Я не вернулся в класс. Пошел домой, пожаловался матери на расстройство желудка и лег, думая о том, как бы собрать вещи в сумку и сбежать, пока никто не знает, что я сделал. Я лежал на кровати, обливаясь слезами, потом оказался в туалете - меня стошнило от переживаний, от унижения, на лбу выступила испарина. Скорее всего, я был еще в туалете, когда к отцу в лавку явился наш директор - не для того, чтобы купить баранью ногу или свиные отбивные на ужин, но для того, чтобы сообщить моему отцу о выдвинутом против меня обвинении, чудовищном и отвратительном. Директор поставил отца в известность, что больше не намерен видеть меня во вверенном ему учебном заведении и что, будь его воля, он бы судил меня уголовным судом за нарушение общественной пристойности.
Я оставался у себя в комнате, странно спокойный. Я словно вышел из тела и витал где-то в ином измерении, и мое эфирное тело с интересом наблюдало за сидящим на кровати безнадежно растерянным юношей, желая увидеть, что будет дальше.
Меня выгнали из дома в тот же день. Синяки и рубцы, оставленные отцом, сошли недели через три, и шрамы на лице и спине уже не так саднили. Левый глаз приоткрылся, и я начал видеть нормально.
Я не протестовал, когда меня вышвыривали на улицу. В соседнем доме миссис Картер поливала гортензии; она все видела и расстроенно покачала головой, словно разочарованная подобным вульгарным окружением; она, безусловно, была предназначена судьбой для совсем иной, высшей среды.
- Тристан, ты как, ничего? - спросила она.
* * *
Дом священника был так живописен, словно сошел с открытки. Он стоял в конце небольшого тупичка, и к нему вела дорожка, усаженная деревьями, только начавшими облетать. Пространство меж окнами заплел пышный темно-зеленый плющ. Я взглянул на идеально ухоженную лужайку, ряд декоративных папоротников и ярких сезонных цветов рядом с угловым садом камней. Картина была идиллическая - разительный контраст с крохотной квартиркой над лавкой мясника, где я прожил свои первые шестнадцать лет.
В прихожей к нам подбежала маленькая жизнерадостная собачка и вопросительно взглянула на меня; я нагнулся ее погладить, и она тут же встала на задние лапки, оперлась передними о мои ноги и радостно приняла все мои поглаживания и ласки, экстатически виляя хвостом.
- Бобби, отстань, - сказала Мэриан, прогоняя собачку. - Тристан, я надеюсь, вы не боитесь собак? Леонард их на дух не переносит.
Меня это слегка насмешило - разве такая собачка может напугать?
- Нимало, - ответил я. - Хотя у нас в семье никогда собак не держали. Какая это порода - спаниель?
- Да, кинг-чарльз-спаниель. Он уже немолод, ему почти девять лет.
- Он принадлежал Уиллу? - спросил я, удивленный, что ни разу не слышал о собаке. Там мне попадались люди, которые своих собак вспоминали с большей любовью, чем родных.
- Нет, не то чтобы. Если он вообще чей-то, то мамин. Не обращайте на него внимания, и он в конце концов оставит вас в покое. Пойдемте в парадную гостиную. Я скажу маме, что вы здесь.
Мэриан открыла дверь в красиво обставленную гостиную. Я вошел в сопровождении Бобби и огляделся. Обстановка была богатая, как я и ожидал. Упругость диванов намекала на то, что этой комнатой пользуются редко - она предназначена для особых гостей, к числу которых, видимо, относился и я. Я посмотрел вниз, на песика, обнюхивающего мои лодыжки. Как только я встретился с ним глазами, он тут же перестал нюхать, уселся и воззрился на меня, очевидно пытаясь решить, одобряет он меня или нет. Затем склонил голову налево, словно принял решение, и возобновил попытки забраться вверх по моей ноге.
- Мистер Сэдлер! - воскликнула миссис Бэнкрофт, входя. На щеках у нее играл легкий румянец. - Спасибо, что решили нас навестить. Бобби, сидеть.
