Прекрасный терапевт, типично русский интеллигент, он был определенным противовесом резкому, порой грубоватому начальнику. Во всех сложных ситуациях, конфликтах, ссорах, профессиональных и общечеловеческих разногласиях, везде, где рождалась обида, была задета гордость и страдало достоинство, он всегда был бескомпромиссным защитником: убеждал, доказывал, ободрял, вкладывая всю мощь своего доброго сердца.
Его уважали и любили все. Думаю, в госпитале не было человека, обойденного его вниманием, помощью, дружеской поддержкой.
Невозможно забыть и сделанное им лично для меня. Именно он сказал мне ласковые, приветливые слова, когда я впервые переступила порог госпиталя. А как он заботливо опекал меня – неопытную начальницу хирургического отделения, помогая обрести почву под ногами.
И вот Пустынский уходит. Это не воспринималось всерьез.
А он уже укладывал вещи.
Когда наконец все поняли, что Сергей Дмитриевич действительно уезжает в следующий понедельник, остро встал вопрос: а кто же вместо него?
Клубок бурных обсуждений покатился по госпиталю. Перебрали всех и остановились на двух кандидатурах: рентгенологе Вартане Карповиче и начальнице туберкулезного отделения Екатерине Ивановне Ганеевой. Я считала, что пришлют кого-нибудь извне. Ведь Елатомцев наверняка сделал запрос.
А начальство молчало.
До отъезда Пустынского оставалось три дня.
Вечер. Отделения почти опустели, врачи разошлись. Я еще в корпусе. Приходит посыльный – просит в кабинет начальника.
Вхожу, Пустынский уже там. Оба выглядят весьма приветливо.
В голове мелькнуло: что-то похожее уже когда-то было.
– Садись, – говорит Виктор Федосеевич.
Помолчали.
– Вот, Пустынский уезжает.
– Да, это ужасно! – вырвалось у меня.
– А о замене ты подумала? – спрашивает Елатомцев.
Интересно, с какой стати я должна думать о новом заместителе? – возразила я про себя.
А вслух:
– Наверное, пришлют из Облздрава.
Елатомцев резко:
– Нет, не пришлют, заявки не подавали.
Пустынский молчит чуть-чуть улыбаясь.
Я удивленно пожимаю плечами. Чего от меня хотят?
Уловив мое невысказанное недоумение, Елатомцев, глядя мне в глаза, твердо произнес:
– Я решил: моим заместителем по лечебной части будешь ты. Согласна?
Я молчала очень долго. Молчали и они.
Ошеломляющее сообщение ударило по всем чувствительным струнам, включило все эмоции разом. Радостная гордость, полное неприятие, страх, вера в себя и абсолютное неверие, страстное желание рискнуть и презрительная насмешка над своей самоуверенностью.
Это продолжалось, пока из всей хаотически движущейся массы не сформировалась одна стержневая мысль.
Про себя, я ее сформулировала следующим образом: если год назад ты, согласившись на безумный шаг, не оступилась, уцелела, то почему бы тебе, став на год старше, не сделать еще более безумный шаг?
Я вернулась к действительности: но почему они оба так пристально смотрят на меня? Это меня очень беспокоило. Стало тревожно.
Теперь-то я очень хорошо понимаю, что эти два мудрых человека, прожившие долгую и нелегкую жизнь, глядя на меня, как в открытой книге читали переживаемую мной "бурю ощущений" и борьбу с собой.
Прочли они и мое невысказанное согласие.
Елатомцев прервал молчание:
– Ну, так что, – в голосе был не вопрос, а утверждение, – у тебя три дня впереди, принимай дела, войди во все тонкости, пойми, охвати все.
И уже совсем будничным тоном:
– В отделение можешь не ходить, Шеффер, надеюсь, справится. Я кого-нибудь дам ему в подмогу.
И я спокойно, сама не веря своим ушам, сказала:
– Ничего не надо. Я сама все скажу Шефферу.
Вот и все.
