Он захлопнул дверь у меня перед носом и пошел в глубь лавки. Я смотрел, как он на секунду остановился перед витриной, разглядывая куски мяса, а потом скрылся из виду - и навсегда исчез из моей жизни.
* * *
- Возможно, я была не права, - сказала Мэриан, пока мы шли по городу в обратную сторону, к вокзалу. - Я как будто прыгнула на вас из засады, да? И притащила к родителям.
- Ничего, - ответил я, зажигая вожделенную сигарету и наполняя легкие дымом, успокаивающим нервы. С этим могла сравниться только пинта холодного пива. - Они хорошие люди.
- Да, наверное. Мы ежедневно сводим друг друга с ума, но, наверное, по-другому не бывает. Если бы у меня был выбор, я бы предпочла жить в собственном доме. Они бы ходили ко мне в гости, и мы бы не цапались каждый день.
- Я уверен, что вы когда-нибудь выйдете замуж.
- Я сказала "в собственном доме". Не в чьем-то еще, а в своем. Как вы.
- У меня только маленькая квартирка. Удобная, но ее не сравнить с домом ваших родителей.
- Но все же она только ваша, верно? Вы ни перед кем не отчитываетесь.
- Знаете что, вам не обязательно провожать меня всю дорогу до вокзала. Я не хочу показаться неблагодарным, но я и сам не заблужусь.
- Мне не трудно, - она помотала головой, - мы все равно уже далеко прошли.
Я кивнул. Вечерело, небо темнело, и на улице заметно похолодало. Я застегнул плащ и снова затянулся сигаретой.
- Что вы теперь будете делать? - спросила она через несколько минут, и я нахмурился.
- Вернусь в Лондон, конечно.
- Я не об этом. Я имею в виду - завтра, послезавтра и потом. Какие у вас планы теперь, когда война кончилась?
Я помедлил с ответом.
- Завтра утром я снова сяду за свой стол в "Уисби-пресс". Нужно будет читать рукописи, посылать авторам письма с отказами, редактировать книги. Мы собираемся на следующей неделе представить книготорговцам некоторые новые издания, и мне надо сделать кое-какие заметки по каждой книге.
- Вам нравится там работать, да?
- Да, - с жаром подтвердил я. - Я люблю быть среди книг.
- И вы думаете дальше там работать? Расти по службе? Самому стать издателем?
Я поколебался.
- Я бы сам попробовал писать книги. - Впервые в жизни я говорил об этом с другим человеком. - Я уже несколько лет что-то кропаю. Может быть, пора отнестись к этому серьезней.
- Что, в мире не хватает романов? - поддразнила она, и я засмеялся.
- Еще несколько штук никому не повредит. Может, у меня ничего и не выйдет.
- Но вы попробуете?
- Обязательно.
- Уилл очень любил книги.
- Да, я время от времени видел его с книгой. Иногда в полк попадали книжки - кто-нибудь с собой прихватывал, и они ходили по рукам.
- Он читал с трех лет. И тоже пытался писать. В пятнадцать лет написал очень хитроумную концовку "Тайны Эдвина Друда".
- И чем же она кончалась?
- Тем, чем и следовало. Эдвин возвращается домой к семье, живой и здоровый. И с тех пор они жили долго и счастливо.
- Думаете, Диккенс именно так собирался закончить?
- Я думаю, что Уилл считал такой финал наиболее удовлетворительным. Почему мы остановились?
- Это пансион миссис Кантуэлл. - Я взглянул на парадную дверь, к которой вели ступеньки. - Мне нужно забрать саквояж. Расстанемся здесь?
- Я вас подожду. Вокзал совсем рядом. Я могу с тем же успехом вас и дотуда довести.
- Я сейчас, - сказал я, взбегая по ступенькам.
Миссис Кантуэлл не было видно, но ее сын Дэвид стоял за конторкой и, слюнявя карандаш, читал сводку с бегов. Он поднял на меня глаза.
- Мистер Сэдлер, добрый вечер.
- Добрый вечер. Я пришел забрать свой саквояж.
- Пожалуйста. - Он нагнулся, достал саквояж из-за конторки и вручил его мне. - Ну как, хорошо провели день?
- Да, спасибо. Я уже расплатился по счету, верно?
