Подошла Вера. Прослышав о трехдневном безостановочном прогоне, волнуясь, спросила:
– А как же Вальтер останется без уколов? Он же умрет!
Может, – подумала я, – вполне может! А вслух сказала:
– Что-нибудь придумаем.
Вера посмотрела на меня с некоторым сомнением, но промолчала.
Предполагалось, что завтра к полудню эшелон пересечет границу. Все, связанные с Вальтером вопросы, надо решать сегодня.
Я продолжала сидеть у открытой двери и невидящими глазами смотрела в надвигающуюся ночь. А внутри подобно привычному ритму колес, звучало:
– Что делать? Отступать нельзя! Что делать?
Сегодня эти вопросы явно не решались.
Вместо сна тяжелая полудрема. Хаотические сновидения без начала и конца. Искала какой-то предмет и не находила…
Наступило утро, и ответ на мучительный вопрос был готов. Думаю, он, независимо от моих сумбурных мыслей, давно сформировался в подсознании. Предыдущий день был перегружен событиями. Второстепенные предметы закрывли то, что жило в глубине. Ночь устранила все постороннее.
Все стало просто и ясно. Рядом с больным в течение этих трех дней должен находиться медик. Я не имею права приказать медицинской сестре провести три дня в вагоне, где 80 процентов больных имеют открытую форму легочного туберкулеза. Этот приказ я имею право отдать только себе самой.
Так был решен этот сложный вопрос.
За час до отхода поезда, преодолев неподдельный ужас моих спутниц, собрав все необходимые медикаменты, я переселилась в туберкулезный вагон. Мое появление среди больных в виде постоянного пассажира вызвало, как бы поточнее выразиться, недоуменное восхищение. Они отлично понимали, в каком критическом положении находится Вальтер, поняли и значение моего поступка.
В вагоне они сделали кое-какое перемещение. Больные максимально сгрудились, освободив мне угол под вентиляционным окошечком. Отгородили его простыней. В результате у меня получились отдельные "апартаменты". Поведение больных заметно изменилось. Они практически перестали ходить по вагону, разговаривали только шепотом, чаще молчали.
Вальтер сначала обрадовался, потом вдруг задумался. Заметно разволновался. А потом вдруг спросил:
– Вы боитесь, что я могу не доехать до дома?
Потребовалось много всяких доводов, чтобы он перестал сосредотачиваться на этой мысли.
Наконец, поезд тронулся. Вскоре мы пересекли границу.
Началось трехдневное "беспосадочное" путешествие по Польше.
Поезд шел очень неровно, то уменьшая, то увеличивая скорость. Временами так медленно, что, казалось, можно выйти из вагона и пойти с ним в ногу. Это создавало удручающее настроение. Конечная цель представлялась недосягаемой. Иногда скорость движения увеличивалась, постукивание колес становилось отчетливее. И конечная цель казалась совсем близкой. Но радостное ощущение длилось недолго. Вскоре поезд опять переходил на "шаговый" режим. Конечная цель вновь терялась где-то вдали.
Весь трехдневный путь через Польшу в закрытом вагоне я прожила без всяких внешних впечатлений.
У меня была конкретная цель. Ее достижение определялось работой, которая и выполнялась.
Малую скорость Вальтер переносил легче. Большую часть времени он дремал, оживлялся редко. В эти моменты с некоторым трудом присаживался, вступал в разговор. Задавал простые вопросы: где едем, какое сегодня число, скоро ли конец пути? Иногда упоминал о родителях. Они уже не очень молодые – он третий ребенок. Две старшие сестры – взрослые. Отец – юрист, не воевал. Мать – художница по тканям. Странно – он ничего не знал о них более трех лет. И ни разу не усомнился в том, что они живы и ждут его.
Один раз спросил, сколько мне лет – я ответила. Он надолго замолчал, потом объявил удивленно полувопросом:
– Так между нами разница всего 5 лет, – и прибавил через некоторое время:
– Удивительно!
