– Имейте в виду, – сказал очень серьезно, – ответственность у вас громадная. Дорога длинная и по времени – долгая. Движение эшелона неравномерное, стоянки на периферических путях временами длинные. Никаких чрезвычайных происшествий случиться не должно, и далее очень строго:
– Вы обязаны все продумать и предусмотреть.
Поняв его определенным образом, я заметила, что эшелон включает конвой, и у него есть начальник.
– Но поймите, – опять некоторое раздражение в голосе, – за все отвечаете вы, особенно за больных. Поэтому очень серьезно отнеситесь к отбору отправляемых, все проконтролируйте сами. Продумайте и разработайте удобную схему размещения больных по вагонам в зависимости от тяжести состояния. Тяжелых больных не берите. Категорическое требование: по дороге не должен умереть ни один больной. Это касается всего пути. Но особенно, слышите, особенно, после пересечения границы. Поэтому, если в пути по нашей стране отяжелеет кто-нибудь из больных, непременно оставляйте его на последней остановке перед пересечением границы.
Он выразительно посмотрел на меня:
– Вы хорошо поняли мои слова? Я вас предупредил: ни одного трупа за границей. Поняли – ни одного!
Он волновался. Отерев лицо носовым платком, взглянул на меня спокойнее.
Разговор получился тяжелым и длительным. Но я поняла, что он согласился с моей кандидатурой. Иначе зачем были эти подробности.
Я не ошиблась. Это было действительно последнее итоговое "напутственное" собеседование – основной инструктаж.
Наше прощание было значительно теплее, чем встреча. В качестве подарка я получила экземпляр новой инструкции "Принцип отбора военнопленных для репатриации" – закрытый циркуляр Наркомата внутренних дел.
Сравнивая этот экземпляр с тем, по которому мы отправляли первый эшелон, я заметила значительное расширение показаний отправки военнопленных на родину. Возрастной рубеж снизился на пять лет. А главное, в список могли включаться больные молодого возраста, лечение которых требует длительного госпитального содержания. Перечислялись и другие более мелкие льготы.
Новая инструкция значительно расширяла наши возможности. Теперь мы получали право отправить практически всех туберкулезных больных, не отдельно, а буквально целым корпусом.
Госпиталь опять захлестнула волна возбуждения, почти равно выраженного по обе стороны колючей проволоки.
Согласно новой инструкцию и устного инструктажа, полученного от начальника ЦКР, я поняла, что в "моём" эшелоне будет очень много тяжелых больных. Но все они наверняка имеют шансы доехать до родины. Этой уверенности не было только в отношении одного больного – 18-летнего мальчика Вальтера.
Непонятно почему, 15-летним ребенком он был интернирован, и отправлен на работы в шахте. Из лагеря поступил в госпиталь год тому назад, в связи с легочным кровотечением. При обследовании обнаружен туберкулез, в каждом легком по каверне большого размера. Постоянное присутствие палочек в мокроте. За время пребывания в госпитале необильное кровотечение повторялось дважды.
Состояние удалось стабилизировать в течение последнего полугода. Заметное ухудшение наступило около полутора месяцев тому назад, однако без признаков кровохарканья. По объективным критериям он безусловно подходил под категорию больных, которых предпочтительнее оставить в госпитале, чем обрекать на дальнюю дорогу. Именно так рассуждал начальник ЦКР.
Но он упустил главное – дорога вела этого больного к дому, к его родному дому и родителям, которых этот ребёнок лишился три года тому назад. И теперь, когда эта дорога вдруг открылась ему – маленькому, больному и измученному, но уже успевшему однажды заглянуть по ту сторону бытия, – в этой дороге хотят отказать.
Не о нем беспокойство отказывающих. Нет! Он принесен в жертву нелепому, кем-то придуманному тезису "Ни одного трупа за границей".
Какая пустая и жестокая нелепость.
Доедет ли он, или нет, если будет взят в эшелон? Не знаю. Думаю, доедет. В борьбу за достижение цели вступит все его существо. А это сила недюжинная!
А если не взять? Да разве можно представить, что, оставшись в пустом корпусе после отъезда всех больных отделения, он переживет свое трагическое одиночество и заброшенность?
Поразмыслив подобным образом, я поняла, что в этой драме участвовать не могу. Сегодня мне дана власть: будь что будет, я возьму этого ребенка.
Отборочная комиссия работала в прежнем составе. На этот раз ей предстояло осмотреть втрое больше больных и здоровых. К последним относилась большая половина всей обслуги 10 корпуса и все немецкие врачи. От зари до зари комиссия не выходила из Зоны.
В комнату, где она заседала, больные входили по очереди непрерывным потоком, по обыкновению с обнаженным торсом и поднятой левой рукой. Почти два дня работы комиссии и, по счастью, ни одного "подмышечного конфликта".
