- Тебе видней, - говорю я.
- Ах да, брентфордский мясник.
- Чизикский.
- Брентфорд - это рядом. И звучит лучше.
Я киваю и тру глаза. Меня одолевает усталость - наверное, пора мне прощаться и идти к себе в одиночный окоп спать.
- В ту ночь, - вдруг вспоминает Уилл, и я не смотрю на него, не поднимаю глаз, а замираю - так же неподвижно, как неподвижны были мои ладони минуту назад. - Ну, тогда.
- В Олдершоте?
- Да. - Он колеблется. - Странно получилось, правда?
Я тяжело дышу через нос и думаю.
- Наверное, мы просто были напуганы. Тем, что нас ждет. Мы ничего такого не планировали.
- Нет. Конечно, нет. Я, ну, я всегда думал, что когда-нибудь женюсь. Детишек заведу и все такое. А тебе этого не хотелось?
- Не то чтобы, - говорю я.
- А мне - да. И я знаю, что мои родители тоже этого хотели бы.
- И это прямо так важно, - ядовито говорю я.
- Для меня - да. Но в ту ночь…
- Ну и что в ту ночь? - Я начинаю выходить из себя.
- Ты когда-нибудь думал об этом раньше? - спрашивает он, глядя мне прямо в глаза. При свете свечи глаза его как озера; мне хочется притянуть его к себе, обнять и сказать, что я только хочу снова быть его другом, больше мне ничего не надо; без всего остального я могу жить, если нужно.
- Думал, - я киваю. - Да, мне кажется… оно просто есть, и все. У меня в голове. Я пытался это задавить…
Я замолкаю, и он смотрит на меня, ожидая продолжения.
- Но все без толку. Оно было во мне еще до того, как я вообще понял, что это такое.
- О таких людях время от времени слышишь, - продолжает он. - Судебные дела и прочее. О них пишут в газетах. Но все это кажется так… так мерзко, правда же? Все эти потайные делишки. Возня в темноте. И вся ее мерзостная суть.
- Но ведь люди не сами для себя такое выбирают. - Я очень тщательно выстраиваю фразы в третьем лице. - У них нет выбора, они вынуждены жить потайной жизнью. Чтобы не попасть в тюрьму.
- Да, - соглашается он. - Я об этом думал. Но все же я всегда думал, что быть женатым - очень приятно, правда же? Найти хорошую девушку из приличной семьи. Такую, которая хочет сама построить хорошую семью.
- Все как у людей, - говорю я.
- Ах, Тристан, - вздыхает он и пододвигается ближе. В третий раз он ко мне так обращается за все время нашего знакомства, и, прежде чем я успеваю ответить, он закрывает мне рот своим ртом, его губы настойчивы, и я чуть не валюсь назад от удивления, но сохраняю равновесие и подчиняюсь его напору, спрашивая себя, когда же мне будет позволено просто расслабиться и насладиться объятием.
- Погоди. - Он качает головой и отстраняется, и я пугаюсь, что он передумал, но у него на лице - желание и настойчивость. - Не здесь. Кто-нибудь может войти. Идем.
Он выходит из палатки, я встаю и иду следом - почти бегу, боясь потерять его в ночной темноте, вдали от окопов; мы идем так быстро и уже ушли так далеко, что я беспокоюсь, не сочтут ли это дезертирством; в то же время мне любопытно, как это он так легко нашел укромное местечко. Может, он бывал здесь раньше? С кем-нибудь другим? С Милтоном, или со Спарксом, или с кем-нибудь из новеньких ребят? Наконец он, кажется, решает, что здесь безопасно, и смотрит на меня, и мы ложимся, но как бы я ни жаждал того, что сейчас случится, как бы я ни хотел его, я не могу забыть ту ночь в Олдершоте и его взгляд потом. И то, как он почти не разговаривал со мной с тех пор.
- За этот-то раз ты не будешь на меня злиться? - спрашиваю я, на миг отодвигаясь, и он ошарашенно смотрит на меня и быстро мотает головой.
- Нет, нет, - бормочет он и трогает мое тело, трогает меня всюду, и я велю заткнуться противному голосочку, который шепчет, что за несколько приятных минут мне придется расплачиваться долгим отчуждением Уилла; потому что это совершенно неважно. Главное - эти несколько минут я могу верить, что мы больше не воюем.