- Да, сэр. - Он пошел за мной к двери. - Мы еще увидим вас в Норидже?
- Вряд ли. - Я обернулся и улыбнулся ему: - Думаю, это мой первый и последний визит.
- О боже. Неужели мы вас так разочаровали?
- Нет, ничуть. Просто… не думаю, что моя работа еще раз приведет меня в Норидж, вот и все. Прощайте, мистер Кантуэлл.
Я протянул ему руку; он секунду разглядывал ее, прежде чем пожать.
- Я хочу, чтоб вы знали - я тоже пытался пойти туда, - объявил он. - Меня не взяли, сказали, что я молод. Но я мечтал об этом больше всего на свете.
- Ну и дурак, - с этими словами я открыл дверь и вышел.
Мэриан взяла меня под руку, и мы направились к вокзалу. Ее жест и польстил мне, и расстроил меня. Я так долго ждал, прежде чем написать ей, так много времени потратил, планируя нашу встречу, и вот уже готов вернуться домой. И до сих пор не набрался мужества рассказать ей про последние часы жизни ее брата. Мы шли молча, и она, должно быть, думала о том же, потому что, когда мы вошли в здание вокзала, она остановилась, отняла руку и заговорила:
- Мистер Сэдлер! Я знаю, что он не был трусом. Знаю. Но мне нужна вся правда.
- Мэриан, умоляю. - Я отвел глаза.
- Вы чего-то недоговариваете. Вы что-то пытались сказать весь день, но так и не смогли. Я вижу, я не дура. Вы отчаянно хотите это сказать. Ну так вот, мы с вами вдвоем. Нас больше никто не слышит. И я требую, чтобы вы мне открыли, что у вас на уме.
- Мне нужно домой. - Я нервничал. - Мой поезд…
- Уходит только через сорок минут. - Она поглядела на часы: - Время еще есть. Я вас очень прошу.
Я набрал в грудь воздуху. Поведать ей все? Смогу ли я?
- Ваша рука, Тристан. Что с ней такое?
Я вытянул руку перед собой, глядя, как неуправляемо трясется указательный палец. Я с интересом понаблюдал за ним и убрал руку.
- Вы в самом деле хотите услышать?
- Конечно, хочу! Я не смогу дальше жить, если не узнаю.
Я смотрел на нее и думал.
- Я могу ответить на ваши вопросы. Могу рассказать вам все. Описать в подробностях его последний день. Но я не уверен, что это послужит для вас утешением. И вы наверняка не сможете простить.
- Это неважно. - Она села на скамью. - Больнее всего - не знать.
- Ну что ж. - Я сел рядом с ней.
Шестой
Франция, сентябрь - октябрь 1916
Хоббс сошел с ума. Он стоит у моего одиночного окопа и смотрит на меня выпученными глазами, потом зажимает рот рукой и хихикает, как девчонка.
- Что с тобой? - спрашиваю я, глядя на него снизу вверх. У меня нет настроения для игр. Он в ответ хохочет еще более истерически, с неудержимой радостью.
- Тихо вы там! - кричат где-то за углом.
Хоббс поворачивается туда, разом перестает смеяться, выпаливает какую-то непристойность и убегает. Я тут же забываю о нем и закрываю глаза, но через несколько минут невдалеке от меня в окопе поднимается ужасный тарарам, и я понимаю, что поспать мне не светит.
Может, война кончилась?
Я бреду в направлении шума. Оказывается, его поднял Уоррен - он прибыл недель шесть-семь назад и, кажется, приходится кузеном покойному Шилдсу. Уоррена держат несколько человек, а Хоббс сжался на земле в трусливой, умоляющей позе - воплощенная покорность. Но при этом он по-прежнему смеется. Его поднимают на ноги, но поднимающие явно испуганы, словно само прикосновение к Хоббсу может быть чем-то опасно.
- Что это вы тут устроили? - спрашиваю я Уильямса, стоящего рядом. У него на лице скука.
- Это все Хоббс, - отвечает он, даже не глядя на меня. - Похоже, он съехал с катушек. Подошел к Уоррену, когда тот спал, и давай на него ссать.
- Господи помилуй! - Я трясу головой и лезу в карман за сигаретой. - Чего это он вдруг?
