Время Помещика Попельского
Помещику Попельскому Бог явил себя через Игру, которую дал ему маленький раввин. Помещик много раз пытался начать Игру, но ему трудно было понять все эти диковинные рекомендации. Он вытаскивал книжицу и читал инструкцию, пока уже не выучил ее почти наизусть. Чтобы начать Игру, нужно было выбросить единицу, между тем Помещик каждый раз выбрасывал восьмерку. Это противоречило всем законам правдоподобия, и он решил, что его надули. Странный восьмигранный кубик мог быть подделкой. Но, желая играть честно, Помещик должен был ждать до следующего дня, чтобы бросить кубик еще раз, - таковы были правила Игры. И снова ему не удавалось. Это длилось всю весну. Любопытство Помещика давно перешло в нетерпение. Неспокойным летом тридцать девятого года наконец показалась упрямая единица, и Помещик Попельский вздохнул с облегчением. Игра стронулась с места.
Теперь ему нужно было много свободного времени и покоя - Игра поглощала полностью. Она требовала сосредоточенности даже в дневные часы, когда он не играл. Вечерами он закрывался в библиотеке, раскладывал таблицу и подолгу нежил в ладонях восьмигранную кость. Или выполнял рекомендации Игры. Его раздражало, что он тратит столько времени, но уже не мог остановиться.
- Будет война, - говорила ему жена.
- В цивилизованном мире нет войн, - отвечал он.
- В цивилизованном, может, и нет. Но здесь будет война. Пелские выезжают в Америку.
При слове "Америка" Помещик Попельский беспокойно заерзал, но ничто уже не имело того значения, что прежде. До Игры.
В августе Помещик явился на призывной пункт, однако был отклонен по состоянию здоровья. В сентябре слушали радио, пока оно не начало говорить по-немецки. Помещица по ночам закапывала в парке серебро. Помещик целые ночи просиживал над Игрой.
- Они даже не воевали. Вернулись домой. Павел Божский вообще не получил оружия на руки, - плакала Помещица. - Мы проиграли, Феликс.
Он кивал головой в задумчивости.
- Феликс, мы проиграли эту войну!
- Оставь меня в покое, - сказал он и пошел в библиотеку.
Игра ежедневно открывала перед ним что-то новое, что-то, чего он не знал, о чем не подозревал. Как это было возможно?
Одним из первых заданий был сон. Чтобы перейти на следующее поле, Помещик должен был увидеть во сне, что он собака. "Как-то все же это странно", - размышлял он с неудовольствием. Но ложился в постель и думал о собаках и о том, как сам мог быть собакой. В этих картинах он прямо перед тем, как уснуть, представлял себя гончей, которая выслеживает водных птиц и гоняется по пастбищам. Однако ночью его сны делали то, что им вздумается. В них трудно было перестать быть человеком. Определенный прогресс обнаружился в сне о прудах. Помещику Попельскому приснилось, что он оливковый карп. Он плавал в зеленой воде, в которой солнце было лишь расплывчатым пятном света. У него не было жены, не было дворца, ничто ему не принадлежало и ни до чего ему не было дела. Это был прекрасный сон.
В тот день, когда немцы появились у него во дворце, Помещику наконец приснилось под утро, что он собака. Что он бегает по рынку в Ешкотлях и ищет чего-то, сам не зная чего. Выгребает из-под магазина Шенберта какие-то огрызки, объедки и с удовольствием поедает их. Его притягивает запах конского навоза и людские испражнения в кустах. Свежая кровь пахнет, как амброзия.
Помещик проснулся, удивленный. "Это нелепо и нерационально", - подумал он, однако порадовался, что Игра теперь может продолжиться.
Немцы были очень вежливыми. Полковник Гропиус и еще один. Помещик вышел к ним на крыльцо. Старался держаться отстраненно.
- Я Вас понимаю, - прокомментировал его кислую мину капитан Гропиус. - К сожалению, мы стоим тут перед вами как захватчики, оккупанты. И все же мы цивилизованные люди.