* * *
Я ползу вперед, кое-как приподнимаюсь, пригибаясь к земле и скрючившись, запинаюсь о чье-то тело - смутно знакомое, кто-то из новеньких - и шумно падаю в грязь. Упираюсь ногами в землю, встаю, сплевываю грязь и песок, тащусь дальше. Вытирать лицо нет смысла - я уже много месяцев не был чистым.
Выталкивать себя на ничью землю с каждым разом все страшней и страшней. Это как русская рулетка: с каждым нажатием на спусковой крючок все меньше шансов пережить следующую попытку.
Дальше по линии кто-то, Уэллс или Моуди, выкрикивает команды, но слов не разобрать за воем ветра и порывами дождя; приходится полагаться на инстинкт. Наступать в таких условиях - безумие, но приказ генерального штаба пересмотру не подлежит. Ансуорт, вечный нытик, начал говорить, что это неразумно, и я думал, что Клейтон сейчас его ударит, но Ансуорт быстро извинился и полез наверх - видно, боится сержанта больше, чем вражеских пуль. Клейтон, кажется, окончательно съехал с катушек, потерял даже те остатки здравого смысла, которые были у него на момент визита генерала. Он почти не спит и выглядит как ходячая смерть. Орет он так, что его слышно в любой точке окопов. Я не могу понять, почему Уэллс или Моуди до сих пор ничего не предприняли. Сержанта надо отстранить от командования, пока он не выкинул что-нибудь и не погубил нас всех.
Я ползу на брюхе, держа винтовку перед собой; левый глаз плотно зажмурен, прицел рыщет в поисках любого врага, наступающего мне навстречу. Я представляю себе, как встречаюсь глазами с таким же перепуганным мальчиком, моим ровесником, мы стреляем друг в друга - и через долю секунды оба мертвы. Небо над головой кишит самолетами, словно вшами. Синие лоскуты меж серых туч, пожалуй, даже красивы, но долго пялиться наверх опасно, так что я двигаюсь дальше с колотящимся сердцем, прерывисто дыша.
Уилла и Хоббса прошлой ночью послали на рекогносцировку, и их не было так долго, что я решил - живыми они не вернутся. Но они вернулись и доложили капралу Уэллсу, что немецкие окопы расположены в трех четвертях мили к северу от нас, но построены они как отдельные, не соединенные меж собой отрезки - не так, как в других местах. Можно взять их по одному, только осторожно, сказал Хоббс. Уилл промолчал, а когда Клейтон завизжал на него: "А вы, Бэнкрофт, сукин сын, чего молчите? Ну-ка, откройте рот!" - Уилл только кивнул и сказал, что согласен с рядовым Хоббсом.
При звуках его голоса я отвернулся. Кажется, я был бы счастлив никогда больше его не слышать.
Прошло три недели после нашей второй встречи, и все это время Уилл со мной не разговаривает, даже не отвечает, когда я заговариваю с ним сам. Если я подхожу - то есть если случайно приближаюсь к нему, потому что я ни разу не искал его специально, - он разворачивается и идет прочь. Если он входит в столовую, когда я там, он передумывает и уходит, возвращается в свой персональный ад. Впрочем, нет, один раз он ко мне обратился, когда мы завернули за угол навстречу друг другу и столкнулись, а больше никого рядом не было. Я открыл было рот, но Уилл лишь выставил руки ладонями вперед, словно отгораживаясь, и прошипел: "Отвали, понял?" И на том все кончилось.
Впереди грохочут орудия. По цепочке передают приказ: "Удерживаем линию!" Нас девятнадцать или двадцать человек - мы растянулись в неровную линию и все приближаемся к вражескому окопу. Канонада прекращается; мы видим тусклый свет - одна-две свечи горят - и слышим приглушенные голоса. Что с ними такое, думаю я. Они что, не видят, как мы наступаем, и не могут нас снять по одному? Стереть нас с лица земли - и дело с концом.