- А кто его знает, - пожимает плечами Уильямс.
Я глазею на потеху, пока не являются два санитара. Им удается поставить Хоббса на ноги. Он верещит на никому не понятном наречии, его уводят. Завернув за угол, он снова возвышает голос и начинает выкрикивать имена английских королей и королев, начиная с Гарольда, в совершенно правильном порядке. Должно быть, отрыжка школьных дней. На Ганноверской династии он выдыхается, а после Вильгельма IV замолкает окончательно. Я полагаю, что его ведут в лазарет, а оттуда отвезут в полевой госпиталь, где он либо сгниет, либо вылечится и будет отправлен обратно на фронт.
Тринадцатерых наших уже нет, осталось семеро.
Я возвращаюсь к себе в одиночный окоп; мне удается еще немного поспать, но когда я просыпаюсь - солнце как раз пошло на закат, - то чувствую, что меня неудержимо трясет. Все тело свело спазмом. Правда, я не мог толком согреться ни разу за все время во Франции, но это что-то совсем другое. Я будто неделю пролежал в сугробе и промерз до мозга костей. Меня находит Робинсон и пугается.
- Господи Иисусе, - говорит он. Потом громче: - Спаркс, поди-ка посмотри!
Несколько секунд тишины, потом второй голос:
- Похоже, его песенка спета.
- Я его видел, еще часу не прошло, и с ним как будто все было в порядке.
- Погляди, какой он бледный. До рассвета не доживет.
Скоро меня переносят в палатку, где располагается лазарет, и кладут на койку - впервые с незапамятных времен я лежу на койке под теплыми одеялами, на лбу у меня компресс, а в руку воткнута импровизированная капельница.
Я дрейфую по волнам забытья и, просыпаясь, вижу Лору. Моя сестра стоит надо мной и кормит с ложечки чем-то теплым и сладким.
- Привет, Тристан, - говорит она.
- Это ты, - произношу я, но не успеваю продолжить, как ее милое личико расплывается и превращается в грубые черты санитара - глаза у него так сильно ввалились, что, кажется, запали куда-то в глубины черепа, и он похож на ходячего мертвеца.
Я снова теряю сознание, а когда наконец прихожу в себя, надо мной стоит доктор, а рядом - не скрывающий своего раздражения сержант Клейтон.
- Я вас умоляю! Он прекрасно может поправляться и тут. Я не намерен отправлять его в Англию только для того, чтобы он там валялся в кровати.
- Но он лежит уже почти неделю, сэр. Нам нужна эта койка. Если он вернется домой, то хотя бы…
- Вы что, не слышали? Я сказал, что не пошлю его домой. Вы же сами утверждали, что ему лучше.
- Да, он пошел на поправку. Но до выздоровления ему еще очень далеко. Послушайте, я готов подписать все бумаги на его транспортировку, если вас это волнует.
- С ним все в порядке! - настаивает Клейтон и со всей силы бьет кулаком по моей ноге, прикрытой одеялом. - Он здоровехонек по сравнению с убитыми. Пускай побудет тут. Откормите его, ликвидируйте обезвоживание, поставьте на ноги. А потом верните мне. Ясно?
Долгое молчание. Потом, видимо, его собеседник расстроенно кивает.
- Так точно, сэр.
Поворачиваю голову, не приподнимая ее с подушки. Меня на миг поманили надеждой на возвращение домой, но тут же ее отобрали. Я снова закрываю глаза и уплываю куда-то. Может, всего этого со мной не было? Может, это был сон, а сейчас я просыпаюсь. Туманное состояние длится весь день и следующую за ним ночь, но утром меня будит дождь, барабанящий по палатке, где я лежу вместе с толпой раненых, и я чувствую, что туман у меня в мозгах рассеялся, и понимаю, что моя болезнь, какова бы она ни была, пошла на убыль, а может, и совсем отступила.
- Ага, Сэдлер, - говорит врач, сунув градусник мне за щеку. В ожидании, пока градусник покажет нужную температуру, врач просовывает руку под одеяла и кладет ее мне на грудь, считая пульс - надеюсь, ровный. - Вам явно лучше. Даже порозовели.
- Сколько я тут уже? - шепелявлю я.