Так я стала вторым лицом в госпитале.
Прошли десятилетия. А мне и сегодня интересно, что думали тогда 59-летний начальник госпиталя и его 70-летний заместитель, когда поняли, что 23-летняя девочка так просто согласилась на безумное предложение.
А может, они не считали его безумным?
Осуждали ли они меня? Думаю, нет.
Сегодня я в их компании – тех двоих, седых и мудрых. Я даже старше и мудрее их – тогдашних. И могу вместе с ними участвовать в оценке неординарного поступка той юной девушки: она имела на него право.
Теперь нас трое против одной. Думаю, мы солидарны, несмотря на разницу поколений.
Полагаю, только на подобных примерах можно по-настоящему понять, что такое молодость. Она не безрассудна – она мыслит. Ее бесстрашие и смелость – не беспочвенны, они защищены отвагой и высокой маневренностью реакций. Ее безоглядное стремление к риску не бессмысленно – оно зиждится на уверенности в своих силах: в нужный момент они высвобождаются, подобно пружине, с которой снят пресс.
Прощание с Пустынским было теплым и очень грустным. Все его любили искренне и бескорыстно. Мы остро переживали эту потерю. Уходя, он уносил частичку каждого из нас.
В день отъезда он выглядел усталым. Всегдашнюю бодрую улыбку сменила грустная, немного беспомощная, старческая.
Он много души, сердца и сил отдал госпиталю, и навсегда рвать эту связь было больно.
Немецкие врачи через меня передали ему свои лучшие пожелания и благодарность, подчеркивая его высокую культуру и человечность. Утром перед отъездом он зашел к ним. Все были в сборе. Доктор Мюллер-Хегеманн, непрерывно учивший русский язык, решил произнести прощальную речь по-русски. После трех вполне прилично выговоренных фраз, вдруг забыл следующую, и остановился. Приветствие закончил доктор Кантак, уже на немецком, с моим переводом. Все вышло тепло и сердечно.
Утром на конференции Елатомцев официально представил меня, как своего заместителя по лечебной части.
– Прошу любить и жаловать, – закончил он.
Все молчали.
Позднее оказалось, что это сообщение раскололо коллектив на две почти равные части: большая была против, остальные – равнодушны.
Сторонников у меня не было. Я поняла, что должна во чтобы то ни стало переломить ситуацию в свою пользу. И для этого у меня есть единственный день – сегодня.
И только сегодня!
Завтра будет уже поздно. Завтра закрепится расклад сил и таковым останется навсегда. А в обстановке неприятия большей части коллектива работать невозможно.
Принять такое смелое решение – переломить ситуацию – было легко. А как это сделать?
Елатомцев ясно видел, как принял коллектив новость. Он понимал все и не сделал ни малейшей попытки помочь мне – остался в роли стороннего наблюдателя.
Лишь много времени спустя, когда новые отношения окончательно утвердились, вспоминая те трудные дни, он сказал:
– Я решил тогда, что из этих затруднений ты должна выкрутиться сама, без посторонней помощи, только в этом случае можно добиться успеха.
Жизнь подтвердила его правоту.
Посоветоваться мне было не с кем. Мама далеко. Фаина Александровна уехала. Начальник отстранился.
Я решила, что прямой и открытый разговор с коллективом – это единственно правильный путь. И провести этот разговор надо именно сегодня.
Я не чувствовала раздражения к коллегам. Думаю, никто из них не горел желанием занять этот трудный и ответственный пост. Я никому "не перебегала дорогу". Но мысль, что они попадают под власть девчонки, задевала самолюбие. Никто против меня открыто не выступил. А недовольны были все.
Я решила, что именно здесь находится самая подходящая мишень для моей атаки.
Итак, я вступила в бой.
С нарочным, официально, я разослала всем врачам приглашение: собраться на совещание в кабинет заместителя начальника по лечебной части в 4 часа дня.
Пришли все. Без опоздания. Мрачные, неразговорчивые.
