- Милтон, а ну-ка убери это, - говорит Уилл и тоже тянется к пистолету. - Слышишь, что говорю. Убери.
- А то что будет? Что ты сделаешь, преподобный Бэнкрофт? Застрелишь меня?
- Я сказал, убери пистолет и отпусти мальчика, - спокойно отвечает Уилл. - Бога ради, подумай, что ты делаешь. Он же еще ребенок.
Милтон колеблется, смотрит на мальчика, и я вижу у него на лице искру сострадания - он словно вспоминает того человека, которым был раньше, до всего, до того, как он превратился вот в это существо, стоящее сейчас перед нами. Но тут немец теряет контроль, и его штанина - как раз с того боку, который прижат к Милтону, - стремительно темнеет от струи мочи. Милтон смотрит вниз и с отвращением трясет головой.
- В бога душу мать! - снова кричит он, и не успеваем мы что-нибудь сказать или сделать, как он подносит пистолет к виску мальчика, взводит курок - мальчик снова вскрикивает: "Mutter!" - и его мозги вылетают на стену окопа. Красные брызги попадают на указатель, который обращен на восток и гласит: "ФРАНКФУРТ, 611 КМ".
* * *
На следующий вечер Уилл подходит ко мне. Я дико устал. Я не спал двое суток. И еще, похоже, съел что-то испорченное, потому что желудок крутит все сильней и сильней. В кои-то веки при виде Уилла я не чувствую ни радости, ни надежды - лишь неловкость.
- Тристан, - зовет он, не обращая внимания на еще троих человек, сидящих рядом. - Разговор есть.
- Я плохо себя чувствую, - отвечаю я. - Мне надо отдохнуть.
- Только на минуту.
- Я же сказал, мне надо отдохнуть.
Он смотрит на меня, и в его лице появляется что-то похожее на мольбу.
- Тристан, я тебя очень прошу. Это важно.
Я вздыхаю и кое-как поднимаюсь на ноги. Бог свидетель, я не могу ни в чем отказать Уиллу.
- Ну что такое? - спрашиваю я.
- Не здесь. Давай отойдем, пожалуйста.
Он не ждет моего согласия, поворачивается и идет прочь; меня это бесит до чрезвычайности, но я тем не менее следую за ним. Он идет не к новому тыльному окопу, а дальше по линии - туда, где лежат в ряд несколько носилок и тела на них накрыты шинелями с головой.
Под одной из шинелей - Тейлор: двенадцать - восемь.
- Ну что? - спрашиваю я, когда Уилл останавливается и поворачивается ко мне. - Что у тебя такое?
- Я говорил со стариком.
- С Клейтоном?
- Да.
- О чем?
- А то ты не знаешь о чем.
Я смотрю на него, не понимая. Не мог же он признаться в том, что мы с ним делали наедине? Нас обоих отправят под трибунал. Разве что он хочет свалить все на меня, чтобы меня убрали из полка? Он видит недоверие у меня на лице и чуть краснеет, качая головой, чтобы развеять мое заблуждение.
- Про того немецкого мальчика. Про то, что сделал с ним Милтон.
Я киваю:
- Ах, это.
- Да, это. Это было хладнокровное убийство, ты же сам видел.
Я снова вздыхаю. Меня удивляет, что он поднял эту тему. Я думал, что дело кончено и забыто.
- Возможно, - говорю я наконец. - Да, наверное, так.
- Послушай, какое там "наверное"! Этот юноша, совсем мальчик, был военнопленным. И Милтон его застрелил. Хотя он нам никак не угрожал.
- Уилл, ну конечно, это было неправильно. Но такое случается. Я видывал и похуже. И ты тоже. - Я выдавливаю из себя горький смешок и показываю взглядом на окружающие нас тела. - Я тебя умоляю. Посмотри кругом. Одним больше, одним меньше - кого это волнует?
- Меня волнует. И тебя тоже. Тристан, я тебя знаю. Ты ведь чувствуешь разницу между добром и злом, правда?
Я делаю каменное лицо и смотрю на него. Меня бесит, что он якобы читает у меня в душе - после всего, что я от него вынес.
