйти позвонить!!

В. снова промолчал. Но его тактика оказалась беспо­лезной.