Но, наверное, именно так и выигрываются войны. Одни на миг утрачивают бдительность, а другие успевают этим воспользоваться. В эту ночь везет нам. Еще минута, не больше, - и мы все уже на ногах, оружие наизготовку, гранаты в руках, и вот залпы винтовок сливаются в сплошной грохот, трассирующие пули пронзают темноту и улетают вниз, во вражеский окоп. Снизу доносятся крики и тяжелый деревянный стук - я представляю себе группу молодых немцев, решивших на минутку забыть свой долг и поиграть в карты, чтобы снять напряжение. Немцы мечутся у нас под ногами, как муравьи, поднимают винтовки - но слишком поздно, у нас преимущество, мы стоим выше и захватили их врасплох, и мы стреляем и заряжаем, стреляем и заряжаем, стреляем и заряжаем. Наша линия слегка растягивается вдоль окопа, чтобы покрыть его равномерно по всей длине; Уилл и Хоббс клялись, что в нем ярдов пятьсот, не больше.
Что-то жужжит мимо уха, я ощущаю укол и думаю, что в меня попали; прижимаю руку к виску, но крови нет, и я в растерянности и гневе поднимаю "ли-энфилд" и стреляю без разбору во всех, кто подо мной, снова и снова нажимая на спусковой крючок.
Слышится звук, словно лопнул воздушный шарик, и соседний солдат валится с криком боли; я не могу остановиться и помочь ему, но в голове проносится мысль, что это Тернер упал - тот самый Тернер, что однажды обыграл меня в шахматы три раза подряд; тогда оказалось, что он не умеет быть великодушным победителем.
Десять - десять.
Я бросаюсь вперед, потом вбок, спотыкаюсь об очередное тело, падаю и думаю: "Господи, пусть это будет не Уилл" - и смотрю вниз, не в силах удержаться, но это Ансуорт, он лежит с мучительно искривленным лицом, открыв рот, - тот самый Ансуорт, который оспаривал приказ генштаба. Он уже мертв. Две недели назад мы были с ним в дозоре, несколько часов наедине, и хотя мы никогда особо не приятельствовали, он рассказал мне, что его девушка, которая осталась дома, ждет ребенка. Я поздравил его и выразил удивление, что он женат.
- Я не женат. - Он сплюнул на землю.
- А! Ну что ж, бывает.
- Сэдлер, ты что, дурак? Я не был дома полгода. Это не мой ребенок, понятно? Чертова шлюха.
- Ну тогда не бери в голову, это не твоя забота.
- Но я хотел на ней жениться! - закричал он, багровый от унижения и боли. - Я ее до смерти люблю. И вот не успел я уехать, а тут такое.
Одиннадцать - девять.
Мы еще продвигаемся вперед и наконец спрыгиваем вниз - я первый раз оказываюсь в немецком окопе; мы вопим так, словно от этого зависит наша жизнь, несемся по незнакомым проходам, и я понимаю, что на ходу стреляю куда попало; я заворачиваю за угол, бью прикладом по голове мужчину постарше, ломая ему не то нос, не то челюсть, и он падает.
Не знаю, сколько времени мы проводим в этом окопе, но наконец мы им окончательно завладеваем. Мы захватили немецкий окоп. Вокруг валяются немцы, все до единого мертвые, и сержант Клейтон восстает, как Люцифер из адовой утробы, собирает нас и сообщает, что мы хорошие солдаты, выполнили свой долг, как он, сержант, нас учил, и это важная победа Добра над Злом, но нам нельзя расслабляться, нужно этой же ночью продолжить наступление, в миле на северо-запад есть еще один окоп, и нам надо немедленно добраться туда, иначе мы утратим стратегическое преимущество.
- Четыре человека останутся здесь охранять захваченную территорию, - говорит он, и каждый из нас молится про себя, чтобы выбрали его. - Милтон, Бэнкрофт, Эттлинг, Сэдлер, вы четверо, ясно? Думаю, атаки можно не опасаться, но все равно не расслабляйтесь. Милтон, возьмете мой пистолет, ясно? Вы - командир. Остальные, в случае чего, стреляйте из винтовок. Если другое подразделение начнет наступать с востока.
- А если они начнут наступать, сэр, как нам обороняться? - неосторожно спрашивает Милтон.
- Включите соображалку, - отвечает Клейтон. - Вас этому учили. Но я чуть позже вернусь сюда, и если окажется, что фрицы снова заняли этот окоп, я лично расстреляю каждого из вас!