Он заметно терял силы. Страдал от нарастающей одышки. Немного оживлялся после очередного укола. В последний день пути их потребовалось шесть за сутки. Но в целом, можно сказать, что путешествие он перенес сносно.
Наступил вечер третьего дня безостановочного движения состава. Поезд шел очень медленно. Колеса не стучали, а как-то мелодично шелестели по рельсам. В вагоне было очень тихо – почти все спали. Лишь в противоположном углу возникал и гас шепот. Я только что сделала Вальтеру укол, и он, повернувшись на бок, задремал. До этого был приступ надсадного кашля, после которого он стал задыхаться. Очень страдал.
Больные все труднее переносили дорогу, теряли силы и слабели на глазах. Вчера днем еще один больной, пожилой, истощенный человек, после длительного кашлевого приступа, задыхаясь, воскликнул:
– Я сейчас умру.
Слава Богу, этого не случилось. После лекарства ему стало лучше. Сегодня он тих и спокоен.
Мне казалось, все это никогда не кончится. Поезд уже не может остановиться.
Я удалилась в свои "запростыночные" апартаменты. Спать не хотелось. Обрывки неконтролируемых мыслей сплетались в причудливую сеть. Сначала мысли были легкие, радостные. Цель казалась уже не такой недостижимой. Стук колес опять перешел в шелест.
Внезапно мысли приняли другое направление.
Все окружающее, потеряв прежнюю яркость, стало удручающе серым. Вдруг встал вопрос: зачем все это?
Почему, собственно, я должна жить в постоянном страхе и тревоге за чужую жизнь?
Для чего эти мучительные переживания?
Для чего вообще этот эшелон?
Как я в него попала?
А теперь, запихнув этих несчастных людей в телячьи вагоны, волнуясь и страдая за каждого, везу их – куда?
Домой! А есть ли у них дом?
Эти обездоленные получеловеки все забыли, они полны надежд. А что ждет их там?
Задают ли они себе этот вопрос?
Возможно.
Но по-настоящему он встанет перед ними позднее. Сейчас они живут только одной реальностью: добраться до дома. Среди них действительно много тяжелых больных. Дух их воспрял и сделал свое дело: болезнь осталась, а человек ожил.
Все дальше и глубже уходили мысли в эти размышления.
И все отчетливее вырисовывалась эта нелепая круговерть. Очень ярко представилось мне, как совсем недавно сильные, здоровые и крепкие люди, движимые злой волей вторглись на чужую землю
Защищавшиеся выстояли. От былого величия пришельцев осталась кучка сломленных и раздавленных морально и физически людей. И вот теперь жалкие остатки некогда могущественной армии по той же дороге, но уже не в боевом строю, а лежа на травяных матрацах в телячьих вагонах, под конвоем, возвращаются на родину. Какой трагикомический парадокс!
Я не поняла, кто произнес эти слова. И вообще что-то вдруг резко изменилось. Я открыла глаза и с удивлением обнаружила, что мы стоим. Снаружи доносились знакомые звуки открываемых дверей.
Значит, я спала.
Вальтер лежал на спине и улыбался:
– Мы приехали!
Голос был совсем другой – в нем звучали победные нотки.
В вагоне уже никто не спал. Переговаривались, как обычно, шепотом.
Я не могла понять, где мы стоим. В этот момент солдат открыл дверь нашего вагона. Лихо и весело произнес:
– Мы приехали!
Боже мой, неужели это правда? И все позади? Посмотрела на часы – было 5 часов утра.
Я вышла из вагона. Совсем темно. Где стоим – непонятно. Вокруг ни одного строения. Ни станции, ни города. В вагонах было шумно от множества голосов. Где-то, очень далеко, мелькнул яркий свет и погас.
И вдруг, или мне показалось, еле слышные звуки музыки.