- Уилл, чего ты хочешь? - спрашиваю я наконец, устало проводя тыльной стороной ладони по глазам. Голос у меня тоже усталый. - Скажи, чего тебе от меня надо.
- Я хочу, чтобы ты подтвердил мой рассказ. Нет, не так. Я хочу, чтобы ты просто описал сержанту Клейтону, что произошло. Всю правду, как есть.
- Зачем? - растерянно переспрашиваю я. - Ты же сам только что сказал, что ты к нему уже ходил.
- Он отказывается мне верить. Говорит, что ни один английский солдат так не поступил бы. Он вызвал Милтона и Эттлинга, и они оба все отрицают. Они подтверждают, что мы нашли в окопе немецкого мальчика, но говорят, что он пытался нас атаковать и у Милтона не было другого выхода, как застрелить его ради самозащиты.
- Они это говорят? - Я удивлен и в то же время не удивлен.
- Я хочу обратиться к генералу Филдингу, - продолжает Уилл. - Но Клейтон говорит, что об этом и речи быть не может, если у меня нет свидетелей. Я сказал ему, что ты все видел.
- Госсподи, - шиплю я. - Зачем ты меня в это втягиваешь?
- Потому что ты там был, - восклицает Уилл. - Боже мой, ну почему это вообще нужно объяснять? Так поддержишь ты меня или нет?
Подумав, я качаю головой:
- Не хочу в это впутываться.
- Ты уже в это впутан.
- Ну так оставь меня в покое, и все. Все-таки наглости тебе не занимать. В чем, в чем, а в этом тебе не откажешь.
Он разглядывает меня, хмурясь и чуть склонив голову набок.
- А это еще что значит?
- Ты прекрасно знаешь что, - говорю я.
- Господи Исусе! Тристан! То есть ты оскорблен в своих нежных чувствах и потому намерен лгать, чтобы поддержать Милтона? Решил сквитаться со мной, так, что ли?
- Нет, - я мотаю головой, - ничего подобного. Почему ты все время искажаешь мои слова? Я сказал, что, с одной стороны, я не хочу впутываться в это дело, потому что идет война; одним мертвым солдатом больше, одним меньше - по большому счету все едино. А с другой стороны…
- Одним мертвым… - перебивает он, явно потрясенный моей черствостью; впрочем, я и сам был потрясен собственными словами.
- А с другой стороны, раз уж ты наконец удостоил меня разговором, слушай: я не желаю иметь с тобой ничего общего. Ты понял? Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Ясно тебе?
Несколько секунд мы оба молчим. Я знаю, что мы подошли к развилке. Уилл может разозлиться на меня - или раскаяться. К моему удивлению, он выбирает второй вариант.
- Прости меня, Тристан, - говорит он. И чуть погромче: - Я прошу у тебя прощения. Слышишь?
- Ты просишь у меня прощения, - повторяю я, качая головой.
- Тристан, неужели ты не видишь, как мне трудно? Почему тебе непременно нужны драмы? Неужели нельзя просто… ну… просто быть друзьями, когда нам одиноко, и обычными солдатами, как все, все остальное время?
- "Друзьями"? - повторяю я и едва не начинаю хохотать. - У тебя это так называется?
- Потише, ради бога, - шикает он, нервно оглядываясь. - Кто-нибудь услышит.
Я вижу, что мои слова выбили его из колеи. Он, кажется, хочет что-то сказать в ответ, делает шаг ко мне, поднимает руку, желая коснуться моего лица, но передумывает и отступает, словно мы едва знакомы.
- Я хочу, чтобы ты пошел со мной. Мы прямо сейчас пойдем к сержанту Клейтону, и ты расскажешь ему в точности, что произошло с немецким мальчиком. Мы подадим рапорт и будем настаивать, чтобы дело передали на рассмотрение генералу Филдингу.
- Не пойду, - прямо говорю я.
- Ты понимаешь, что в этом случае дело закрыто и Милтону все сойдет с рук?
- Да. Но мне все равно.
