Телль тоже предпочитает, чтобы его называли по имени. Может быть, так ему легче ощущать себя прежним, отдельным, независимым человеком. Я встаю на его место, окапываюсь ногами в земле и опускаю коробку перископа до уровня глаз. Хочу спросить Телля, есть ли у него что доложить за время дежурства, но он уже исчез. Я вздыхаю, качаю головой и щурюсь в грязное стекло, пытаясь различить, где тут горизонт, где поле битвы, а где темные тучи, закрывающие небо. И силюсь припомнить, какого, собственно, черта я должен здесь наблюдать.
* * *
Я пытаюсь подсчитать, сколько дней назад покинул Англию, и решаю, что двадцать четыре.
В утро отправки из лагеря нас посадили на поезд из Олдершота в Саутгемптон, а потом провели строем по дорогам, к портсмутским докам. Целые семьи выходили на дорогу, чтобы приветственными криками вселить в нас боевой дух. Мои товарищи в основном наслаждались этим вниманием, особенно если очередная девица выбегала из толпы и принималась целовать кого-нибудь в обе щеки. Мне, однако, было трудно сосредоточиться на происходящем - я был всецело поглощен событиями предыдущей ночи.
Когда все случилось, Уилл быстро оделся и воззрился на меня с невиданным мною ранее выражением лица. На нем отражалось удивление от содеянного нами, омраченное знанием, что он сам был не только добровольным участником, но и главным зачинщиком, - и бесполезно притворяться, что это не так. Уилл явно хотел бы свалить вину на меня, но из этого ничего не вышло бы. Мы оба знали, кто первый начал.
- Уилл, - произнес я, но он замотал головой и полез вверх по окружавшему нас склону; он так торопился, стараясь как можно скорей убраться от меня, что не глядел, куда ставит ноги, поскользнулся и съехал обратно вниз. - Уилл, - повторил я и потянулся к нему, но он резким движением оттолкнул мою руку и вихрем обернулся ко мне, оскалив зубы - словно волк, готовый к атаке.
- Нет, - прошипел он, взлетел по склону и исчез в ночи.
Когда я вернулся в казарму, он уже лежал на койке, спиной ко мне, но я чувствовал, что он не спит. Его грудь размеренно поднималась и опадала, но дыхание было громче обычного; так шевелится и дышит человек, который притворяется спящим, но не слишком искусно.
Я заснул, уверенный, что мы поговорим утром, - но, когда проснулся, Уилла уже не было, он встал и ушел до того, как Уэллс или Моуди прозвонили побудку. Снаружи, после поверки, он занял место в строю для последнего марша далеко впереди меня, посреди стаи, чего обычно терпеть не мог. Он был в гуще новоиспеченных солдат, они окружали его слева, справа, спереди и сзади, и каждый был защитным сооружением, которое можно обратить против меня, если понадобится.
В поезде я тоже не смог поговорить с Уиллом - он окопался у окна, посреди шумной толпы, а я оказался поодаль, расстроенный и смущенный тем, что меня так явно отвергают. Только позднее, уже когда мы погрузились на корабль и отплыли в направлении Кале, я нашел Уилла одного на палубе, у ограждения. Он стоял, изо всех сил сжимая руками металлический поручень и склонив голову, словно погрузившись в мысли, а я смотрел издалека, чувствуя его страдание. Я бы не стал к нему подходить, если бы не уверенность, что нам, скорее всего, больше не представится случай поговорить - кто знает, какие ужасы ждут нас, едва мы сойдем по трапу.
Он услышал мои шаги - чуть приподнял голову, открыл глаза, но не повернулся ко мне. Я видел - он знает, что это я. Я остановился чуть поодаль, встал лицом к французскому берегу, вытащил из кармана сигарету и закурил, а потом предложил полупустой портсигар Уиллу.
Он помотал головой, но потом передумал и взял сигарету. Поднес ее к губам. Я протянул ему свою, чтобы он от нее прикурил, но он снова помотал головой и стал рыться в карманах в поисках спички.
- Ты боишься? - спросил я после долгого молчания.
- Еще бы. А ты нет?
- Я - да.
Мы докурили сигареты, радуясь, что они избавляют от необходимости говорить. Наконец Уилл повернулся ко мне - он смотрел скорбно, словно прося прощения, потом посмотрел на свои сапоги и нервно сглотнул, в отчаянии сводя брови и морща лоб.
- Слушай, Сэдлер. Ничего не выйдет. Ты это понимаешь, я надеюсь?
- Конечно.
- И не могло бы… - Он помолчал, потом попробовал еще раз: - Мы сейчас просто не соображаем, что делаем, в этом вся беда. Проклятая война. Ах, если бы она уже кончилась. Мы еще не попали на место, а я уже хочу, чтобы она кончилась.
- Ты жалеешь? - тихо спросил я, и он повернулся ко мне уже со злостью на лице.
- О чем это?
- Сам знаешь.
- Я же сказал, разве нет? Ничего не выйдет. Мы должны вести себя так, как будто ничего не было. Да ничего и не было, если вдуматься. Это не считается, если… ну… если не с девушкой.
Я засмеялся - коротко фыркнул, против собственной воли.
- Считается, Уилл, еще как считается. - Я шагнул к нему. - А что это ты вдруг зовешь меня Сэдлером?
- Тебя так зовут, нет, что ли?
- Меня зовут Тристан. Ты же сам не любишь эту манеру звать друг друга по фамилиям. Ты говорил, что это нас дегуманизирует.
- Правильно, - буркнул он. - Потому что мы уже больше не люди.
- Как это мы не люди?
- Я не о том, - он быстро замотал головой, - я хочу сказать, мы не можем больше думать как обычные люди, потому что мы солдаты. Вот и все. У нас впереди война. Ты рядовой Сэдлер, я рядовой Бэнкрофт, и конец делу.
- Когда мы были там… - я понизил голос и указал в сторону английского берега, откуда мы плыли, - наша дружба значила для меня очень много. Ну, в Олдершоте. У меня в жизни было очень мало друзей, и…
- Ради бога, Тристан! - прошипел он, отправил щелчком сигарету за борт и с яростным лицом повернулся ко мне. - Не смей разговаривать со мной так, как будто я твоя девчонка, понял? Меня от этого тошнит, вот что. И я этого не потерплю.
- Уилл. - Я снова потянулся к нему. Я ничего особенного не имел в виду - просто хотел задержать его, чтобы он не уходил. Но он грубо отбил мою руку - возможно, сильнее, чем намеревался, потому что, когда я пошатнулся, он взглянул на меня с сожалением и раскаянием, но тут же овладел собой и пошел к тому месту на палубе, где собрались наши товарищи.
- Увидимся там, - сказал он. - Все остальное не имеет значения.
Но все же поколебался, обернулся и, видя мою боль и растерянность, немного смягчился.
- Не сердись на меня, хорошо? Тристан, пойми, я просто не могу.
С тех пор мы почти не разговаривали. Ни во время марша на Амьен, когда Уилл подчеркнуто держался вдали от меня, ни во время перехода к Монтобан-де-Пикарди (именно так, по словам капрала Моуди, называется оскверненный клочок земли, где я сейчас стою, прильнув глазами к грязным стеклам коробчатого перископа). И я пытался не думать об Уилле, убедить себя, что происшедшее не стоит внимания, но это очень трудно, когда твое тело - на глубине восьми футов в земле Северной Франции, а сердце уже несколько недель как осталось на прогалине у ручья в Англии.
* * *
Рич убит. И Паркс, и Денчли. Я смотрю, как их тела выносят из окопов, и хотел бы отвернуться, но не могу. Их прошлой ночью послали укладывать колючую проволоку перед нашими окопами, пока не начался следующий артобстрел, и вражеские снайперы сняли их по одному.
Капрал Моуди заполняет документы, которые нужны, чтобы вывезти отсюда тела. Он удивленно поворачивается на звук моих шагов:
- Сэдлер? Чего вам надо?
- Ничего, сэр, - отвечаю я, не в силах отвести глаз от трупов.
- Тогда не стойте тут целый день как сраный дебил. Вы сменились с поста?
- Да, сэр.
- Хорошо. Грузовики скоро придут.
- Грузовики, сэр? Какие грузовики?
- Мы заказали брус, чтобы крепить новые окопы и частично отремонтировать старые. Когда его установим, можно будет убрать часть мешков с песком. Укрепить улицы. Подите наверх, Сэдлер, и помогите с разгрузкой.
- Я собирался поспать, сэр.
- Поспать всегда успеете, - отвечает он без капли насмешки; мне кажется, он говорит совершенно серьезно. - Чем быстрее мы это сделаем, тем в большей безопасности будем. Ну-ка, Сэдлер, шевелитесь, грузовики скоро будут здесь.
Я вылезаю наверх и иду к задней границе окопов. Я не боюсь, что меня подстрелят, - немецкие ружья сюда не достают. Впереди я вижу сержанта Клейтона, который, дико размахивая руками, разговаривает с тремя другими людьми. Подходя ближе, я понимаю, что один из них - Уилл, другой - Тернер, а третий - постарше, лет, должно быть, двадцати пяти, я его вижу в первый раз. У него густые рыжие волосы - сейчас они очень коротко острижены, отчего кожа кажется ободранной и словно постаревшей. Услышав мои шаги, все четверо оборачиваются, и я стараюсь не смотреть на Уилла - не желаю знать, радует его мое появление или, наоборот, раздражает.
- Сэдлер! - рявкает сержант Клейтон, презрительно глядя на меня. - Какого черта вам надо?
- Меня послал капрал Моуди, сэр. Он сказал, что вам, может быть, понадобится помощь с разгрузкой.
- Конечно, понадобится, - говорит Клейтон, как будто это самоочевидно. - Где они запропастились, черт бы их побрал? Я буду на наблюдательном пункте, - бормочет он, взглянув на часы и направляясь прочь от нас. - Бэнкрофт, непременно сбегайте за мной, когда они приедут, поняли?
- Есть, сэр, - кратко отвечает Уилл и начинает смотреть на грубые очертания кое-как проложенной дороги. Мне хочется с ним заговорить, но здесь, в присутствии Тернера и неизвестного рыжего, это неудобно.
- Моя фамилия Ригби. - Незнакомец кивает мне, но не протягивает руки.
- Сэдлер, - представляюсь я. - Откуда ты взялся?
- Ригби - отказник, - объявляет Тернер, но без всякой злости. По правде сказать, его слова звучат так, словно быть отказником - вполне нормально.
- В самом деле? - говорю я. - И все же он здесь.
- Командование меня все время перебрасывает туда-сюда, - объясняет Ригби. - Наверное, надеются, что в один прекрасный день меня подстрелят. Немецкая пуля, а не британская - и таким образом Британия сэкономит боеприпасы. Я шесть ночей подряд выносил раненых с поля боя, хотите верьте, хотите нет, - и я все еще жив. Надо думать, это рекорд. Впрочем, может быть, меня все-таки убили, и вас тоже, и тогда это - ад.
Он держится удивительно бодро, и я тут же начинаю подозревать, что он сошел с ума.
Я смотрю себе под ноги, а трое остальных продолжают болтать. Я с силой ковыряю землю носком сапога, отделяя почву от камней, и наблюдаю, как от сапога слоями отваливается засохшая глина. Солдаты больше не злятся на отказников - во всяком случае, на тех, кто согласился служить, но не драться. Вероятно, к тем, кто работает на ферме или сидит в тюрьме, отношение было бы другое, но их тут нет, разумеется. Дело в том, что все, кто здесь находится, рискуют жизнью. В Олдершоте было по-другому. Там мы могли играть в политику и накручивать себя до припадков патриотического гнева. Мы могли травить Вульфа, чувствуя себя в своем праве. Мы могли вытащить его из постели среди ночи и проломить ему голову камнем. Здесь никто из нас не выживет - в этом мы все согласны.
Уилл расхаживает кругами, держась от меня подальше, и я сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не броситься к нему, не начать трясти его за плечи, крича, чтобы он перестал дурить.
- Ригби тоже из Лондона, - говорит Тернер; я поднимаю голову и понимаю, что он обращается ко мне. Судя по всему, Ригби уже это сказал, а Тернеру пришлось повторить, чтобы привлечь мое внимание, и теперь все трое смотрят на меня.
- Да? - переспрашиваю я. - Откуда?
- Брентфорд, - отвечает Ригби. - Знаешь, где это?
- Да, конечно, моя семья живет недалеко оттуда.
- Правда? Может, я их знаю?
- Мясная лавка Сэдлера. Чизик, Хай-стрит.
Он удивленно смотрит на меня:
- Ты серьезно?
Я хмурюсь, не понимая, с чего бы мне шутить. Я слежу за Уиллом - он, услышав этот неожиданный вопрос, меняет направление и начинает постепенно приближаться к нам.
- Да, конечно, - говорю я. - С чего мне шутить?
- Да неужели ты сын Кэтрин Сэдлер? - спрашивает Ригби, и у меня слегка кружится голова, когда я слышу это имя. В такой дали, среди французских полей. Всего в нескольких сотнях футов от разлагающихся тел Рича, Паркса и Денчли.
- Верно, - осторожно говорю я, стараясь владеть собой. - А ты откуда знаком с моей матерью?
- Ну, не то чтобы знаком. Но моя мать с ней дружит. Элисон Ригби. Наверняка твоя мать про нее говорила?
Вроде бы я раньше слышал это имя, но у моей матери полно подруг по всему городу, и они меня никогда в жизни не интересовали.
- Кажется, - отвечаю я. - Во всяком случае, имя знакомое.
- Вот это повезло! А Маргарет Хэдли - наверняка ты ее знаешь!
- Нет, - качаю я головой. - А должен?
- Она работает в кафе Крофта, бывал там?
- Знаю, но не бывал уже несколько лет. А что, кто она такая?
- Моя девушка. - Он расплывается в улыбке. - Просто я думал, может, ты с ней знаком. Понимаешь, ее мать, миссис Хэдли - моя будущая теща, я надеюсь, - собирает средства на оборону вместе с моей матерью и твоей. Они теперь прямо неразлучные подруги. Не может быть, что ты не знаком с Маргарет. Такая хорошенькая, волосы темные. Твоя мать о ней очень высокого мнения, я точно знаю.
- Я довольно давно не был дома, - бормочу я. - Я не… в общем, у меня с родителями натянутые отношения.
- Ох, мои соболезнования, - говорит он, понимая, что затронул чувствительное место. - Слушай, Сэдлер, мне было ужасно жалко услышать про то, как…
- Забудь, - обрываю я, не очень понимая, как дальше продолжать этот разговор. Но меня выручает Уилл, который уже подошел к нам, - меня от него отделяет только Тернер, и мне удивительно, что Уилл тут и проявляет такой интерес.
- А как она поживает, миссис Сэдлер? - спрашивает Уилл.
Ригби пожимает плечами:
- Да вроде бы здорова. А что, ты тоже из наших мест?
- Нет. Просто я подумал, Тристану будет приятно услышать, что его мать здорова и благополучна.
- Она в добром здравии, насколько мне известно. - Ригби переводит взгляд с Уилла на меня. - Маргарет, моя девушка, она мне часто пишет. Сообщает все новости из дому.
- Это хорошо, - говорю я, бросая благодарный взгляд на Уилла.
- Им, конечно, чертовски нелегко пришлось, - продолжает Ригби. - Обоих братьев Маргарет убили в самом начале, в первые недели. Мать была в ужасном состоянии, да и сейчас не оправилась, а она совершенно замечательная женщина. Понятно, никто из них не обрадовался, когда я подал заявление в трибунал, но я считаю, что должен держаться своих принципов.
- Наверное, трудно было? - спрашивает Уилл, подавшись вперед - тема его живо интересует. - После всего этого все-таки поступить по-своему?
- Чертовски трудно, - отвечает Ригби сквозь стиснутые зубы. - Если честно, я до сих пор не уверен, что поступил правильно. Но я знаю одно: для меня в этом есть очень большой смысл: если бы я сидел дома или коротал время в тюрьме, то чувствовал бы, что подвел наших. Здесь я хоть какую-то пользу приношу, таская носилки и делая что просят. Пусть и не берусь за оружие.
Мы все трое молча киваем. При большом стечении народа он, может быть, постеснялся бы откровенничать, но в узком кругу это легче. Мы не намерены с ним спорить.
- Но все равно им там, дома, нелегко пришлось. - Ригби снова обращается ко мне: - Мать наверняка тебе об этом писала.
- Не то чтобы… - мнусь я.
- Да, сотни ребят уже погибли. Ты знал Эдварда Маллинса?
Парень из нашей школы, на класс старше меня.
- Да, - говорю я, вспоминая полноватого мальчика с плохой кожей. - Да, я его помню.
- Фестюбер, - отзывается Ригби. - Отравился газом до смерти. А Себастьяна Картера ты знал?
- А как же.
- Под Верденом. А Алекса Мортимера?
Я задумываюсь и качаю головой:
- Нет. Кажется, не знал. Он точно был из наших краев?
- Он приезжий. Вроде бы из Ньюкасла. Переехал в Лондон года три назад с семьей. Все время околачивался с Питером Уоллисом.
- С Питером? - в изумлении повторяю я. - Питера я знаю.
- Ютландское сражение, - говорит он, встряхивая плечами, словно это - лишь очередная жертва, одна из многих, ничего особенного. - Пошел ко дну на "Несторе". Мортимер, правда, выжил, но последние новости о нем были, что он валяется в армейском госпитале где-то на границе Сассекса. Обе ноги потерял, бедняга. И еще ему оторвало яйца, так что будет теперь петь сопрано в церковном хоре.
Я гляжу на него.
- Питер Уоллис, - говорю я, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. - Что в точности с ним случилось?