Внезапно – резкий гудок паровоза.
Я еле успела вскочить в вагон.
Опять "шаговый" режим движения. И вновь мелькание света вдали.
Неожиданно где-то совсем близко – справа, слева, спереди – понять невозможно, – десятки сливающихся голосов грянули приветствие, подобно нашему многократно повторяемому – урррррррааа!
Оно гулким эхом пронеслось вдоль всего эшелона, вернулось обратно, столкнулось с новой волной, и мелкими руладами рассыпалось в разные стороны.
А свет все приближался, стал ярким и уже не исчезал.
Появились очертания домов. И в нарастающем ослепительном свете ламп, фонарей, юпитеров я увидела людей, – их было великое множество. Двумя, тремя рядами они стояли по обе стороны железнодорожного полотна, образуя сплошной коридор, по которому медленно шел поезд. У многих в руках были разноцветные флажки. Размахивая ими, они радостными криками приветствовали эшелон, а поезд, словно заразившись общей торжественностью, очень медленно и важно двигался по живому коридору.
Вдалеке разорвалась петарда, за ней – другая, третья. И вдруг десятки разноцветных воздушных шаров заколыхались в воздухе.
А музыка звучала все громче. Больные скопились у открытых дверей, их радостные реплики вплетались в общее торжество звуков.
Поезд шел вблизи домов. На подоконниках распахнутых окон, на балконах, на крышах домов – всюду люди. Отовсюду громкие приветствия.
Поезд остановился у площади, освещенной множеством фонарей. Именно этот свет нам так приветливо мерцал издалека.
Музыка зазвучала громче. Совсем близко вступил второй оркестр. Расширяя и варьируя мелодию, откликнулся третий. Все потонуло в искрящихся и сверкающих звуках, от которых ощутимо дрожал воздух.
И вдруг взошло солнце.
В его лучах мгновенно умерли все фонари. Солнце широко и щедро залило всю площадь, тысячекратно увеличивая красоту, созданную человеком.
Из окон, на крышах и балконах люди приветственно махали разноцветными платками, флажками, пускали воздушные шары. С подоконников, с балконов свешивались пестрые ковры, яркие дорожки и просто куски цветных тканей. И всюду цветы, море цветов.
Все это трепетало на ветру и сверкало в ослепительных лучах солнца. И над всем необозримым пространством гремела музыка.
Торжественные бравурные марши сменялись легкими воздушными вальсами, словно обгоняя их, вплеталась шаловливая полька, ее вытеснял строгий полонез, и вдруг широко разливалась мелодия задушевной песни. И внезапно присоединившись к оркестру, ее подхватывал неизвестно откуда появившийся хор.
Торжество и большое скопление людей ни в коей мере не нарушало обычно размеренной работы соответствующих служб по приему эшелона.
Двери вагонов были открыты. Около них сгрудились больные, наблюдая за происходящим.
Толпе подходить к поезду не разрешалось. Ей была указана по периметру площади граница, переступать которую запрещено. Никаких заграждений или присутствия служителей, охраняющих порядок, не потребовалось. В течение нескольких длительных часов ожидания публика не нарушала указанную границу. Лишь изредка из толпы с надеждой в голосе выкрикивалось какое-нибудь имя. Из эшелона ни разу никто не отозвался.
Процесс передачи больных длился довольно долго. Все это время также легко и весело звучали оркестры: то все вместе, то игриво соперничая и переговариваясь друг с другом.
Это развлекало все возрастающую толпу и подогревало нетерпение больных.
Я сделала последний укол Вальтеру и простилась с ним.
Наконец, закончилась перекличка по вагонам.
Отдельная группа из трех человек – двое представились врачами – принимала у меня больных по документам. Больных из двух "критических" вагонов я передала персонально.
Все бумаги были подписаны. Все больные переданы.
Моя миссия была окончена.
Из служебного здания я вышла на площадь.