- Я очень благодарен вам за приглашение, - соврал я, улыбаясь ей и с облегчением видя, что сразу за матерью вошла Мэриан - с чайником в руках. Опять чай.
- К сожалению, мой муж еще не вернулся. Он обещал к нам присоединиться, но его иногда задерживают приходские дела. Я знаю, что он очень хочет с вами встретиться.
- Ничего-ничего, - успокоил ее я.
Мэриан расставляла на столике изящные фарфоровые чашки с пугающе тоненькими ручками. Когда вошла мать Уилла, мой указательный палец снова начал неуправляемо дергаться, и я боялся, что, начни я пить из такой чашки, весь чай в конце концов окажется у меня на одежде.
- Я уверена, он скоро будет, - пробормотала мать Уилла, кидая взгляд в окно, словно это могло ускорить появление мужа. Миссис Бэнкрофт была привлекательной женщиной лет пятидесяти с небольшим, собранной, элегантной, со светской выправкой. - Надеюсь, вы хорошо провели день, - произнесла она наконец, словно я зашел с обычным светским визитом.
- Да, очень хорошо, спасибо. Мэриан показала мне город.
- Боюсь, у нас почти нечего смотреть. Конечно, лондонцу в Норидже будет скучно.
- Вовсе нет, - заверил я, а Мэриан в соседнем кресле громко, раздраженно вздохнула.
- Мама, почему обязательно надо что-нибудь такое сказать? Неужели мы обязаны считать себя хуже других людей только потому, что они живут в ста милях отсюда?
Миссис Бэнкрофт посмотрела на нее, а потом улыбнулась мне:
- Пожалуйста, извините мою дочь. Она иногда начинает волноваться из-за полнейших пустяков.
- Я вовсе не волнуюсь, - возразила Мэриан. - Просто… ладно, это неважно. Меня раздражают подобные разговоры. Почему надо все время себя принижать? - В Мэриан сейчас появилось что-то от недовольного подростка, не свойственное самостоятельной молодой женщине, с которой я провел почти весь день.
Над буфетом висели разновозрастные портреты Уилла. На первом снимке задорно улыбался маленький мальчик в футбольной форме, на втором - мальчик постарше оборачивался к объективу, словно его застали врасплох. А на третьем он шел прочь, заложив руки в карманы и низко склонив голову, - лица было не видно.
- Хотите посмотреть поближе? - спросила миссис Бэнкрофт, заметив мой интерес.
Я кивнул, подошел к буфету и стал снимать каждую фотографию по очереди, разглядывая ее и изо всех сил удерживаясь, чтобы не обвести пальцем контуры его лица.
- Я вижу, у вас нет его фотографий в форме.
- Нет. У меня была одна. Ее сделали в тот день, когда он завербовался. Мы тогда ужасно гордились - нам казалось, что это достойный поступок. Но я ее убрала. Понимаете, я не хочу напоминаний об этой части его жизни. Та фотография где-то лежит, но…
Она замолчала, и я не стал спрашивать. Я подумал, что вообще зря заговорил на эту тему. Тут я заметил другую фотографию, на которой был мужчина в форме - но не такой, какую довелось поносить мне и Уиллу. Лицо на фотографии было безмятежным, словно изображенный на ней человек смирился с тем, что готовит ему судьба. Помимо этого, лицо украшали невероятные усы.
- Это мой отец. - Миссис Бэнкрофт взяла картину с буфета и посмотрела на нее, слабо улыбаясь. Другой рукой она, сама того не осознавая, мимолетно погладила мою руку, и это прикосновение меня утешило. - Ни Мэриан, ни Уильям его никогда не видели. Он пал на Трансваальской войне.
Я кивнул. Мои родители часто рассказывали об Англо-бурской войне и предшествующей ей Трансваальской; оба конфликта были еще живы в памяти их поколения. У каждого был дедушка или дядя, который сражался при Ледисмите или Мафекинге, сложил голову на склонах Драконовых гор или встретил ужасный конец в грязных водах реки Моддер. Буры в этих разговорах упоминались как народ, который попросту не покорился захватчикам из другого полушария, последний великий враг британской нации, а бурская война - как последняя великая битва. В этом была горькая ирония.