Туберкулезный корпус был последним этапом работы комиссии. Быстрота, с которой он был осмотрен, объяснялась несколькими причинами: во-первых, и это главное, заранее было решено отправить на родину всех больных отделения. Во-вторых, несомненная усталость врачей, и, наконец, их явное нежелание длительно находиться в непрерывном контакте с туберкулезной инфекцией.
Разногласия вызвал только Вальтер. Трое из пяти членов комиссии высказали сомнение: а вдруг повторное кровотечение. В дороге это верная смерть. Его вызывали два раза (второй с моим участием). Я не сказала ни одного слова, но мое мнение, думаю, им было известно. Опять немного поспорили друг с другом и включили его в список.
Я готовилась к отъезду.
Со мной ехала медсестра Вера. Желающих было много, я выбрала ее – бойкую, быструю, сообразительную и аккуратную девушку. И другую – очень милую, умную и ласковую Машу – повариху.
Согласованно и дружно прошли мы вместе этот короткий, но совсем не простой отрезок жизненного пути.
Сопровождающий конвой наполовину был представлен нашими солдатами во главе с их начальником. Вторую половину составили солдаты из охраны ближайшего лагеря.
Елатомцев был против отправки Вальтера:
– Сильно рискуешь, – сказал он, – а этого делать не стоит. Подумай хорошенько.
А когда я принесла ему на подпись окончательный список для отправки в ЦКР и напомнила, что Вальтер включен, он рассердился и очень раздраженно произнес:
– Если по дороге что-нибудь случится, отвечать будешь ты одна. На меня не рассчитывай – я тебя предупредил.
И подписал.
Наконец, списки были отправлены.
Ждали мы. Ждала Зона.
Несмотря на всю "секретность" наших мероприятий больные отлично знали, что в этот раз предполагается отправка большого числа военнопленных. Я это улавливала из случайно услышанных разговоров, отдельных реплик. Они знали, что с эшелоном еду я.
Зона вновь кипела всеобщим возбуждением, страхом и надеждой.
Общая ситуация в Зоне изменилась. Больные разделились на две неравные половины: уезжающих и остающихся. Среди последних преобладали молодые выздоравливающие. Их ждала выписка и возвращение в лагерь.
Из шести немецких врачей уезжали трое. Троих, наиболее молодых, оставили на работе. Доктор Мюллер-Гегеман и доктор Хазе пережили это с молчаливой покорностью. Доктор Шеффер впал в тяжелую депрессию. В течение суток он лежал на кровати, не ел, ни с кем не разговаривал. Ночью не спал. На утро не встал с постели. Все попытки немецких коллег и нас вовлечь его в разговор оказались тщетными.
Помог случай, явившись с совершенно неожиданной стороны. В середине дня, после обеда, к которому доктор Шеффер не притронулся, у больного из 13-го корпуса был диагностирован острый аппендицит.
Стали готовиться к операции. И тут меня осенила идея: я отправила к доктору Шефферу операционную сестру передать мою просьбу прийти в корпус, так как мы подозреваем острый аппендицит, но не вполне уверены в своем предположении и хотим знать его мнение.
Я совершенно не рассчитывала на успех. Тем не менее он пришел. Подтвердил диагноз и согласился прооперировать больного.
На этом его депрессия кончилась.
Я несколько раз ездила в Рязань. Здесь был наш старт. Эшелон – это длинная цепь обыкновенных товарных вагонов, не сообщающихся между собой. Последнее делает его малоприспособленным для транспортировки больных, которым в дороге необходимо врачебное наблюдение. А в данной ситуации оно возможно только во время остановок. При движении никакая экстренная помощь неосуществима.
В нашем случае ситуация усугублялась еще и тем, что эшелон шел без определенного расписания, т. е. регулярное наблюдение за больным было изначально невозможным.
Сотрудник, ответственный за формирование и отправку эшелона, Василий Петрович, оказался удивительно симпатичным, обаятельным человеком. С ним мы составили план распределения больных по вагонам, с расчетом максимально уменьшить риск возможных осложнений.
Всех больных туберкулезом мы поместили в отдельный вагон. Остальные были распределены не по диагнозу, а по тяжести состояния. В результате образовалось два "критических" вагона: туберкулезный и второй, с наиболее тяжелыми больными, независимо от диагноза. В эшелоне мы их разместили таким образом, что мой вагон в центре состава оказался между "критическими" вагонами. А дальше – в обе стороны – вагоны с убывающими по тяжести больными.
Уже с первых дней пути мы убедились – вариант распределения больных оказался оптимальным. Даже на коротких остановках мы с Верой, пробежав несколько шагов в разные стороны, успевали, побывать в обоих "критических" вагонах.