В этот совершенно безумный миг я начинаю хохотать, настолько бессмысленны его угрозы: если немцы снова захватят окоп, мы все четверо мгновенно окажемся на небесах.
* * *
- Пойду осмотрюсь, - говорит Уилл и скрывается за углом, лениво забросив винтовку за плечо.
- Прямо не верится, что нас оставили тут, - ухмыляется мне Милтон. - Вот свезло, а?
- Да нет, - возражает Эттлинг, тощий парень с огромными глазами, похожий на какое-то земноводное. - Я бы с радостью наступал дальше.
- Это легко говорить, когда делать не надо, - презрительно отвечает Милтон. - Сэдлер, что скажешь?
- Говорить легко, - киваю я и оглядываюсь по сторонам. Стрелковые ступени у немцев из лучшего дерева, чем у нас. Стены сделаны из неровного бетона - интересно, был ли у немцев инженер-строитель, когда сооружали этот окоп. Кругом валяются мертвые тела, но я уже давно привык к покойникам.
- Поглядите, какие у них одиночные окопы, - говорит Милтон. - Неплохо устроились, а? По сравнению с нашими - просто роскошно. Вот же идиоты, позволили себя захватить.
- Смотрите, карты. - Эттлинг наклоняется и подбирает восьмерку пик и четверку бубей. Странное дело, то, что я нафантазировал чуть раньше, оказывается реальностью.
- Как ты думаешь, за сколько времени они захватят тот окоп? - спрашивает Милтон, глядя на меня.
Я пожимаю плечами и достаю сигарету.
- Понятия не имею, - говорю я, закуривая. - Часа за два? Если вообще захватят.
- Не смей так говорить, - зло отвечает он. - Как пить дать захватят.
Я отвожу взгляд, думая о том, куда запропастился Уилл, и тут же слышу шаги - кто-то в сапогах идет по грязи. Из-за угла появляется Уилл. Но уже не один.
- Черт возьми, - произносит Милтон, оборачиваясь. На лице у него восторг, смешанный с недоверием. - Кого это ты привел, а, Бэнкрофт?
- Он прятался в одном из укрытий ближе к тыльной части, - объясняет Уилл и выталкивает вперед мальчика, который с ужасом оглядывает нас всех по очереди. Мальчик очень тощий, белобрысый, с челкой, которую, похоже, откромсали как попало, лишь бы волосы не лезли в глаза. Он заметно дрожит, но храбрится. Под слоями грязи - милое, детское лицо.
- Эй, фриц, ты кто такой? - спрашивает Милтон, как говорят с идиотами - громко и угрожающе; он подходит вплотную к мальчику, нависает над ним, а тот пятится в страхе.
- Bitte tut mir nichts, - говорит мальчик. Слова выскакивают быстро-быстро, словно спотыкаясь друг о друга.
- Что он говорит? - спрашивает Милтон, глядя на Эттлинга, словно тот должен был понять.
- А черт его разберет, - раздраженно отвечает Эттлинг.
- И хрен ли мне тогда от него толку? - злится Милтон.
- Ich will nach hause. Bitte, ich will nach hause, - твердит мальчик.
- Заткнись! - рявкает Милтон. - Все равно мы ни слова не понимаем. Так он там один был?
Последняя фраза обращена уже к Уиллу.
- Вроде бы, - отвечает Уилл. - Там окоп кончается. Куча тел, но живой вроде бы он один.
- Наверное, лучше его связать, - предлагаю я. - Мы сможем взять его с собой, когда двинемся дальше.
- Взять его с собой? - переспрашивает Милтон. - Это еще зачем?
- Затем, что он военнопленный, - говорит Уилл. - А что мы, по-твоему, должны с ним сделать? Отпустить?
- Бля, еще чего, отпускать его. Но обуза нам тоже не нужна. Давайте отделаемся от него прямо тут, и все.
- Ты прекрасно знаешь, что так нельзя, - резко обрывает Уилл. - Мы не убийцы.