- Я едва знала отца, - тихо проговорила миссис Бэнкрофт. - Ему было всего двадцать три года, когда он погиб, а мне - только три. Они с матерью поженились молодыми. У меня осталось очень мало воспоминаний о нем, но все они - счастливые.
- Интересно, почему эти чертовы войны забирают всех мужчин из нашей семьи, - пробормотала Мэриан из кресла.
- Мэриан! - вскричала миссис Бэнкрофт и быстро взглянула на меня, словно я мог обидеться.
- А что, это разве неправда? И не только мужчин. Мою бабушку - мать моей матери - тоже убили в Трансваале.
Я поднял бровь, уверенный, что она что-то путает.
- Мэриан, не говори глупостей, - сказала миссис Бэнкрофт, ставя фотографию на место и обеспокоенно глядя на меня. - Понимаете, мистер Сэдлер, моя дочь очень эмансипированная, а я не уверена, что это хорошо. Лично у меня никогда не было желания стать эмансипированной.
Я снова вспомнил миссис Уилкокс и ее позор на обеде у Маргарет Шлегель.
- Ну хорошо, не совсем так, - чуточку уступила Мэриан. - Но она не пережила смерти деда.
- Мэриан, хватит! - отрезала миссис Бэнкрофт.
- Почему это? Нам нечего скрывать. Понимаете, Тристан, моя бабушка не могла жить без деда и покончила с собой.
Я отвернулся, думая, что вполне мог бы обойтись без ее признаний.
- У нас в семье об этом не говорят, - произнесла миссис Бэнкрофт - уже не сердито, а скорее горестно. - Моя мать была очень молода, когда его убили. И ей было всего девятнадцать, когда родилась я. Наверное, она просто не вынесла груза ответственности и горя. Я ее не виню за это, ни в коей мере. Я стараюсь ее понять.
- Но вам не за что ее винить, миссис Бэнкрофт. Когда подобное случается, это трагедия. Такие поступки не совершаются по прихоти; они продиктованы болезнью.
- Вероятно, вы правы. Но в то время это был великий позор для нашей семьи, черное пятно. Ужасная ирония - после того, как мой отец стяжал такую славу своими подвигами на поле боя.
- Тристан, согласитесь, забавно, что мы считаем смерть солдата поводом для гордости, а не позором нации. Можно подумать, Британия имела какое-то право на Трансвааль.
- Мой отец выполнил свой долг, вот и все, - отрезала миссис Бэнкрофт.
- И был за это щедро вознагражден, - заметила Мэриан; она встала, подошла к окну и уставилась на аккуратные ряды георгин и хризантем, посаженные, без сомнения, рукой ее матери.
Я снова сел, жалея, что позволил себя сюда привести. Я будто вышел на сцену посреди пьесы, персонажи которой ссорятся между собой уже несколько лет, но лишь теперь, с моим появлением, получили возможность достичь развязки.
Парадная дверь открылась и закрылась. Собачка тут же навострила уши, чувствуя приближение кого-то из своих, а мне показалось, что пришедший стоит за дверью и колеблется, не решаясь войти.
- Мистер Сэдлер, - сказал преподобный Бэнкрофт, появляясь на пороге гостиной. Он взял мою руку в свои и удержал, глядя мне прямо в глаза. - Мы так рады, что вы выбрались нас навестить.
- Боюсь, я недолго у вас пробуду. - Я прекрасно понимал, как грубо это звучит, но мне было все равно. Я уже по горло был сыт Нориджем, и мне не терпелось добраться до вокзала, до Лондона, до уединения своей квартирки.
- Да, простите меня, - он взглянул на часы, - я собирался быть дома еще до четырех, но меня задержали приходские дела, и я забыл о времени. Надеюсь, моя жена и дочь вас развлекали?
- Он сюда не для развлечения приехал. - Мэриан стояла у двери со скрещенными на груди руками. - И я не думаю, что наши разговоры его сильно развеселили.
- Я как раз собиралась спросить мистера Сэдлера о письмах, - вспомнила миссис Бэнкрофт, и мы все повернулись к ней. - Моя дочь говорила, что у вас есть кое-какие письма.