- Сегодня неделя.
Я удивленно выдыхаю. Если я отлеживался целую неделю, почему же такая усталость?
- Думаю, худшее позади. Мы сперва решили, что совсем вас потеряем. Но вы - боец, а?
- Вроде раньше за мной такого не водилось. Я что-нибудь пропустил?
- Ничего, - отвечает доктор, улыбаясь. - Война еще идет, если вы об этом. А что вы боялись пропустить?
- Кого-нибудь убили? - спрашиваю я. - Из нашего полка то есть.
Он забирает термометр у меня изо рта и глядит на столбик ртути. Потом, как-то странно, - на меня.
- Из вашего полка? Нет. С тех пор как вас сюда принесли - никого. Было затишье. А что?
- Да так.
Я смотрю в потолок. Я спал последние двое суток, но не выспался. Кажется, я бы и месяц проспал, если бы мне дали.
- Совсем другое дело, - бодро говорит доктор. - Температура уже нормальная. Во всяком случае, настолько, насколько это возможно в таких условиях.
- Ко мне кто-нибудь приходил?
- А что, вы кого-то ждали? Архиепископа Кентерберийского?
Я игнорирую его насмешку и отворачиваюсь. Может быть, Уилл все же заходил меня проведать, ведь врач наверняка не сторожил мою койку сутками.
- Так что со мной будет дальше? - спрашиваю я.
- Обратно в строй, надо думать. Еще денек побудете тут. Пожалуй, вот что: попробуйте встать, прогуляться до столовой и что-нибудь съесть. И побольше горячего сладкого чая, если там найдется. Потом вернетесь сюда и мы посмотрим, как у вас пойдет дело.
Я вздыхаю, стаскиваю себя с кровати, чувствуя, как давит полный мочевой пузырь, и быстро одеваюсь, чтобы пойти в уборную. Отодвигаю полотнище, закрывающее вход в палатку, и делаю полшага наружу, в унылый, сумеречный недосвет. И тут вся вода, скопившаяся на парусине сверху, несколько ведер, разом выливается мне на голову, и я стою, как мокрая тряпка, страстно желая снова заболеть от этого разгула стихий, чтобы с полным правом вернуться в тепло и уют лазарета.
Но к моему разочарованию, я окончательно поправляюсь и вскоре возвращаюсь в строй.
* * *
В тот же день у меня на руке вылезает какая-то сыпь, и рука горит словно в огне. Я провожу еще полдня в палатке лазарета, ожидая своей очереди на прием. Наконец врач бегло осматривает меня и заявляет, что со мной все в порядке - я просто что-то напридумывал и прекрасно могу вернуться в окопы.
Вечером я стою один у своего перископа с винтовкой на плече и смотрю через ничью землю; я проникаюсь убежденностью, что на той стороне стоит немецкий мальчик моих лет и смотрит на меня. Он устал и напуган; он каждый вечер молится, чтобы мы вдруг не полезли из своего окопа через бруствер, потому что, увидев нас, он обязан будет подать сигнал своим товарищам, и тут начнется долгое и грязное дело - стычка двух армий.
Про Уилла никто не говорит, а я боюсь спрашивать. Большинство людей, прибывших в полк одновременно с нами, уже мертвы или, как Хоббс, отправлены в полевой госпиталь, так что моим нынешним однополчанам нет резонов думать об Уилле. Я терзаюсь одиночеством. Я уже очень давно не видел Уилла. Он старательно избегал меня с тех самых пор, как я отказался подать рапорт на Милтона сержанту Клейтону. Потом я заболел, и все.
Когда сержант Клейтон отбирает людей для рекогносцировки в сторону немецких окопов в глухой ночной час, из шестидесяти ушедших возвращаются только восемнадцать - катастрофа по любым меркам. Среди погибших - капрал Моуди, получивший пулю в глаз.
В тот же вечер, чуть позже, я натыкаюсь на капрала Уэллса - он сидит один с кружкой чаю, склонив голову над столом. Меня охватывает неожиданное сочувствие. Я не знаю, уместно ли мне будет присоединиться к нему, - мы никогда не были особенными друзьями, - но мне тоже одиноко и до зарезу нужно с кем-нибудь поговорить, так что я закусываю удила, тоже наливаю себе чаю и останавливаюсь перед капралом.