Все вагоны были однотипны. Наш отличался только одним: мы могли свободно открыть его скользящую дверь изнутри. В вагонах, где ехали больные, ее можно было открыть только снаружи. При этом скользящая дверь уходила в сторону, а в образовавшийся проем сверху автоматически спускалась металлическая решетка. Выполнялось это только на длительных стоянках. При остановке поезда к каждому вагону подходил солдат конвоя, открывал дверь вагона и оставался на дежурном посту в течение всей стоянки.
На сравнительно коротких остановках по моей просьбе открывали двери только двух "критических" вагонов.
Внутри вагонов было очень чисто. Чисто и пусто. Никакой мебели. Каждый больной имел лежачее место – большой мешок, до отказа набитый свежим душистым сеном. Великолепный аромат заполнял весь вагон. Наши спальные места были такими же, как у всех пассажиров.
В одном из углов нашего вагона расположилось нечто вроде походной кухни в ее самом что ни на есть примитивном виде.
Основным питанием больных был сухой паек. Но на длительных стоянках довольно часто предоставлялась возможность получить горячее в виде густого супа и обязательно чая. Для этого на нашей кухне имелись две громадные кастрюли и два таких же гренадера-чайника. Нагревательными приборами служили трехфитильные керосинки.
Подозреваю, что современное поколение не знает, что это такое. Я лично этого слова не слышала, пожалуй, более 20 лет.
Взяв Вальтера, с эгоизмом отчаянной юношеской смелости, взяв вопреки множеству предостерегающих голосов, я, конечно, не была спокойна. Я хорошо понимала, что даже небольшое кровотечение станет его концом. Чем больше об этом думала, тем громче отдавались в ушах голоса "против". И вместе с тем я понимала, что никакие силы не заставят меня добровольно оказаться от принятого решения.
Риск был велик. Но цель его оправдывала.
Доминировала мысль – этот ребенок скорее всего погибнет. Но может, Бог даст, перед концом он увидит родителей и вдохнет запах родного дома.
А может быть…
О, тогда это были только мечты. Хотя эра специальных противотуберкулезных препаратов стояла уже на пороге.
Приятный облик и дружеское расположение ко мне Василия Петровича толкнули меня к явно опрометчивому шагу. Ища товарищеского сочувствия своим переживаниям, я доверительно сообщила ему, что везу довольно тяжелого мальчика с двумя кавернами в легких. Боже мой, куда девалась его обычная мягкость? Резким тоном он произнес:
– Разве вы не знаете приказа? Вы не имеете права брать на себя такую ответственность. Больной должен остаться здесь. Я за этим прослежу.
Испугалась я не очень: прямого отношения к этому вопросу Василий Петрович не имел. Но было очень неприятно ощущать себя жертвой собственной слабости. Урок я получила на всю жизнь.
Наконец, эшелон, готовый к приему пассажиров, встал на запасной путь на значительном удалении от вокзала. Мы с Верой почти целый день провели в Рязани. Вокруг состава ходили железнодорожники, рабочие, солдаты. Публику не пускали. При нашем появлении подошел солдат узнать, кто мы. Я начала возмущаться, но подбежал как ни в чем не бывало Василий Петрович, и все успокоились.
Втроем мы обошли все вагоны. Первый и последний предназначались для конвоя.
Кропотливая работа – уточнение списков больных соответственно вагонам заняла несколько часов.
На следующий день начали привозить больных. Первыми были обитатели 14-го корпуса – самый трудоемкий контингент для транспортировки: много больных на носилках, на костылях, в громоздких гипсовых повязках. За ними следовали терапевтические больные, среди них – тоже многие на носилках. Работали до наступления сумерек. Туберкулезных больных оставили на завтра.
Вернувшись, зашла в Зону: тишина и немного жутковатая пустота. Загораются фонари на высоких столбах. А половина окон в корпусах пугает своей темнотой.
Легкая грусть и очень большая радость.
Захожу в туберкулезный корпус. Всеобщее возбуждение. Никто не спит. Все в движении, взволнованы, на лицах растерянность, недоумение. Вальтер, как все, в панике. Оказывается, кто-то пустил слух, что эшелон уйдет сегодня ночью. Всех взяли, а их оставили.
Рассказываю, объясняю, успокаиваю. Наконец, как будто поверили.
В 12 часов следующего дня все больные уже были размещены по вагонам. К часу дня, попрощавшись с сотрудниками, в сопровождении Веры и Маши, приехала я.
На прощание Елатомцев очень искренне сказал:
– Буду очень рад, если твоя безумная затея не кончится провалом.
И крепко пожал мне руку.
Боже мой, никто никогда не знает, что впереди.
Мы с Верой обошли все вагоны. Жалоб не было. Все устроились относительно удобно. Тесноты не было. Во всем эшелоне всеобщее ликование. И Вальтер – его полноправный участник. Он сидел на своем матраце, обхватив руками тощие колени и улыбался. Глаза блестели, румянец стал ярче.