Я кивнул, благодарный ей за перемену темы.
- Да. - Я полез в карман. - Мэриан, я давно должен был их вам отдать. В конце концов, я для этого приехал.
Я положил письма на стол перед собой. Мэриан уставилась на них - пачка конвертов была перевязана красной ленточкой, и на верхнем виднелся аккуратный почерк самой Мэриан. Но она не шагнула к ним. Ее мать тоже не торопилась брать письма в руки - она только сидела и смотрела на них, словно это были бомбы, готовые взорваться при неосторожном обращении.
- Извините, я сейчас. - Мэриан вдруг выбежала из комнаты, пряча лицо. Бобби помчался за ней, предвкушая приключение. Родители смотрели дочери вслед со стоически скорбными лицами.
- Наша дочь по временам бывает немного резкой, мистер Сэдлер, - объяснила миссис Бэнкрофт, виновато глядя на меня. - Особенно в моем присутствии. Но она очень любила брата. Они всегда были близки. Его смерть на нее очень повлияла.
- Я вовсе не считаю, что она резка, - ответил я. - Конечно, я знаком с ней лишь несколько часов, но все же я полностью понимаю ее боль и скорбь.
- Ей было очень трудно, - продолжала миссис Бэнкрофт. - Да, нам всем было трудно, но каждый борется с трудностями по-своему, правда? Моя дочь очень бурно выражает свои эмоции, в то время как я предпочитаю их не демонстрировать. Не берусь судить, хорошо это или плохо, но меня так воспитали. Понимаете, меня взял к себе дедушка. После смерти родителей. Он был вдовец, единственный оставшийся у меня родственник. Но эмоциональным он не был, в этом его никто бы не обвинил. Надо полагать, он и меня воспитал в том же духе. Мой муж, с другой стороны, умеет открыто выражать свои чувства. Это его качество меня восхищает. Я многие годы пытаюсь научиться этому у него, но безуспешно. Думаю, взрослые люди формируются в детстве, и этого не обойти. Вы согласны?
- Возможно, - сказал я. - Но мы можем с этим воевать, верно? Можем пытаться изменить себя.
- А с чем же воюете вы, мистер Сэдлер? - спросил ее муж, снимая очки и вытирая линзы платком.
Я со вздохом отвернулся:
- Правду сказать, я устал воевать. О, если бы я только мог больше никогда этого не делать.
- Но вам больше и не придется. - Миссис Бэнкрофт непонимающе нахмурилась. - Война ведь кончилась.
- Думаю, скоро начнется другая. Обычно только так и бывает.
Она не ответила, но потянулась вперед и взяла мою руку в свои.
- Наш сын рвался на войну. Может быть, я зря всю жизнь держала портрет его деда на самом видном месте.
- Нет, Джулия, - покачал головой преподобный Бэнкрофт. - Ты же всегда гордилась тем, что твой отец положил жизнь на алтарь отечества.
- Да, да, но Уильяма всегда завораживала его история, в этом все дело. Он задавал вопросы, стремился больше знать про деда. Я, конечно, рассказала ему все, что могла, но я на самом деле знала очень мало. Я и до сих пор знаю очень мало. Но иногда я думаю, что это я виновата - в том, что Уильям так вот завербовался. Он ведь мог и подождать. Пока его призовут.
- Это все равно был бы лишь вопрос времени, - сказал я. - Никакой разницы.
- Но он попал бы в другой полк, - не сдавалась она. - Оказался бы там в другой день. Течение его жизни изменилось бы. И может быть, он остался бы жив. Как вы.
Я отнял руку и отвернулся. В этих двух словах было обвинение - и они ударили меня в самую душу.
- Мистер Сэдлер, так вы хорошо знали нашего сына? - спросил преподобный Бэнкрофт немного погодя.
- Да, сэр, - ответил я.
- Вы были друзьями?
- Добрыми друзьями. Мы вместе были в учебном лагере в Олдершоте, а потом…
- Да, да, - быстро прервал он, отмахиваясь от моих слов. - Скажите, мистер Сэдлер, у вас есть дети?