- Добрый вечер, сэр, - осторожно здороваюсь я.
Он не сразу поднимает голову, а когда смотрит на меня, я замечаю у него под глазами темные мешки. Интересно, сколько времени он не спал.
- Сэдлер, - говорит он. - Не на посту, да?
- Да, сэр, - говорю я, кивая на скамью напротив: - Можно я тут сяду? Или вы хотите побыть один?
Он смотрит на пустую скамью, словно не зная, каковы правила этикета на этот счет, но в конце концов пожимает плечами и жестом показывает, что я могу сесть.
- Мне было очень жаль услышать про капрала Моуди, - говорю я, выдержав для приличия паузу. - Он был достойным человеком. Всегда обращался со мной по справедливости.
- Я вот решил, что надо бы написать его жене. - Он указывает на лежащие перед ним перо и бумагу.
- Я даже не знал, что он женат.
- Разумеется, откуда вам. Но да, у него остались жена и три дочери.
- А разве не сержант Клейтон должен написать его жене, сэр? - спрашиваю я, потому что заведенный порядок именно таков.
- Да, наверное. Только я знал Мартина лучше, чем кто-либо другой. Думаю, будет лучше, если я тоже напишу.
- Конечно. - Я поднимаю кружку, но у меня вдруг слабеет рука, и чай разливается по столу.
- Ради бога, Сэдлер, - восклицает капрал и быстро убирает бумагу, пока она не намокла. - Что вы все время так дергаетесь? Это действует на нервы. Как вы себя чувствуете, кстати? Лучше?
- Да, вполне хорошо, спасибо, - отвечаю я, вытирая стол рукавом.
- Мы уже было попрощались с вами. Только этого не хватало - еще одного человека потерять. От вашей смены в Олдершоте ведь мало кто остался?
- Семь человек, - отвечаю я.
- По моему счету выходит шесть.
- Шесть? - Я чувствую, что бледнею. - Еще кого-то убили?
- С тех пор, как вы заболели? Нет, никого, насколько мне известно.
- Но тогда должно быть семь, - не сдаюсь я. - Робинсон, Уильямс, Эттлинг…
- Вы ведь не считаете Хоббса? Его отправили назад в Англию. В сумасшедший дом. Хоббса мы не считаем.
- Я его и не считал. Но все равно выходит семь: Робинсон, Уильямс, Эттлинг, как я уже сказал, и еще Спаркс, Милтон, Бэнкрофт и я.
Капралл Уэллс смеется и качает головой:
- Ну раз мы Хоббса не считаем, то и Бэнкрофта тоже.
- С ним же все в порядке?
- Скорее всего, он в лучшем положении, чем вы или я. Во всяком случае, на данный момент. Послушайте, - он чуть прищуривается, словно хочет разглядеть меня получше, - вы ведь с ним вроде бы дружили, а?
- Мы оказались на соседних койках в Олдершоте. А что такое? Где он, кстати? Я выглядывал его в окопах с тех пор, как вернулся в строй, но его нигде нету.
- Так вы не слыхали?
Я ничего не отвечаю.
- Рядовой Бэнкрофт, - начинает Уэллс, веско подчеркивая каждый слог, - явился к сержанту Клейтону. И снова потребовал пересмотра истории с тем немчиком. Вы о ней слыхали, надо полагать?
- Да, сэр, - произношу я. - Это все при мне произошло.
- И верно. Бэнкрофт говорил. В общем, он требовал, чтобы Милтона судили - совершенно недвусмысленно настаивал на этом. Сержант отказался - уже в третий раз, должно быть, но на этот раз они повздорили. Кончилось тем, что Бэнкрофт сдал оружие сержанту Клейтону и объявил, что не намерен больше воевать.
- Что это значит? - спрашиваю я. - И что теперь будет?
- Сержант Клейтон объяснил Бэнкрофту, что он призван в действующую армию и не может отказаться воевать. В противном случае он нарушит свой долг и подлежит суду военного трибунала.
- А Уилл что?
- Кто это - Уилл? - тупо переспрашивает Уэллс.
- Бэнкрофт.
- О, у него еще и имя есть? Я же знал, что вы с ним дружки.