Он смотрит на меня долгим, жестким взглядом, и когда снова открывает рот, то голос у него тихий и усталый:
- И это твое последнее слово?
- Да.
- Ладно, - говорит он. - Тогда у меня не остается выбора.
С этими словами он снимает с плеча винтовку, открывает магазин, высыпает патроны в грязь и кладет винтовку на землю перед собой.
Поворачивается и идет прочь.
От непопулярности мнений
Норидж, 16 сентября 1919 года
Мы с Мэриан пообедали в пабе "Убийцы" на Тимбер-хилл, за столиком у окна. Инцидент с Леонардом Леггом остался в прошлом, но синяк у меня на скуле все еще напоминал о нем.
- Болит? - спросила Мэриан, когда я осторожно коснулся скулы пальцем.
- Не очень. Завтра, может быть, распухнет.
- Простите меня, - сказала она, стараясь не улыбаться при виде моей несчастной физиономии.
- Вы не виноваты.
- Но все равно ему ничего не светит. Так ему и скажу в следующий раз. Он, наверное, уполз куда-нибудь зализывать раны. Если нам повезет, мы его сегодня больше не увидим.
Я тоже на это надеялся, а пока что занялся едой. По пути сюда мы избегали больных вопросов и вместо этого вели светскую беседу ни о чем. Теперь, под конец обеда, я вспомнил, что не знаю, чем занимается сестра Уилла, живя в Норидже.
- А вам удобно было встретиться со мной в будний день? - спросил я. - Вам не составило труда отпроситься с работы?
Она пожала плечами:
- Это было нетрудно. Я работаю неполный день. И к тому же волонтером, так что приду я на работу или нет - это ни на что не повлияет. Впрочем, нет, я не совсем точно выразилась. Это не повлияет на мое материальное положение, поскольку мне не платят.
- А можно поинтересоваться, чем вы занимаетесь?
Она чуть скривилась, отодвинула тарелку с остатками пирога и потянулась к стакану с водой.
- Я работаю в основном с бывшими фронтовиками, вроде вас. С теми, кто был на войне и кому трудно освоиться с пережитым.
- И это работа на неполный день? - спросил я, слегка улыбаясь.
Она рассмеялась и опустила глаза.
- Ну, пожалуй, нет. По правде сказать, даже если бы я с ними работала круглые сутки и без выходных, это были бы лишь крохи по сравнению с тем, что действительно нужно сделать. Я всего лишь девочка на побегушках у врачей - вот они на самом деле знают, что делают. Моя работа, как говорится, эмоционально изматывает. Но я делаю что могу. Конечно, лучше было бы, если бы я была подготовленным специалистом.
- Вы могли бы выучиться на медсестру.
- Я могла бы выучиться и на доктора, - отпарировала она. - Уж конечно, в этом нет ничего особенно непредставимого?
- Нет, конечно, нет. - Я слегка покраснел. - Я только…
- Я вас дразню, не надо так пугаться. Но если бы я могла вернуться назад на несколько лет, я бы обязательно пошла в медики. Мне хотелось бы изучать работу человеческого мозга.
- Но вы еще молоды. Наверняка еще не поздно. В Лондоне…
- Ну конечно, в Лондоне, - перебила она, негодующе вздымая руки. - Почему это все лондонцы считают Лондон пупом вселенной? К вашему сведению, в Норидже тоже есть больницы. И морально искалеченные мальчики. Притом немало.
- Безусловно. Я, кажется, все время умудряюсь что-нибудь ляпнуть, да?
- Понимаете, Тристан, женщинам приходится очень трудно. - Она подалась вперед через стол. - Возможно, вы это не до конца осознаете. Ведь вы мужчина. Вам гораздо легче жить.
- Вы уверены?
- В чем? Что женщинам жить тяжелее?
- Что мне легко.
Она вздохнула и пожала плечами, словно сбрасывая сказанное со счетов.
- Ну, мы ведь не близко знакомы. Я ничего не могу сказать о ваших конкретных обстоятельствах. Но поверьте, нам приходится гораздо тяжелее.