Я не приготовила никакого текста. Ничего специально не придумала. Мне казалось, что для данного случая более подходит эмоциональный тон человеческого общения. Упаси Господь допустить начальственную ноту. А от меня, как я потом узнала, ждали именно этой "новой метлы" с новыми идеями.
Я волновалась, под ложечкой мучительно сосало.
Наконец, все расселись. Молча, ощетинившись.
Я нарочно не села в кресло Пустынского, а заняла свободный стул за общим столом, вместе с врачами.
Мое обращение было эмоциональным, может сверх меры.
Вкратце стержневая мысль состояла в следующем:
– Два года назад ваш коллектив по-доброму, с открытой душой принял меня, юную вчерашнюю студентку. Вы окружили меня вниманием и помогли не потерять себя в новых условиях, многому научили. Очень скоро я стала "своей" среди вас. Мою роль заведующей отделением вы приняли с меньшим энтузиазмом, но наша активная дружба победила. А ваша поддержка в новых, трудных условиях оказалась еще более ощутимой. Мою дружескую симпатию, полагаю, неизменно чувствует каждый из вас. Волею судьбы я опять стою на еще более ответственном этапе, о котором даже страшно подумать. Я согласилась на настойчивое предложение Виктора Федосеевича только потому, что была уверена: весь коллектив, как и раньше, не только поддержит меня, но и непременно поможет. Очень хорошо понимаю, что я – не эквивалент Пустынскому. До него мне далеко, как до звезды. Но я твердо знаю, что если мы, как всегда, будем вместе, то не уроним чести нашего любимого Сергея Дмитриевича, а продолжим его дело.
Вот в таком ключе я обратилась к собравшейся аудитории.
Слушали внимательно.
Уже с первых слов я поняла, что выбрала правильный тон. Чувствовала: постепенно меняется настроение слушающих. Подобного они не ожидали и были застигнуты врасплох. Я поняла, что они не только слушают, но и слышат. Их реакция воодушевила меня. В голосе появилась привычная звонкость.
Они поняли и поверили мне. Из кабинета Пустынского, из моего теперешнего кабинета, выходили уже другие люди. Настроенные вполне дружелюбно.
Забегая вперед, с удовлетворением скажу: целый год проработала я на этом ответственном посту. Были сложные и очень сложные ситуации. Но ни разу на карту не ставились наши добрые отношения.
Вольфганг Гете сказал: "Жизнь измеряется не годами, а полнотой ощущений".
Последний год моего пребывания в госпитале по полноте ощущений сродни десятилетию. Но если говорить о временном восприятии, он, оцененный сегодня в обратной перспективе, промелькнул как блистательный метеор. Вереница мчащихся, заполненных до отказа дней ни на минуту не прекращала своего стремительного движения. Разделяющие их короткие ночи не успевали прервать нить бегущих ощущений. Наступал рассвет, и начинался новый день.
Нетерпеливое стремление сразу охватить все словно бросило меня на амбразуру. От полного краха с первых шагов меня спас абсолютный порядок, заведенный железной волей Елатомцева. С этого порядка я и начала свои первые робкие шаги большого начальника. Но жизнь не стоит на месте – рождались новые вопросы, требовались нестандартные решения. С ними взрослела и я, глубже вживаясь в новую роль.
Наиболее актуальной и трудно решаемой проблемой того периода была катастрофическая перегрузка коечного фонда. Лагерь категорически отказывался принимать обратно выздоровевших пожилых больных и хроников. Их ведь нельзя немедленно отправить в забой, а некоторые навсегда утратили трудоспособность. Их было немало. Они оставались в отделениях, постепенно снижая общий коечный фонд каждого корпуса.
Мы информировали высокое начальство, объясняли, просили, требовали. Переписка занимала кучу времени и сил. Но кругом были глухие – нас не слышали. А между тем туберкулезное отделение было вдвойне перегружено только остаточными больными.