Замолчавшая во время повагонной проверки музыка грянула с новым искрящимся задором.
И вдруг резко оборвалась на высокой ноте.
В торжественной тишине на площадь упали с большим интервалом произнесенные слова:
– Германия приветствует своих возвратившихся сынов.
Когда смолк шквал приветственных криков и угас последний звук бравурного марша, тот же голос произнес:
– Начинается выход из вагонов.
Этот процесс тоже невероятно затянулся.
Выходили с трудом, очень медленно, даже относительно крепкие больные. Все они сильно устали за дорогу. Большинству требовалась помощь.
Я с нетерпением ждала, когда очередь дойдет до Вальтера. Я за него не боялась, но мне очень не хотелось, чтобы понадобились носилки. Но произошло почти чудо: с небольшой поддержкой, он сам вышел из вагона и сделал несколько шагов по родной земле. Затем ему потребовалось сесть.
В этот момент я почувствовала, что полностью вознаграждена за свои волнения.
Это время навсегда осталось у меня в памяти как трудное и тягостное, с одной стороны, и как несомненный триумф в достижении поставленной цели, с другой.
Когда мы вернулись в госпиталь, и все узнали как я в течение трех дней ехала в туберкулезном вагоне, мой поступок стал сенсацией.
Он разросся до грандиозных размеров, когда о нем узнали мама, папа и мои московские друзья. Мама настаивала на немедленном обследовании, т. к. считала, что я наверняка заразилась туберкулезом. У меня же подобные мысли не возникали ни разу. И подвигом я свой поступок тоже не считала.
И тогда и теперь я твердо уверена – мой поступок был угоден Богу. Мне удалось выполнить задуманное: почти умирающего Вальтера я довезла живым и не заболела туберкулезом.
Вместе со своими помощницами я стояла у двери нашего вагона. Больные из средних и задних вагонов подходили прощаться, говорили теплые слова. Из передних вагонов, навстречу общему потоку движения, первыми подошли немецкие врачи. За ними последовали и другие.
Это становилось опасно.
В Советском Союзе не любили массовых явлений. Вдогонку всем этим теплым излияниям от бывших врагов-иностранцев, дома, по возвращении, можно было получить статью, вплоть до "измены родине".
Я ушла в вагон и через щель полузакрытой двери до конца досмотрела "Выход из вагонов".
Последнее, что я увидела в свою щель, было красивым дополнением к общей картине праздника. Группа детей младшего школьного возраста подбежала к поезду, и стала бросать цветы выходящим.
А музыка все разливалась по площади.
А что же наши герои?
От всей этой торжественной феерии: приветственных криков сотен людей, вышедших ночью навстречу прибывшим, несмолкаемой радостной музыки, множества цветов, от ярких лучей солнца, словно в их честь заливающих площадь – оттаивали озябшие сердца.
И пришло понимание, что они – вот такие, какие есть – больные, слабые, немощные, ни к чему не пригодные, они нужны своему народу. Что жизнь их не кончилась. И что в этой новой, пока совсем неизвестной действительности им тоже найдется место.
И от этого сознания, без их усилий, как-то сами собой расправились плечи, выпрямилась согбенная спина, выше поднялась голова. И на извечный мучительный вопрос: "А, может, и вправду не все потеряно?" – у каждого в душе прозвучал робкий положительный ответ.
Пышность встречи, устроенной нашему эшелону, ошеломляла. Никто, конечно, ничего подобного не ожидал. Я была бесконечно рада за наших больных, за Вальтера…
Но, Боже мой, какой мучительной и тяжкой болью сжалось мое сердце, когда я подумала об участи наших военнопленных – солдат и офицеров Советской Армии, попавших в плен.
Приказ нашего правительства, еще до начала военных действий звучал жестоко: "В плен не сдаваться. У каждого солдата должна быть последняя пуля – для себя".
Но войны без пленных не бывает.