- Возможно, события последних пяти лет не подтверждают вашу точку зрения.
Настала ее очередь краснеть.
- Вы правы. Но давайте ненадолго забудем про войну и рассмотрим наше положение. В этой стране с женщинами обращаются совершенно невозможным образом. И кстати, вам не приходило в голову, что каждая вторая женщина с радостью сражалась бы в окопах бок о бок с мужчинами, если бы можно было? Я бы сама пошла, не думая ни минуты.
- "Иногда мне кажется, что действия и споры лучше оставить мужчинам".
Она воззрилась на меня; наверное, если бы я вдруг вскочил на стол и грянул "Уложи беду в заплечный мешок", она и то удивилась бы меньше.
- Прошу прощения? - холодно произнесла она.
- Да нет. - Я расхохотался. - Это не мои слова. Это из "Хауардс Энд". Вы не читали Форстера?
- Нет, - она покачала головой, - и не буду, если он пишет подобную чушь. Судя по всему, от таких, как он, нужно держаться подальше.
- Да, но эту фразу произносит женщина. Миссис Уилкокс. В своей речи на обеде, устроенном в ее честь. Если я правильно помню, половина слушателей приходит в ужас.
- Тристан, я же вам сказала, что не читаю современных романов. "Действия и споры лучше оставить мужчинам"! Подумать только! Никогда в жизни не слыхала подобного. Эта ваша миссис Уилтон…
- Уилкокс.
- Уилтон, Уилкокс, какая разница. Подобными заявлениями она предает всех женщин.
- Тогда вам не понравится и то, что она говорит после этого.
- Выкладывайте. Шокируйте меня.
- Боюсь, я не вспомню дословно. Но что-то вроде: есть очень веские доводы против того, чтобы давать право голоса женщинам. И лично она очень рада, что у нее нет этого права.
- Невероятно. Тристан, я в ужасе. Честное слово, в ужасе.
- Ну, она умирает вскоре после произнесения этой речи, так что уносит свои взгляды с собой в могилу.
- От чего она умирает?
- От непопулярности своих мнений, надо полагать.
- Совсем как мой брат.
Я промолчал, будто не слышал, и она долго смотрела мне в глаза, а потом отвернулась и лицо ее расслабилось.
- А я ведь и сама была суфражисткой, - сказала она чуть погодя.
- Я не удивлен, - улыбнулся я. - Что же вы делали?
- О, ничего особенного. Ходила на марши протеста, рассовывала листовки в почтовые ящики и все такое. Не приковывала себя наручниками к решетке возле Парламента и не скандировала лозунги за равноправие у дома Асквита. Прежде всего, мой отец такого не допустил бы. Нет, он сочувствует борьбе женщин за равноправие, искренне сочувствует. Но в то же время он убежден, что люди не должны ронять свое человеческое достоинство.
- Ну что ж, вы добились своего. Женщинам дали право голоса.
- Нет, Тристан, не дали, - с горечью отозвалась она. - У меня его нету. И не будет до тридцати лет. И потом не будет, если только я не стану домовладелицей. Или не выйду замуж за домовладельца. Или не закончу университет. А вот у вас уже есть право голоса, несмотря на то, что вы моложе меня. Вам это кажется справедливым?
- Конечно, нет. По правде сказать, я рекомендовал к публикации брошюру на эту тему. О несправедливом распределении права голоса. Автор, вы не поверите, мужчина. Он пишет весьма остроумно, и его сочинение вызвало бы фурор, я не сомневаюсь.
- И что, опубликовали вы его?
- Нет, - признался я. - Мистер Пинтон не пожелал браться за эту вещь. Понимаете, у него несколько устарелые взгляды.
- Ну вот видите. У вас права уже есть, а нам наши только предстоит завоевать. Поразительно, как все готовы нестись за море отстаивать права каких-нибудь иностранцев, но в то же время так равнодушны к ущемлению прав своих соотечественников. Но наверное, мне лучше помалкивать об этом. Если я начну распространяться о несправедливостях, принимаемых нами как должное, мы с вами тут до вечера просидим.