Они хотели купить древесину, много древесины. Помещик Попельский сказал, что займется доставкой дерева, хотя в глубине души не собирался отрываться от Игры. На этом весь разговор оккупантов с оккупируемым кончился. Помещик вернулся к Игре. Он радовался, что уже стал собакой и может теперь перейти на другое поле.
На следующую ночь Помещику снилось, что он читает инструкцию Игры. Слова прыгали перед его спящим взглядом, ведь та часть Помещика, которая видела сон, не была скора в чтении.
Второй мир сотворил юный Бог. Он был еще неопытный, поэтому в мире этом все бледное и невыразительное, а вещи гораздо быстрее рассыпаются в прах. Война длится вечно. Люди рождаются, отчаянно любят и вскоре умирают внезапной смертью, которая находится повсюду. И чем больше жизнь приносит им страданий, тем сильнее они хотят жить.
Правек не существует. Он и не возникал, потому что по земле, где кто-нибудь мог заложить его, беспрестанно тянутся с востока на запад орды оголодавших войск. Ничто не имеет названия. Земля дырява от бомб, обе реки, больные и израненные, несут замутившуюся воду, и их трудно отличить одну от другой. Камни рассыпаются в пальцах голодных детей.
В этом мире Каин встретил на поле Авеля и сказал: "Нет ни закона ни судьи! Нет никаких потусторонних миров, никакой награды для праведников и никакого наказания для злодеев. Этот мир не создан в любви, им не правит сочувствие. А иначе как твоя жертва оказалась принята, а моя отвергнута? Что Богу от мертвого ягненка?" Авель ответил: "Моя была принята, потому что я люблю Бога, а твоя отвергнута, потому что ты его ненавидишь. Такие, как ты, вообще не должны жить". И убил Авель Каина.
Время Курта
Курт увидел Правек из грузовика, в котором привезли солдат Вермахта. Для Курта Правек ничем не отличался от других чужих деревень, которые они проезжали в чужой враждебной стране. В свою очередь, эти деревни немногим отличались от тех, что он знал по отпуску. Разве что улицы у них были уже и дома беднее, а еще эти смешные деревянные колченогие заборы и беленые стены. Курт не разбирался в деревнях. Он был родом из большого города и тосковал по городу. В городе он оставил жену и дочку.
Они даже не пробовали устроиться на постой в крестьянских домах. Зареквизировали сад Херубина и начали сооружать себе деревянные бараки. В одном из них должна была быть кухня, которой заведовал Курт. Капитан Гропиус забирал его вездеходом в Ешкотли и во дворец, в Котушув и в окрестные деревни. Они покупали древесину, коров и яйца по очень низким ценам, которые устанавливали сами, или вообще не платили. Тогда Курт видел эту враждебную покоренную страну вблизи, оказывался с ней лицом к лицу. Он видел корзинки с яйцами, выносимые из сарайчиков, со следами куриного помета на кремовой скорлупе, и мрачные неприязненные взгляды крестьянок. Он видел неуклюжих тщедушных коров и удивлялся той нежности, с которой за ними ухаживали. Видел кур, копающихся в кучах навоза, разложенные на крышах яблоки для сушки, круглые хлебы, выпекаемые раз в месяц, босых голубоглазых детей, пищащие голоса которых напоминали ему о дочке. Но все это было чужим. Может, дело в примитивном и резком языке, на котором здесь говорили, может, в чуждости черт их лиц. Временами, когда капитан Гропиус вздыхал, что следовало бы всю эту страну сровнять с землей и на ее месте построить новый порядок, Курту казалось, что капитан прав. Было бы здесь чище и лучше. В следующий раз ему в голову приходила невыносимая мысль, что он должен вернуться домой, оставив в покое эти просторы песчаной земли, этих людей, коров и короба с яйцами. По ночам ему снилось белое и гладкое тело жены, и все в этом сне пахло чем-то родным, безопасным, совсем не так, как здесь.