Вдруг появился Василий Петрович и, словно продолжая прерванный разговор, сказал:
– А, знаете – ваш-то ничего, я с ним познакомился. Может, и впрямь доедет, глядишь, довезете.
И тут же, словно спохватившись:
– Но, если что – сразу оставляйте его здесь.
Я промолчала.
Все вздрогнули, когда пронесся первый гудок.
И тотчас, словно в ответ, с шумом и лязгом, задвигались и запирались двери вагонов. Третий гудок – эшелон дрогнул. Стоя у открытой двери нашего вагона, я еле удержалась на ногах.
Итак, около трех часов солнечного августовского дня из Рязани тронулся состав особого назначения. Он шел на Запад через Москву.
Я с детства люблю поезда. Есть что-то таинственное, завораживающее в ритмичном рисунке звуков. Если закрыть глаза и отдаться магии движения, реальная действительность теряет очертания, а пестрая мечта подхватывает тебя.
И захотелось мне вернуться в края той мечты.
Я легла на свой душистый, немного колючий матрац и закрыла глаза.
Увы! В жизни никуда нельзя вернуться. Уйти от действительности мне тоже не удалось.
Не останавливаясь, поезд шел совсем малой скоростью.
После бурных предотъездных дней на душе вдруг стало удивительно тихо и спокойно. А может, ничего и не было? А все беспокойства и страхи придуманы слишком развитым воображением? А может…
Вздрогнувший вагон прервал течение мыслей. Поезд остановился. Откуда-то издалека донесся женский голос: "Москва!"
Боже мой, сколько же я спала?!
В соседнем вагоне с шумом открыли дверь, этот звук быстро побежал вдоль состава.
Я вышла. Поезд стоял в "чистом поле". Вдали просматривались контуры вокзала. Эшелон поставлен на далекие подъездные пути.
Мы с Верой пошли в обход. В туберкулезном вагоне было тихо. Многие спали. Вальтер лежал на спине с открытыми глазами. Прежнее возбуждение спало. Серое, слегка одутловатое лицо выглядело усталым. Увидев меня, улыбнулся. Основные клинические показатели были вполне удовлетворительными.
Мы обошли всех. Спокойствие и безмятежность.
От вокзала до моего дома на Донской улице – около часа езды.
Возникшая еще до отъезда мысль повидать маму отпала сама собой. Оставить эшелон я не имела права. Слава Богу, мама моих намерений не знала и меня не ждала.
В Москве нас задержали на целых три дня. Начальник конвоя сообщил "по секрету", что проверка предстоит очень серьезная.
И действительно, в ней участвовало много людей. Все они были в штатском. Знакомясь со мной, называли свои фамилии, были весьма любезны. Их служебное положение мне было неизвестно. Начальника я вычислила по гордой осанке, громкому голосу и категорическому тону. Сначала проверяли документацию. К этой работе меня не привлекали.
Надо сказать, что на всех этапах следования эшелона, где проводились проверки, я неизменно была моложе всех, в них участвующих. Почти всегда на лицах знакомящихся со мной взрослых серьезных людей мелькало удивление. Некоторые выражали его словами. Поэтому мне всегда казалось, что проявленное при знакомстве почтительное внимание, относится не ко мне лично, а к моей высокой должности.
Двухсуточная проверка констатировала нашу пунктуальность и организованность – ни одного замечания.
Утром третьего дня ко мне подошел начальник комиссии:
– Ина Павловна, а теперь мы идем в вашу епархию.
Вся компания направилась к эшелону.
В просторном вагоне вдруг становилось очень тесно. На лицах больных беспокойство. Задаваемые вопросы были стандартно-примитивны: откуда родом, где воевал, где взят в плен, что делал до войны, кто ждет дома и др.
Больные, в основном простые люди, отвечали односложно. Встречались, однако, и представители культурного слоя. Одному из них начальник – его звали Никита Семенович – задал неординарный вопрос:
– Какие чувства вы испытываете, покидая Советский Союз?
Больной был явно озадачен. Подумав, он сказал:
– Сейчас я в состоянии испытывать только одно чувство: я возвращаюсь на родину.
Войти в туберкулезный вагон рискнули не все – значительная часть бригады осталась у наружной двери вагона. Да и вошедшие долго не задерживались.
Больные в основном лежали. Кое-кто спал. Вальтер сидел в своей излюбленной позе, обхватив руками колени. Лицо серое, видимо от испуга, бегающий взгляд. На вопрос, как он переносит дорогу, ответил "хорошо" и тут же закашлялся и долго не мог отдышаться.
Итоговое заседание состоялось вечером того же дня. Его проводил Никита Семенович. Теплым дружеским тоном поблагодарил за хорошую подготовку эшелона, сказал несколько приятных слов по адресу администрации госпиталя.
И вдруг, железным тоном обращаясь ко мне: