- Ну, я не припомню всех деталей. - Он скребет подбородок. - Кажется, "Нестор" подбили немецкие крейсеры? Да, точно. Сначала "Номад", а потом "Нестор". Бабах - и потопили, сперва один, потом другой. Хорошо хоть не все погибли. Мортимер вот выжил. Но Уоллису не повезло. Извини, Сэдлер. Вы, значит, дружили?
Я отвожу взгляд - мне кажется, что я сейчас рухну от горя. Выходит, мы никогда не помиримся. Меня никогда не простят.
- Да, - тихо говорю я. - Дружили.
- Ну черт побери, наконец-то, - вдруг говорит Тернер, указывая вперед. - Вон эти чертовы грузовики. Бэнкрофт, хочешь, я за тебя сбегаю позову Клейтона?
- Да, пожалуйста, - отвечает Уилл. Я чувствую, что он смотрит на меня, и поворачиваюсь к нему. - Близкий друг? - спрашивает он.
- Да, когда-то… - Я не знаю, как объяснить, кем был для меня Питер, и не хочу порочить его память. - Мы вместе росли. Знали друг друга с пеленок. Мы были соседями, понимаешь. Он был моим единственным… ну, наверное, лучшим другом.
- Ригби, - окликает Уилл, - сбегай-ка спроси шофера, сколько там досок. Мы хотя бы это сможем сказать сержанту Клейтону, когда он придет. Тогда будет понятней, сколько времени займет разгрузка.
Ригби смотрит на нас обоих, чувствует неловкость положения, кивает и уходит. Лишь когда он скрывается из виду, Уилл подходит ближе, и я дрожу - мне хочется убежать, оказаться где угодно, только не здесь.
- Тристан, держи себя в руках, - тихо говорит Уилл, обнимает меня за плечи, смотрит мне в глаза долгим взглядом. Пальцы впиваются мне в тело, и меня, несмотря на горе, пронизывает электрический разряд. Уилл впервые заговаривает со мной после корабля и лишь второй раз дотрагивается до меня после отъезда из Англии - первый раз был, когда он помог мне подняться со дна затопленного окопа. - Не раскисай, ладно? Ради всех нас.
Я делаю шаг к нему, и он сочувственно похлопывает меня по руке, задерживая ладонь явно дольше, чем нужно.
- А что это имел в виду Ригби, когда сказал, что ему было жалко услышать про… и не закончил фразу.
- Неважно, - говорю я и, охваченный скорбью, кладу голову ему на плечо.
Он на миг притягивает меня к себе, его ладонь - у меня на затылке, и я почти уверен, что губами он касается моей макушки, но тут появляются Тернер и сержант Клейтон, последний - громко вещая о какой-то очередной катастрофе, и мы с Уиллом разделяемся. Я вытираю слезы и гляжу на него, но он уже отвернулся, и я мыслями возвращаюсь к своему старому другу, который теперь мертв, как и многие другие люди. Я не понимаю, хоть убей, за каким чертом я пошел смотреть на Рича, Паркса и Денчли, когда все это время мог лежать в одиночном окопе, урывая редкие минуты сна и ничего не зная обо всем этом - о доме, о Хай-стрит в Чизике, о матери, об отце, о Питере и всей этой чертовой компашке.
* * *
Мы наступаем, продвигаемся на север, захватываем длинный узкий ряд немецких окопов почти без потерь - во всяком случае, с нашей стороны - и потому удостаиваемся визита генерала Филдинга.
Сержант Клейтон все утро места себе не находит. Он желает лично осмотреть всех солдат, чтобы убедиться: они находятся в нужной точке шкалы, на одном конце которой - чистота согласно уставным требованиям гигиены, а на другом - грязь, подобающая тем, кто воюет не щадя живота своего. Он идет вдоль строя в сопровождении Уэллса и Моуди - у одного в руках ведро с водой, у другого с грязью - и лично умывает или, наоборот, пачкает лица, не отвечающие его высоким требованиям. Со стороны это выглядит полным безумием. При этом Клейтон, как обычно, кричит, визжит, изрыгает черные проклятья или преувеличенные похвалы, и мне кажется, что он потерял рассудок. Уильямс рассказал мне, что Клейтон - один из близнецов-тройняшек и его братья погибли в первые же дни войны из-за гранат, которые разрывались слишком быстро после выдергивания чеки. Не знаю, правда ли это, но в любом случае - еще один миф из тех, которыми Клейтон уже оброс.
Когда генерал наконец прибывает (с опозданием на два часа), Клейтона никак не могут найти, и оказывается, что он в сортире. Как будто специально время выбрал, смеха ради. За ним посылают Робинсона, и еще через десять минут сержант появляется, багровый от ярости; он пронзает злобным взглядом каждого подвернувшегося на пути солдата, словно тот персонально виноват, что Клейтон именно сейчас пошел посрать. Очень трудно удержаться от смеха, но мы стараемся изо всех сил, а то отправят прокладывать колючую проволоку в темноте.
В отличие от Клейтона, генерал Филдинг, кажется, вполне нормальный человек, даже разумный. Он заботится о благосостоянии вверенных ему войск, так как заинтересован в нашем выживании. Он осматривает окопы и по дороге разговаривает с солдатами. Мы стоим в строю, словно торжественно встречаем члена королевской семьи, - в каком-то смысле это так и есть, - а генерал останавливается перед каждым третьим-четвертым солдатом и спрашивает: "Ну как с вами тут обращаются?" или замечает: "Молодцы, хорошо воюете". Проходя мимо меня, он только улыбается и кивает. Он болтает с Хенли, который оказывается его земляком, и через минуту они уже обсуждают победы крикетной сборной какого-то паба в Слоне и Замке. Сержант Клейтон маячит где-то за правым плечом Филдинга, внимательно слушает и заметно дергается, словно хотел бы контролировать все, что говорят генералу.
Тем же вечером, после отъезда Филдинга в тихую заводь генерального штаба, слышится ломкий звук - это бомбят с самолетов, милях в тридцати-сорока к юго-востоку. Я на несколько секунд нарушаю приказ, поворачиваю перископ в небо и любуюсь на снопы электрических искр - это бомбы падают на головы немцев. Или англичан, или французов. Какая разница. Чем скорей всех убьют, тем скорее все кончится.
Когда с самолетов бросают бомбы, это чем-то похоже на фейерверк. Я вспоминаю первый и единственный виденный мной настоящий фейерверк. Был июнь 1911 года, вечер того дня, когда короновался Георг V. Лора, моя сестра, заболела, у нее был жар, так что матери пришлось остаться с ней дома, а мы с отцом пошли через весь Лондон к Букингемскому дворцу и вместе с огромной толпой стали ждать короля и королеву Марию, которые должны были проехать мимо, возвращаясь из Вестминстерского аббатства. Мне было не по себе. Мне еще не исполнилось двенадцати лет, я был маленький для своего возраста и, зажатый в толпе, не видел ничего, кроме плащей и пальто людей, теснивших меня со всех сторон. Мне было трудно дышать, и я попытался объяснить это отцу, но он отпустил мою руку и заговорил с соседями. Тут мимо нас поехали кареты, я помчался за ними, охваченный восторгом при виде королевской четы, и тут же потерялся и понял, что не могу найти дорогу назад.
Я не пал духом, а принялся звать отца и искать его. Часом позже он наконец меня нашел и отвесил мне пощечину - такую сильную и так неожиданно, что я даже не заплакал. Я только стоял и хлопал глазами, но тут на отца с криком набросилась какая-то женщина и ударила его по руке, заступаясь за меня, - он не обратил внимания и потащил меня через толпу, ругаясь и говоря, чтобы я не смел больше убегать, а то получу еще чего похуже. Скоро мы оказались у памятника Виктории; темнело, начался фейерверк, и моя ушибленная щека стала распухать, заливаясь багровым кровоподтеком. Тут, к моему удивлению, отец вдруг посадил меня к себе на плечи. Я парил над толпой, разглядывая макушки других гуляющих. В небе взрывались ракеты и разлетались цветные искры, а я смотрел на людское море, которое простиралось сколько хватало глаз, и на других детей, тоже сидящих на плечах у отцов, и мы с ними переглядывались, ухмыляясь от опьяняющей радости этих минут.
- Сэдлер! - орет Поттер, все шесть футов восемь дюймов в сапогах и каске. Он дергает меня за плечо и стаскивает поглубже в окоп. - Ты что, сдурел? Ну-ка, перестань витать в облаках!
- Извини, - говорю я, возвращаю перископ в законное положение и осматриваю местность перед окопами. Я в панике: я ведь замечтался на целых несколько минут, а вдруг за это время два десятка немцев подползли к нам, как змеи, и уже поздно бить тревогу? Но нет, вокруг все вполне мирно, хотя в небесах сейчас разверзается что-то вроде ада. Полоса земли, что разделяет две группы перепуганных молодых людей, прибывших с разных сторон Ла-Манша, пуста.
- Смотри, замечтаешься так, и Клейтон тебя поймает, - говорит Поттер, закуривая и глубоко затягиваясь. Он потирает ладонью о ладонь, чтобы согреть руки. - А если ты еще раз вот так высунешь голову, я тебя уверяю - фрицы ее отстрелят, не задумаются.
- С такого расстояния - нет.
- Хочешь проверить на опыте?
Я преувеличенно громко вздыхаю. Мы с Поттером не то чтобы друзья. Его популярность выросла пропорционально его способностям пародиста, и теперь он уже не слушает никого, кроме себя. Мы с ним равны по положению, но он, кажется, считает себя выше - все потому, что у него где-то в родословной затесался герцог, а у меня в предках, как он не устает напоминать, одни торговцы.
- Ладно, ладно. Не буду высовываться, но, между прочим, твои адские вопли тоже делу не помогают.
Я снова осматриваюсь кругом - кажется, я слышу звук… нет, почудилось. Все равно мне как-то не по себе, я нутром чую неладное, даром что с виду все чисто.
- Я буду говорить, когда сочту нужным, Сэдлер, - отбривает меня Поттер. - Ты и такие, как ты, мне не указ.
- Такие, как я? - переспрашиваю я, снова поворачиваясь к нему. Сегодня я не намерен терпеть подобное.
- Ну да, вы же все одинаковые. Какая соображалка у вас была от рождения, и ту растеряли.
- Знаешь, Поттер, даже если твой отец плотник, ты все равно не Иисус Христос, - говорю я. (Я слышал краем уха, что у его отца лесопилка в Хэммерсмите.)
- Не смей кощунствовать! - кричит он, выпрямляясь во весь рост; его голова показывается над краем окопа - именно за такое я только что получил от него нагоняй. При этом он держит сигарету на весу, красный огонек приподнимается над бруствером, и я в ужасе ахаю.
- Поттер, сига…
Он поворачивается, осознает, что сделал, и вдруг я слепну - словно мне в лицо плеснули ведро горячей слизи. Я бросаюсь ничком на землю, плюясь и моргая, и меня тошнит на стенку окопа. Я вытираю эту непонятную грязь с лица, продираю глаза и вижу, что у моих ног валяется тело Поттера. В голове огромная дыра там, где вошла пуля, одного глаза вообще нет - я подозреваю, что он размазан по мне, - а другой бесполезно свисает из глазницы.
Грохот бомбежки за тридцать миль от нас становится громче, и я на миг зажмуриваюсь, представляя себе, что я далеко отсюда. И вдруг слышу голос женщины, которая за меня вступилась перед отцом пять лет назад, в вечер коронации. "Мальчик ничего плохого не сделал, - сказала она тогда. - Будьте к нему хоть чуток подобрей".
* * *
Проходят недели, мы наступаем, окапываемся, стреляем из "ли-энфилдов", бросаем гранаты, и ничего не меняется. Нам говорят, что линия, делящая Европу надвое, движется вперед и осталось уже недолго; потом говорят, что дело плохо и нужно готовиться к худшему. Мое тело мне больше не принадлежит: вши поделились территорией с крысами и прочими тварями, которые сочли меня игрушкой для оттачивания зубов. Я утешаюсь мыслью, что это их законные владения, а я - оккупант. Когда я просыпаюсь ночью и обнаруживаю, что мной питается очередная тварь, задумчиво подергивая носом и усиками, я уже больше не подскакиваю с воплем, но лишь смахиваю ее ладонью, как отгонял бы муху в летнем парке. Это - новая обыденность. Я даже не думаю о ней, но следую заведенному распорядку: стою на посту, удерживаю линию, выбираюсь наверх, когда наступает моя очередь рисковать жизнью, ем, когда есть что, закрываю глаза и пытаюсь уснуть - и так провожу дни, надеясь, что рано или поздно все это кончится или же кончусь я.
Прошли недели с тех пор, как мозги Поттера вылетели на мою гимнастерку, и с тех пор ее, конечно, стирали, но на ней остались противные пятна - темно-красные и серые. Я жалуюсь на это другим, но они качают головой и говорят, что никаких пятен нет. Они ошибаются. Пятна есть. Я даже чувствую, как они пахнут.
Я сменяюсь с поста, простояв больше десяти часов, и, едва передвигая ноги, тащусь в задние окопы. Уже вечер, и мы ожидаем, что сегодня ночью нас будут бомбить, поэтому почти все свечи погашены, но я вижу, что в углу столовой сидит человек, и иду туда - мне хочется с кем-нибудь поболтать перед сном. Подойдя поближе, я узнаю Уилла и замедляю шаг. Уилл сгорбился над пачкой бумаг, в кулаке как-то странно торчит ручка, и я впервые замечаю, что он левша. Я смотрю на него - мне отчаянно хочется заговорить, но я поворачиваюсь и иду прочь, чавкая сапогами по грязи, и тут он тихо окликает меня:
- Тристан.
- Извини, - я разворачиваюсь, но не подхожу к нему, - я не хотел тебе мешать.
- Ты не мешаешь. - Он улыбается. - Сменился с поста?
- Да, только что. Наверное, мне лучше поспать.
- Спать - это туда, - говорит он, показывая в направлении, откуда я только что пришел. - Что ты тут делаешь?
Я открываю рот, но в голову ничего не приходит. Как-то не тянет признаваться ему, что мне нужно с кем-нибудь поболтать. Он снова улыбается и показывает на скамью рядом с собой:
- Может, посидишь пару минут? Мы с тобой сто лет не разговаривали.
Я подхожу к нему, стараясь не злиться: он опять обернул дело так, словно мы приняли решение вместе. Впрочем, сердиться на него не стоит - он предложил мне дар своего общества, а мне, считай, больше ничего и не нужно от этой жизни. Может, мы наконец помиримся.
- Пишешь домой? - спрашиваю я, кивая на лежащие перед ним бумаги.
- Пытаюсь, - отвечает он, собирает пачку листов, тасует на столе и сует в карман. - Сестре, Мэриан. Очень трудно решить, что писать, правда? Если рассказывать все как есть, она будет зря беспокоиться. А если врать, тогда зачем вообще писать? Вот незадача, правда?
- И как же ты выкручиваешься?
- Пишу про другое. Спрашиваю, как там дела дома. Болтовня ни о чем, так, страницу заполнить. А Мэриан всегда отвечает. Я только потому и не спятил до сих пор, что все время жду ее следующего письма.
Я отворачиваюсь. Палатка, в которой устроена столовая, совершенно пуста, и меня это удивляет. Здесь почти всегда кто-нибудь есть - люди едят, пьют чай, склоняясь над мисками и кружками.
- А ты не пишешь домой? - спрашивает он.
- Откуда ты знаешь, что не пишу?
- Ну, я просто никогда не видел, чтобы ты писал. Ведь твоим родителям хочется получить от тебя весточку?
- Не думаю. Видишь ли, меня выставили из дому.
- Я знаю. Но ты так и не сказал почему.
- Разве? - спрашиваю я и больше ничего не говорю.
Он тоже молчит, отхлебывая чай, потом снова поднимает на меня взгляд, словно вспомнив что-то:
- А твоя сестра? Лора, правильно?
Я качаю головой, опускаю глаза, на миг закрываю их, хочу рассказать про Лору, но не могу: это займет слишком много времени, а у нас его просто нет.
- Ты ведь слыхал про Ригби? - спрашивает Уилл чуть погодя, и я киваю:
- Да. Жаль его.
- Он был хороший парень, - серьезно говорит Уилл. - Но ты же понимаешь: каждый раз, как они посылают отказника на ничью землю, они прямо-таки молятся, чтобы его убили. Им плевать даже на того беднягу, за которым его отправили.
- Кстати, а кто это был? Я так и не выведал.
- Я тоже не знаю точно. Кажется, Телль? Шилдс? Кто-то из них.
- Еще один из наших, - говорю я, вспоминая парней на койках в олдершотской казарме.
- Да. Нас осталось всего одиннадцать. Девятерых уже нет.
- Девятерых? - Я хмурюсь. - Я насчитал только восемь.
- Про Хенли ты слышал?
- Да, но я его посчитал, - отвечаю я, и у меня обрывается сердце при мысли, что кого-то еще из наших больше нет; я веду точный счет ребятам, с которыми мы были в лагере - кто еще с нами, а кого убили. - Йейтс и Поттер. Телль, Шилдс и Паркс.
- Денчли, - добавляет Уилл.
- Да, Денчли, выходит шесть. Рич и Хенли. Восемь.
- Ты забыл про Вульфа, - тихо произносит он.
- Ах да. - Я слегка краснею. - Верно. Вульф.
- С ним - девять.
- Да-да, - соглашаюсь я. - Извини.
- Словом, по-моему, Ригби все еще там. Может, сегодня, чуть попозже, за ним пошлют команду. Впрочем, скорее всего нет. Напрасная потеря времени, а? Посылать санитара забрать другого санитара. Его почти наверняка убьют, и придется посылать еще одного. Какой-то гнусный заколдованный круг.
- Капрал Моуди сказал, что нам выслали подкрепление, восемьдесят человек, они будут тут через день-два.
- А толку-то, - мрачно цедит Уилл. - Чертов Клейтон. Это я в буквальном смысле, Трис. Чертов сержант Джеймс Чертов Клейтон.
Трис. Один слог нежности - и мир снова встал на место.
- Ну, вряд ли его можно винить. Он ведь только выполняет приказы.
- Ха! - отвечает Уилл. - Ты что, не видишь, как он раз за разом посылает наверх тех, кого не любит? Бедняга Ригби - я даже не знаю, как это он столько продержался. Столько раз был наверху. Клейтон его с самого начала невзлюбил.
- Никто не любит отказников, - через силу произношу я.
- Мы все в глубине души отказники, - отвечает Уилл.
Он протягивает руки к горящей перед ним свече. От нее остался лишь огарок. Уилл проводит через пламя указательным пальцем - сначала быстро, потом медленней.
- Перестань.
- Почему? - спрашивает он, улыбаясь, и все дольше задерживает палец в пламени.
- Ты обожжешься, - говорю я, но он пожимает плечами:
- Какая разница.
- Довольно! - Я хватаю его руку и тяну прочь от свечи; пламя мерцает, отбрасывая тени на наши лица, а я держу его за руку, ощущая загрубелую, мозолистую кожу - у нас у всех такая.
Уилл смотрит вниз, на мою руку, потом поднимает глаза и наши взгляды встречаются. Я замечаю, что у него на лице - чумазом, как у всех - под глазами засохла грязь. Он медленно расплывается в улыбке, на щеках появляются ямочки - их не смогли изгладить ни война, ни окопы - и медленно, очень медленно отнимает руку, а я смотрю, растерянный, смущенный, а главное - возбужденный.
- Ну как твои? - Он кивает на мои руки.
Я вытягиваю ладони перед собой - пальцы неподвижны, словно парализованы. Меня иногда просят показать это, как фокус; мой рекорд - восемь минут без единого движения. Уилл смеется:
- Неподвижные, что твоя скала. Как тебе это удается?
- Стальные нервы, - улыбаюсь я в ответ.
- Тристан, ты веришь в рай? - тихо спрашивает он, и я качаю головой:
- Нет.
- Правда? - удивленно спрашивает он. - Почему?
- Потому что его придумали люди. Меня поражают эти разговоры про рай, ад и жизнь после смерти. Никто ведь не пытается объяснить, откуда мы появляемся на свет, это была бы ересь. Но все почему-то твердо знают, что с ними будет после смерти. Нелепость какая-то.
- Смотри, чтобы мой отец тебя не услышал, - улыбается Уилл.
- Священник, - вспоминаю я.
- Он на самом деле хороший человек. Ты знаешь, я верю в рай. Даже не могу объяснить, почему. Может, мне просто хочется верить. Я не то чтобы религиозен, но нельзя вырасти с таким отцом, как мой, и не заразиться этим, пусть самую малость. Особенно если отец - такой хороший человек.