- Смотри, Курт, - говорил капитан Гропиус, когда они совершали очередную вылазку за припасами. - Смотри, сколько тут рабочей силы, сколько пространства, сколько земли. Посмотри, Курт, на их изобильные реки. Можно было бы поставить водяные электростанции на месте этих примитивных мельниц, протянуть электропровода, построить фабрики, а их заставить наконец работать. Посмотри на них, Курт, не такие уж они и плохие. Я даже люблю славян. А знаешь ли ты, что название этой расы происходит от латинского слова "sclavus" - "слуга"? Это народ, у которого рабство в крови…
Курт слушал его невнимательно. Он тосковал по дому.
Они забирали все, что попадалось под руку. Иногда, когда они входили в избу, у Курта бывало ощущение, что там только что прятали по углам продукты. Капитан Гропиус вынимал тогда пистолет и кричал со злостью:
- Конфискация на нужды Вермахта!
Курт чувствовал себя в такие минуты грабителем.
По вечерам он молился: "Чтобы мне не пришлось идти дальше на восток. Чтобы я мог остаться здесь, а потом той же дорогой вернуться домой. Чтобы война кончилась".
Курт постепенно привыкал к этой чужой земле. Он более или менее знал, где живет какой хозяин, и даже вошел во вкус чудаковатых фамилий, как и здешних карпов. Поскольку он любил животных, то велел относить все кухонные отходы к дому их соседки - старой худой женщины, у которой было больше десятка тощих собак. В конце концов старушка при встрече стала улыбаться ему, беззубо и молчаливо. А еще к Курту приходили дети из последнего нового дома у леса. Мальчик был немного старше девочки. У обоих волосы были светленькие, почти белые, как у его дочки. Девочка поднимала пухлую ручку и невнятно произносила:
- Hajhitla!
Курт давал им конфеты. Солдаты, стоявшие на вахте, улыбались.
В начале сорок третьего года капитана Гропиуса выслали на Восточный фронт. Видимо, он не молился по вечерам. Курт получил повышение, но вовсе не радовался этому. Повышение было сейчас опасным, оно отдаляло от дома. С продовольствием было все труднее, и Курт ежедневно прочесывал с отрядом людей окрестные деревни. Голосом капитана Гропиуса он говорил:
- Конфискация на нужды Вермахта! - и забирал то, что удавалось забрать.
Его люди помогали отделу СС в карательных операциях против евреев из Ешкотлей. Курт надзирал за погрузкой в машины. Ему было не по себе, хоть он и знал, что те поедут в лучшее для них место. Ему было неприятно, когда приходилось искать еврейских беглецов по чердакам и подвалам, гнать ошалелых от страха женщин по лугам, вырывать у них из рук детей. Он приказал в них стрелять, потому что не было другого выхода. И сам стрелял, не увиливал. Евреи не хотели садиться в грузовик, убегали, кричали. Он предпочитал не вспоминать об этом. Ведь это же война. Вечерами он молился: #"Чтобы мне не пришлось отсюда уходить на восток. Чтобы я мог тут продержаться до конца войны. Боже, сделай так, чтобы меня не взяли на Восточный фронт". И Бог выслушивал его молитвы.
Весной сорок четвертого Курт получил приказ перебраться в Котушув, на одну деревню дальше на запад, на одну деревню ближе к дому. Поговаривали, что идут Большевики, хотя Курт не мог в это поверить. Потом, когда они грузились в машины со всем имуществом, Курт пережил русский налет. Бомбардировали немецкие гарнизоны в Ташуве. Несколько бомб ударило по прудам. Одна - в ригу старушки с собаками. Ошалелые собаки разбежались по Горке. Солдаты Курта начали стрелять. Курт не пытался их остановить. Это не они стреляли. Стрелял их страх в чужой стране и тоска по дому. Стрелял их ужас перед смертью. Взбесившиеся от страха собаки бросались на полные грузовики, кусали резиновые шины. Солдаты целились им прямо между глаз. Сила выстрела отбрасывала собачьи тела, и это выглядело так, будто собаки кувыркались. В замедленных сальто они разбрызгивали темную кровь. Курт видел, как из дома выбежала его знакомая старушка и пыталась оттаскивать живых собак, а тех, что были ранены, брала на руки и заносила в сад. Ее серый халат мгновенно покраснел. Она кричала что-то, чего Курт не мог понять. Он должен был, как командир, прекратить эту глупую стрельбу, но им овладела неожиданная мысль, что сейчас он является свидетелем конца света и принадлежит к тем ангелам, которые должны очистить мир от грязи и греха. Ведь что-то должно закончиться, чтобы могло начаться новое. Что это страшно, но так должно быть. Что нет пути к отступлению, что этот мир приговорен к смерти.