Милтон смеется и оглядывается кругом, указывая на лежащих мертвых немцев: их тут десятки. Мальчик-немец тоже на них смотрит, и я вижу по его глазам, что он узнает их - это были его друзья, а теперь он остался один-одинешенек. Как бы ему хотелось, чтобы они ожили и защитили его.
- Was habt ihr getan? - спрашивает мальчик, глядя на Уилла, в котором, похоже, видит главного защитника, раз это Уилл его нашел.
- Тихо, - говорит Уилл, качая головой. - Сэдлер, посмотри кругом, нет ли веревки.
- Бэнкрофт, да не будем мы его связывать! - сердится Милтон. - Не строй из себя исусика. Это даже не смешно.
- Не тебе решать. - Уилл повышает голос: - Я взял его в плен, ясно? Я его нашел. Я и буду решать, что с ним делать.
- Mein vater ist in London zur schule gegangen, - говорит мальчик, и я гляжу на него, всем сердцем желая, чтобы он молчал, потому что его мольбы лишь ухудшают дело. - Пиккадилли-Серкус! Трафальгарская плошать! Букингемски тфорец!
Он выкрикивает эти названия с фальшивой бодростью.
- Пиккадилли-Серкус? - удивленно переспрашивает Милтон. - Трафальгарская площадь, бля? О чем это он?
Безо всякого предупреждения Милтон отвешивает мальчику оплеуху - такую сильную, что у того изо рта вылетает гнилой зуб, у нас у всех зубы гнилые, и падает на лежащее рядом мертвое тело.
- Господи, Милтон, ты что, спятил? - Уилл делает шаг к нему.
- Он немец, скажешь - нет? Противник, черт бы его побрал. Ты что, не помнишь, какой нам дали приказ? Противников мы убиваем.
- Только не тех, которых взяли в плен, - не сдается Уилл. - Именно этим мы отличаемся от них. Или должны отличаться. Мы уважаем человеческое достоинство. И человеческую жизнь.
- А, ну да! - кричит Эттлинг. - Я и забыл, твой папаша ведь священник? Ты, Бэнкрофт, как есть алтарного вина перепил.
- Захлопни пасть, - парирует Уилл, и трус Эттлинг повинуется.
- Слушай, Бэнкрофт, - говорит Милтон. - Я не собираюсь с тобой спорить. Но выход только один.
- Уилл прав, - соглашаюсь я. - Мы сейчас свяжем этого парня и отдадим сержанту Клейтону, а тот пускай уже сам решает, что с ним делать.
- Сэдлер, тебя вообще кто-нибудь спрашивал? - насмешливо кривится Милтон. - Чего еще от тебя ждать, бля. Ты вечно Бэнкрофту в рот смотришь.
- Заткнись, Милтон. - Уилл надвигается на него.
- Не заткнусь! - рявкает Милтон, глядя на нас так, словно готов смахнуть обоих одним движением, не задумываясь, как только что ударил мальчика-немца.
- Bitte, ich will nach hause, - снова говорит мальчик. Голос его испуганно срывается.
Мы все трое смотрим на него, а он очень медленно, осторожно подносит руку к нагрудному карману гимнастерки. Мы, заинтригованные, смотрим. Карман такой маленький и плоский, что в нем как будто ничего и нету, но немец вытаскивает небольшую карточку и протягивает нам; рука у него дрожит. Я первым беру фотографию и гляжу на нее. Мужчина и женщина средних лет улыбаются в камеру; между ними стоит маленький светловолосый мальчик, щурясь на солнце. Лица различить трудно - фотография очень зернистая. Она явно очень давно живет у него в кармане.
- Mutter! - произносит он, указывая на женщину на фотографии. И на мужчину: - Und vater.
Я смотрю на фотографию, потом на него, а он с умоляющим видом оглядывает нас всех.
- В бога душу мать! - кричит Милтон, хватает мальчика за плечо и дергает к себе, одновременно отступая на несколько шагов, так что они оказываются на противоположной стороне окопа от нас с Уиллом и Эттлингом. Милтон выхватывает из кобуры пистолет Клейтона и взводит курок, проверяя, заряжен ли пистолет.
- Nein! - кричит мальчик, и голос его срывается от ужаса. - Nein, bitte!
Я в отчаянии гляжу на него. Ему вряд ли больше семнадцати-восемнадцати лет. Мой ровесник.