- Нет, - я покачал головой, слегка удивленный таким вопросом. - Нет, я не женат.
- А собираетесь иметь детей? Ну, когда-нибудь.
- Ну… - я пожал плечами, избегая его взгляда, - как-то об этом не думал.
- У мужчины должны быть дети, - настаивал он. - Нас привели в этот мир, чтобы мы плодились и размножались, поддерживая человеческий род.
- На это есть много желающих, - легкомысленно ответил я. - Они стараются и за себя, и за нас, любителей прятаться за чужие спины.
Преподобный Бэнкрофт нахмурился: я видел, что ему не понравилась легкость моего тона.
- Значит, вот вы кто, мистер Сэдлер? Любитель прятаться за чужие спины?
- Не думаю. Я воевал не хуже других.
- Конечно, - он кивнул. - И вернулись домой целый и невредимый.
- Да, меня не убили, но это не значит, что я не воевал. - Меня разозлил его намек. - Мы все воевали. Мы были в ужасных местах. Видели чудовищные вещи. Их невозможно забыть. А что мы сделали - думаю, излишне напоминать.
- Но скажите, - он подался вперед, - вам известно, где я был сегодня во второй половине дня и почему я опоздал?
Я покачал головой.
- Мне показалось, вы слышали наш разговор. Сегодня утром, у собора.
Я слегка покраснел и опустил голову.
- Значит, вы меня узнали. Я думал - узнаете или нет.
- Да, конечно, сразу. Если начистоту, я уже утром, после вашего бегства, не сомневался, кто вы такой. Дочь заранее предупредила меня о вашем приезде. Так что ваш образ не шел у меня из головы. К тому же вы - ровесник Уильяма. И я не сомневался, что вы - ветеран войны.
- Неужели это так очевидно?
- У вас такой вид, словно вы подозреваете, что вернулись в какой-то другой мир - не в тот, из которого уходили. Я видел такие лица у молодых людей, своих прихожан, - у тех, кто вернулся оттуда, с кем работает Мэриан. Я выступаю для них кем-то вроде советника. Не только в духовных делах. Они приходят ко мне, желая обрести хоть какой-то душевный мир, но, боюсь, я не в силах им помочь. Иногда мне кажется, многие из них почти уверены, что умерли и остались там, а это все - лишь странный сон. Или чистилище. Или даже ад. Что скажете, мистер Сэдлер, вы бы с этим согласились?
- Да, в этом что-то есть.
- Я сам никогда не воевал, - продолжал он. - Я ничего не знаю о войне. Я вел мирное существование в лоне Церкви и в кругу семьи. Мы привыкли, что старики смотрят на молодежь снисходительно, потому что та не видела жизни, но сейчас мир как будто перекосился. Это ваше поколение, а не мое прочувствовало на себе всю глубину людской жестокости. Это мальчикам вроде вас теперь приходится жить с тем, что вы видели и делали. Вы несете на себе всю тяжесть. А нам, старикам, осталось лишь смотреть на вас и дивиться.
- Вы собирались рассказать мне, где были сегодня после обеда.
- С прихожанами, - он горько улыбался. - Понимаете, группа наших прихожан собирается воздвигнуть памятник. Всем жителям Нориджа, погибшим на войне. Большую каменную скульптуру со списком всех мальчиков, отдавших свою жизнь. Вы наверняка слыхали о чем-то таком - это сейчас происходит по всей Англии.
- Конечно, - сказал я.
- И обычно это организуется через церковь. Приходской совет руководит мероприятиями по сбору средств. Мы заказываем скульптору эскизы, выбираем один, составляем списки погибших, а потом где-нибудь в мастерской человек с молотком и зубилом в руках садится на табуретку у большого камня и принимается увековечивать имена мальчиков, которых мы потеряли. Сегодня этот список окончательно утверждался. И я, как настоятель, обязан был присутствовать.
- А… - Я начинал понимать.
- Вы можете себе представить, каково мне было? - спросил он. Глаза его наполнились слезами.
- Нет, конечно, - ответил я.