Много было их и в нашей армии. И никто не знает, сколько тысяч советских солдат, беззаветно защищавших страну, попав в плен, навсегда лишились родины.
Бесчеловечный приказ о военнопленных действовал и после войны. Используя все средства информации, радио, газеты, книги, правительство внушало народу, что все попавшие в плен – изменники, предатели, шпионы иностранных разведок. Ужасным было то, что многие верили.
Страх преследования на родине заставлял этих отверженных людей просить убежища в странах, где их застало окончание войны.
В отдельных случаях и в отдельных государствах – это получалось. В странах, связанных с СССР международной конвенцией о военнопленных, последние подлежали насильственному возвращению на родину. Родина встречала их как изменников и предателей. И эшелоны с военнопленными прямым ходом из-за границы без суда и следствия направлялись в советский ГУЛаг.
Те из них, которым удалось выжить в нечеловеческих условиях и вернуться в нормальную жизнь, навсегда оставались людьми "второго сорта".
Лихие звуки победного марша внезапно прозвучали рядом с эшелоном и прервали поток горестных мыслей.
Я вышла из вагона.
Это последний оркестр покидал уже почти опустевшую площадь.
Около опустевшего эшелона без дела бродили солдаты. На подоконниках и балконах в солнечных лучах еще догорали яркие краски пестрых тканей. Да на ветру трепетали запутавшиеся в ветвях деревьев редкие воздушные шары.
Вот и все.
Я стояла на пустеющей площади, вдали гасли последние звуки оркестра. Ощущение было странным: после стольких дней напряжения – вдруг тишина. Немножко грустно, чего-то жаль. И вместе с тем большая радость. Радость свершения.
На следующий день, почти не показав Франкфурта-на-Одере, нас посадили на пассажирский поезд.
Мы ехали в общем вагоне. К тому, что поезд идет по расписанию, привыкли не сразу.
Заехать домой опять не удалось – в Москве стояли меньше часа. А я уже заранее пригласила своих спутниц к нам в гости.
После всего пережитого, увиденного и передуманного я возвращалась в госпиталь не просто с неохотой, а с активной неприязнью. На душе становилось тоскливо при мысли о необходимости вновь включаться в повседневную рутину административной работы.
Видимо, я просто устала. А может, имело значение то, что я уже смотрела в будущее, так как до истечения срока постинститутской отработки осталось лишь несколько месяцев.
Правда, Елатомцев запретил мне об этом не только говорить, но и думать. Конечно, он будет чинить препятствия. Ну что же, будем бороться.
В Рязани нас встречала машина. Удивились – шофер был незнакомый. Оказывается, работает всего одну неделю.
Новости сыпались градом.
Самая ошеломительная, в которую было трудно поверить, Елатомцева больше нет.
В госпитале другой начальник.
Наконец, мы в госпитале. Встреча бурная, радостная, восклицания, поцелуи.
Главный вопрос – что с Елатомцевым? В Москву уехал внезапно. Госпиталь поручил начальнице 14-го корпуса. Отсутствовал два дня. Вернулся в сопровождении незнакомого майора. На утренней конференции представил его, как нового начальника. Никаких объяснений, ни официальных, ни просто товарищеских. Персонально ни с кем не попрощался. Собрал свои вещи и уехал в тот же день.
Стало невыносимо грустно. Совершенно непонятно, и от этого – еще более грустно и тяжело.
Новый начальник у дел уже третью неделю.
На другое утро, как обычно, за десять минут до начала конференции я вошла в кабинет теперь уже нового начальника.
Встретил радушно, даже очень приветливо. Встал, вышел из-за стола навстречу. Руки по швам. Елатомцеву подобное и в голову не приходило. Я протянула руку – поздоровались. Представился: майор медицинской службы, Юлий Александрович Тавровский.
Сказал:
– Наконец-то вы приехали. Я вас очень ждал.
Подвинул мне стул, только после этого сел на свое место.