Помимо таких, как принято сегодня говорить, глобальных задач, ежедневно вырастали более мелкие. С утра в кабинете возникает высокая фигура заведующего аптекой, очаровательного интеллигентного Василия Петровича: в ведомственном аптекоуправлении появился эффективный витамин для дистрофиков – надо заказать. Затем важно вплывает величественная Анастасия Ивановна: у них с доктором Лиин заканчивается материал для протезирования зубов. Начальнице одного из терапевтических отделений необходимо срочно созвать консилиум – отяжелел больной. Вдруг словно из-под земли вырастает старшая сестра моего отделения Зина Суворина.
– А вы скоро к нам придете? Доктор Шефер хочет с вами согласовать список операций на неделю.
Я пишу отношения, заявки в аптекоуправление, в медицинские магазины, участвую в консилиуме, по дороге смотрю тяжелых больных, подписываю список операций на неделю, перехожу из корпуса в корпус. После обеда оказывается, что захворал дежурный врач – нужно срочно найти замену. А уже совсем к вечеру по телефону сообщают из лагеря, что завтра прибудет внеочередная партия больных.
И так каждый день. И, слава Богу, это все в обычном режиме, без каких-либо эксцессов и происшествий.
Елатомцев с самого начала настаивал, что совмещать две должности – невозможно. Наконец в этом убедилась и я. Пришлось отказаться от заведывания отделением. Его приняла недавно поступившая к нам врач средних лет – жительница Скопина, где она много лет проработала в хирургическом стационаре местной больницы.
Мне было жаль расставаться с лечебной работой, с моими больными, с хирургией, с 14-м корпусом, который я успела полюбить.
Между тем течение монотонно нагруженных дней время от времени нарушалось.
Я завела правило: ежедневно побывать в каждом лечебном корпусе. Без расписания и предупреждения – мол, ждите всегда. Не для контроля. А так, просто взглянуть.
Обед подходил к концу. Вхожу в терапевтическое отделение. В одной палате шум голосов. Их перекрывает резкий крик по-немецки. Узнаю голос Шута.
Давно собиралась приструнить этого наглого притеснителя рабочих 10-го корпуса. В нем он старший. К больным же ходить ему запрещено.
Теперь он попался с поличным.
Открыв дверь, я остановилась на пороге: несколько человек, сгрудившихся у кровати больного, замерли. Наступила тишина.
Секунда ступора – не ждали.
Обращаясь прямо к Шута, я спокойно сказала:
– Я запретила вам бывать в 14-ом корпусе. Теперь я категорически запрещаю вам переступать порог любого клинического отделения. Первое нарушение – и я вас отправлю в лагерь. А сейчас немедленно убирайтесь отсюда, – добавила я по-немецки.
Угроза отправки в лагерь – скорее дань эмоциям.
Я хорошо знала, что Клюсову он нужен, все врачи мне доказывали, что нуждаются в нем как в переводчике. Замены для них у меня не было. Втягивать в эту "мышиную возню" Елатомцева мне не хотелось. Сам Шута прекрасно понимал эту ситуацию. Но меня все же сильно боялся. Заходя в клинические корпуса, выставлял охрану, на случай моего появления в Зоне. Сегодня, видимо, не успел.
Инцидент оказался нелепым. Пожилой больной в громоздкой гипсовой повязке, неуклюже с трудом поворачиваясь в постели, разорвал простыню, испугался, хотел что-то поправить и вырвал из нее большой клок. Он сильно разволновался, пытаясь все объяснить возмущенной санитарке. Ничего не понимая, она стала кричать. Кто-то из больных привел Шута. Последний стал орать на больного еще громче, чем санитарка. В этот момент появилась я.
Досталось всем. Оправдываясь, санитарка пыталась мне объяснить, что больной своей неуклюжей гипсовой повязкой разрывает уже третью простыню.
На провинившегося страшно было смотреть. От волнения он не мог выговорить ни слова. А когда немного успокоился, сказал, что ему очень стыдно, он глубоко чувствует свою вину, понимает, что она велика, но все это произошло нечаянно. Просил прощения. Несмотря на мои уговоры, не мог остановиться и опять просил прощения.
И, самое мучительное, в качестве оправдания вдруг сказал – словно это был последний аргумент самозащиты:
– У меня три сына погибли на фронте, жена с дочерью и внуком попали под бомбардировку, а я вот уже четыре года – по лагерям. И заплакал.
Я перевела его слова сестре и санитарке.
– И тебе не стыдно? – спросила я ее. Она промолчала, доставая из кармана носовой платок. Больного успокоили, поменяли белье и уложили.
Исчерпанный инцидент! А сколько их на каждом шагу?
Однажды в конце рабочего дня ко мне в кабинет входит Виктор Федосеевич. Приветливый, настроение хорошее. Спросил как дела. Все было в порядке. Удобно расположился в кресле. Рассказал смешную историю времен войны. Вспоминал подробности. Весело смеялся. Такие минуты были редкостью.
Воспользовавшись этим, я очень спокойно, как нечто само собой разумеющееся, напомнила, что до окончания срока институтской отработки у меня осталось чуть меньше года.
Боже мой! Веселое настроение исчезло мгновенно. Лицо приняло знакомое жесткое выражение. И тоном, каким суровый начальник в момент крайнего раздражения разговаривает со своим нерадивым подчиненным, он заявил:
– Ты что же полагала, что я сделал тебя своим заместителем всего на один год? Откуда такая наивность? Запомни, ты уйдешь из госпиталя вместе со мной, при его расформировании. А это, думаю, наступит не скоро. Имей в виду: разговоров на эту тему я больше никогда слышать не желаю. Дверь за ним захлопнулась несколько громче, чем следовало.
Сейчас в это трудно поверить, но по тогдашним законам он имел полное право не отпустить меня. И никаких путей борьбы с этим – ни прямых, ни обходных – не существовало. Так что в тот момент моя участь была решена на многие годы вперед.
Написать об этом разговоре маме было невозможно. Мама считала уже не месяцы, а дни до моего возвращения домой.
Сама я погрустила и успокоилась.
Фаталисткой я была с раннего детства.
Кончалась зима дружно и очень солнечно. В Зоне хозяйственная бригада и выздоравливающие больные охотно и весело помогали таянию последнего снега. Его уже почти не осталось, когда внезапно закружившаяся ночью метель обрушила на госпиталь тонны белого пуха, густо прикрывшего все вокруг. Утром, в серых полусумерках, еще кружились последние снежинки, а голубоватые сугробы превратили мир в сказку.
В Зоне уже опять кипела работа. Ловко орудуя метлами, лопатами, скребками, люди радостно освобождали дорогу весне.
В новой должности я регулярно перед утренней конференцией заходила в Зону. Завидев меня, все по обыкновению выстраивались в ряд и дружно кланялись. Так было и теперь. Сначала мне показалось, что всеобщее, какое-то особенное возбуждение связано с уборкой этого красивого, пушистого снега. Но очень уж оно было необычным: больные смеялись, перебрасывались репликами, о чем-то спорили. Их лица были возбуждены.
И вдруг я уловила кем-то произнесенное слово "репатриация". Странно, подумала я, откуда взялось это слово?
В то же утро, после окончания конференции, как обычно разбирая почту, я обнаружила большой типовой конверт из нашего Центра. В нем лежало извещение о начавшейся в стране репатриации военнопленных.
Так вот оно что! Но откуда они это узнали?
Там же имелся отдельный приказ, касающийся нашего района, с инструкцией для всего мероприятия в целом, а также для отдельных лагерей.
Наш госпиталь отдельной строкой включался в сферу общего действия.
Мысль о том, что военнопленные узнали об этом сообщении раньше нас, не покидала меня. Откуда? Ответа на этот вопрос не было.
В середине дня Елатомцеву позвонили из лагеря – к ним это сообщение пришло вчера вечером.