Тогда Курт застрелил старушку, которая всегда при встрече улыбалась ему, беззубо и молчаливо.
В Котушуве собиралось войско со всей окрестности. Были заняты все уцелевшие после налетов здания, построен наблюдательный пункт. В задачу Курта теперь входило наблюдение за Правеком. Благодаря этому Курт, несмотря на переезд, по-прежнему оставался в нем.
Теперь он видел Правек с некоторого расстояния, чуть выше линии леса и реки, как поселение с разбросанными домиками. Достаточно подробно видел он и новый дом у леса, в котором жили светловолосые дети.
В конце лета Курт заметил в бинокль Большевиков. Их машины величиной с горошины зловеще двигались в полной тишине. Словно маковые зернышки, из них высыпались несчетные количества солдат. Курту казалось, что это нашествие маленьких смертельно опасных насекомых. Он задрожал.
С августа по январь следующего года несколько раз в день он смотрел на Правек. Он узнал за это время каждое дерево, каждую дорожку, каждый дом. Он видел липы на Большаке и Жучиную Горку, и луга, и лес, и перелески. Он видел, как люди покидали на телегах деревню и исчезали за стеной леса. Он видел одиночных ночных мародеров, похожих издалека на оборотней. Видел, как день за днем, час за часом Большевики собирают все больше живой силы и техники. Иногда обе стороны постреливали, не для того, чтобы нанести друг другу ущерб, - время все же пока не наступило, - а чтобы напоминать о себе.
После наступления темноты он чертил карты, перенося Правек на бумагу. И занимался этим с удовольствием, ведь - странное дело - он начал скучать по Правеку. И даже думал о том, что, когда мир уже очистится от всего этого бардака, он мог бы забрать двух своих женщин и поселиться здесь, разводить карпов, держать мельницу.
Поскольку Бог читал мысли Курта, как карту, и привык выполнять его желания, он позволил ему остаться в Правеке навсегда. Он предназначил для него одну из тех одиночных шальных пуль, о которых говорят, что их носит Бог.
Прежде чем люди из Правека решились хоронить трупы после январской атаки, наступила весна, и поэтому никто не узнал Курта в разлагающихся останках немецкого солдата. Он был похоронен в ольховнике прямо около лугов Ксендза и лежит там до сих пор.
Время Геновефы
Геновефа стирала белое белье в Черной. От холода у нее деревенели руки. Она поднимала их высоко к солнцу. Видела сквозь пальцы Ешкотли. И заметила четыре военных грузовика, которые, миновав часовенку святого Роха, двигались в сторону рынка, а потом исчезли за каштанами у костела. Когда она вновь погрузила руки в воду, то услышала выстрелы. Течением у нее вырвало из рук простыню. Одиночные выстрелы перешли в треск, и у Геновефы забилось сердце. Она бежала по берегу за безвольно плывущим белым полотном, пока оно не исчезло за поворотом реки.
Над Ешкотлями показалось облако дыма. Геновефа беспомощно стояла на месте, откуда было одинаково далеко до дома, до ведра с бельем и до пылающих Ешкотлей. Она подумала о Мисе и детях. У нее пересохло во рту, когда она бежала за ведром.
Ешкотлинская Матерь Божья, Ешкотлинская Матерь Божья… - повторила она несколько раз и с отчаянием посмотрела на костел на другой стороне реки. Он стоял так же, как прежде.