- Я не тороплюсь, - заметил я, и она, кажется, оценила это - улыбнулась мне, потянулась через стол и похлопала меня по руке, задержав ладонь на моей явно дольше, чем нужно.
- Что-нибудь не так? - спросила она через несколько секунд.
- Нет, все в порядке, - ответил я, отнимая руку. - А что?
- Вы как-то заметно расстроились.
Я покачал головой и повернулся к окну. Честно говоря, ее касание так сильно напомнило мне Уилла, что я не совладал с собой. Она и внешне его напоминала. Особенно выражениями лица, поворотом головы, улыбкой, внезапными ямочками на щеках. Но я не догадывался, что манера касаться тоже может быть семейной чертой. Или я сам себя обманываю? Приписываю ей несуществующие качества из желания на миг воскресить Уилла и таким образом искупить свою вину?
- Наверное, это приносит вам большое удовлетворение.
- Что именно?
- Помощь солдатам. То, что вы облегчаете чужие страдания.
- Со стороны, пожалуй, так и кажется, - ответила она и задумалась. - Послушайте, я сейчас скажу ужасную вещь, но я очень многих из них ненавижу. Вы понимаете почему? Когда они говорят о пережитом или о фронтовой дружбе, о чувстве локтя, мне хочется заорать. Иногда я не выдерживаю и выхожу из комнаты.
- Но ведь фронтовая дружба действительно была, - запротестовал я. - Почему вы думаете, что нет? И чувство локтя тоже. Настолько вездесущее, что иногда из-за этих локтей становилось трудно дышать.
- И где была ваша фронтовая дружба, когда они так поступили с моим братом? - отрезала она. Глаза ее наполнились яростью - видимо, той же, что по временам заставляла ее выбегать из врачебных кабинетов или больничных палат. - Где она была, когда его поставили к стенке и нацелили на него ружья?
- Не надо! - умоляюще воскликнул я, прикрывая глаза рукой. Я надеялся, что, закрыв их, избавлюсь от неотвязных воспоминаний. - Мэриан, умоляю, не надо!
Я выпалил эти слова залпом, и меня тут же настигла память о чудовищном, невыразимом. Она резала меня как ножом.
- Простите, - тихо сказала Мэриан, явно удивленная моей вспышкой. - Но вы же понимаете, я не могу не видеть, что все это так называемое фронтовое братство пропитано ужасным лицемерием. Впрочем, что сейчас об этом говорить. Я знаю, что вы стояли за него до конца. Я вижу, как вы расстраиваетесь каждый раз, как я упоминаю о его смерти. Конечно, вы ведь были очень близки. Расскажите мне, вы сразу подружились?
- Да, - ответил я, и это воспоминание вызвало у меня улыбку. - Да, я думаю, что нас роднило похожее чувство юмора. И наши койки оказались рядом, так что мы естественным образом стали союзниками.
- Бедняжка вы, - заметила она, тоже улыбаясь.
- Почему?
- Потому что у моего брата была масса достоинств, но чистоплотность к ним не относилась. Помню, я по утрам приходила его будить и чуть не падала в обморок от смрада. Почему это вы, мальчишки, так ужасно воняете?
Я засмеялся.
- Вот уж не отвечу. Нас в казарме было двадцать человек, так что вряд ли там царила особенная чистота. Хотя Левый и Правый, как вы их называете… как он их называл… присматривали за тем, чтобы мы застилали постели и наводили порядок. Но да, мы быстро подружились.
- И как он держался? Тогда, в самом начале. Как вам показалось - он был рад, что попал туда?
- Я полагаю, он не думал об этом в таком ключе, - ответил я, поразмыслив. - Это была просто очередная часть жизни, которую надо прожить. Мне кажется, тем, кто старше, пришлось труднее. Как ни глупо это звучит сегодня, мы думали, что нам предстоит ужасно большое приключение, - во всяком случае, поначалу думали.
- Да, я уже не первый раз слышу именно эти слова. Люди, с которыми я работала, - те, кто помоложе, - по их словам, они так до конца и не понимали, что их ждет, пока не оказались там.