Грузовики въехали на поле. Из одного высыпали солдаты и выстроились в шеренгу. Потом появились следующие машины, покачивая брезентовыми тентами. Из тени каштанов показалась колонна людей. Они бежали, падали и поднимались, тащили с собой какие-то чемоданы, толкали тележки. Солдаты впихивали людей в грузовики. Все это происходило так быстро, что Геновефа не поняла смысла события, свидетелем которого стала. Она поднесла руку к глазам, потому что ее слепило заходящее солнце, и только тогда увидела старого Шлома в расстегнутом халате, светловолосых детей Герцев и Кинделей, пани Шенберт в голубом платье, ее дочь с младенцем на руках и маленького раввина, которого поддерживали за плечи. И увидела Эли, совершенно отчетливо, он держал за руку своего сына. А потом произошло какое-то замешательство, и толпа разорвала шеренгу солдат. Люди разбегались во все стороны, а те, что были уже в грузовиках, выпрыгивали оттуда. Геновефа краем глаза увидела огонь у отверстия дул, и тут же ее оглушил гром автоматных очередей. Фигурка мужчины, с которого она не спускала глаз, зашаталась и упала, так же как и другие, как многие другие. Геновефа выпустила из рук ведро и вошла в реку. Течение теребило ее юбку, подкашивало ноги. Автоматы затихли, словно устали.
Когда Геновефа стояла на другом берегу Черной, один заполненный грузовик уже ехал в сторону дороги. В другой садились люди, в полной тишине. Она видела, как они подавали друг другу руки. Один из солдат одиночными выстрелами добивал лежащих. Тронулся очередной грузовик.
С земли вскочила фигура и пыталась бежать в сторону реки. Геновефа тут же узнала Рахель Шенберт, ровесницу Миси. Она держала на руках младенца. Один из солдат присел на колено и не торопясь целился в девушку. Она неуклюже пыталась петлять. Солдат выстрелил, и Рахель замерла. Несколько секунд качалась, а потом упала. Геновефа смотрела, как солдат подбежал и ногой перевернул ее на спину. Потом выстрелил в белый кулек и вернулся к грузовикам.
Ноги под Геновефой подкосились, так что она должна была стать на колени. Когда грузовики отъехали, она с трудом поднялась и двинулась через луга. Ноги у нее были тяжелыми, каменными, не хотели слушаться. Мокрая юбка тянула к земле.
Эли лежал, уткнувшись в траву. Геновефа впервые за много лет увидела его снова вблизи. Она села около него и уже никогда больше не стояла на собственных ногах.
Время Шенбертов
На следующую ночь Михал разбудил Павла, и они вместе куда-то пошли. Мися уже не могла уснуть. Ей казалось, что она слышит выстрелы, далекие, ничьи, зловещие. Мать лежала на кровати неподвижно, с открытыми глазами. Мися проверяла, дышит ли она.
Под утро мужчины вернулись с какими-то людьми. Отвели их в подвал и заперли.
- Нас всех убьют, - сказала Мися на ухо Павлу, когда он вернулся в постель. - Поставят к стенке, а дом сожгут.
- Это зять Шенберта и его сестра с детьми. Никто больше не уцелел, - ответил он.
Утром Мися спустилась в подвал с едой. Открыла дверь и сказала "здравствуйте". Она увидела их всех: полноватую женщину, мальчика-подростка и девочку. Она не знала их. Но знала зятя Шенберта, мужа Рахели. Он стоял к ней спиной и монотонно бился головой о стену.
- Что с нами будет? - спросила женщина.
- Не знаю, - отозвалась Мися.
Они жили в четвертом, самом темном подвале до Пасхи. Только раз женщина с дочерью вышли наверх, чтобы искупаться. Мися помогала женщине расчесывать длинные черные волосы. Михал спускался к ним каждый вечер с едой и картами местности. На второй день праздника он вывел их ночью на Ташув.
Несколькими днями позже он стоял у забора с соседом Красным. Они говорили о русских, что те как будто бы недалеко. Михал не спрашивал о сыне Красного, который был в партизанском отряде. Об этом не принято было говорить. Уже под конец Красный обернулся и сказал:
- У дороги на Ташув, в бурьяне, лежат какие-то убитые евреи.