- Фон дер Баккены мы испокон веков. От самой императрицы Елизаветы наша фамилия - фон дер Баккен. В сорок первом году,
когда уже началась война, папаша сунул кому–то в загсе, и мы из фон дер Баккенов сделались Фондервякиными. Но вы тоже, граждане, согласитесь: немец прет на Москву, а в Петроверигском переулке существует семья, у которой фамилия никак не соответствует историческому моменту…
На этих словах опять отворилась дверь, и, как это ни удивительно, в комнату заглянул Алексей Саранцев.
- А, вот вы где! - сказал он. - Прошу пожаловать на поминки…
Все не сразу сообразили, что имеет в виду Саранцев, но, подчиняясь пригласительному выражению его лица, вышли в коридор и проследовали за ним в кухню.
3
Как и нужно было ожидать, Саранцев со старухой Кузнецовой только что возвратились с Введенского кладбища, где в тот понедельник состоялось погребение Александры Сергеевны Пумпянской, и по этому случаю задают импровизированные поминки. Народу на кухню натолклось множество: тут была вся двенадцатая квартира плюс Душкин, техник–смотритель Вострякова, Петр Петрович Лужин, который присоединился по простоте душевной, и даже двое каких–то вовсе незнакомых мужчин в темных одеждах, притулившихся у окна.
Поминки вышли именно бестолковые, как сказано о таковых же в санкт–петербургском варианте этой истории. Но как там, так и тут "все было приготовлено на славу: стол был накрыт даже довольно чисто, посуда, вилки, ножи, рюмки, стаканы, чашки, все это, конечно, было сборное, разнофасонное и разнокалиберное, от разных жильцов, но все было к известному часу на своем месте", ну разве что столы были кухонные, хотя и покрытые разномастными скатертями. На столах помещалось множество демократической снеди, закупленной Саранцевым с Кузнецовой где–то в кулинарии; жильцы со своей стороны прибавили сюда некоторые домашние кушанья, например, Капитонова пожертвовала целое блюдо студня. Из вин, впрочем, был один православный кагор, только чуть позже, когда поминки, так сказать, разогрелись и даже несколько разошлись, Фондервякин притащил две банки своих пьяно–моченых яблок.
Но в остальном сходство тех и этих поминок было разительное, во всяком случае необыкновенное: и Кузнецова Зинаида Петровна нервничала и задиралась - главным образом потому, что Пумпянская была похоронена за государственный счет и, так сказать, в одночасье, - и прорывались время от времени несусветные речи, и даже приключился настоящий скандал: Петр Петрович Лужин попытался было стянуть бутылку кагора, которую он засунул в пистолетный карман своих брюк, но был уличен Душкиным и опозорен словесно при всем народе. Однако с Лужина эта неприятность как С гуся вода, он тут же подцепил пирожок с капустой и начал уплетать его как ни в чем не бывало.
Такое сходство житейских сцен, разделенных полуторавековым интервалом, опять же наводит на размышления. А что, если Екклесиаст был прав и действительно нет ничего нового под луной, а все только суета сует и всяческая суета, что жизнь покоится, крепится на каком–то едином и неизменном каркасе, который допускает лишь малозначительные отклонения в строении ее черт, а так она проистекает по раз заведенному и во веки веков нерушимому образцу? Что, если за э*гой неизменностью кроется разгадка каббалы: | жизнь X талант- литература? Ведь не исключено, что литература родилась и существует единственно потому, что миллиарды жизней суть списки с первоисточника, что всякая жизнь выливается в определенные формы, во всяком случае событийная ее часть строится по извечным формулам и течет по руслам, заданным искони, недаром же истинное художественное слово - это слово, прежде всего очищенное от своего времени…
Чем чревато это предположение?.. Во–первых, вот чем: возможно, литература изначально и органически сопричастна идее жизни, и если искать начало всему в истории человека, то еще неизвестно, что было вначале; не исключено, что слово–то и было вначале, что все впоследствии по писаному–то и пошло. Во–вторых, не исключено, что словесность - это далеко не просто такое отражение действительности, которое себе на уме, а запечатленная идея самой жизни со всем тем, что ей так или иначе принадлежит, - недаром вся мировая литература посвящена единственному положению: человек есть чудо; иными словами, жизнь в своей основе и литература в своей основе - это одно и то же. Тогда получается, что Фрэнсис Бэкон нисколько не лукавил, утверждая, будто его способности соответствуют истине, тогда получается, что художественный талант есть сопричастность души основному закону жизни, - возможно, даже более единоутробие, нежели сопричастность. В таком случае понятия "жизнь", "талант", "литература" составляют троицу, триединство, а вовсе не каббалу.
С этой позиции мыслящего человека не собьет даже то обстоятельство, что поминки в двенадцатой квартире начались не со слов: "Во всем эта кукушка виновата. Вы понимаете, о ком я говорю: об ней, об ней! - и Катерина Ивановна закивала ему на хозяйку…" - а с того, что Зинаида Петровна Кузнецова сделала несколько шагов по направлению к центру кухни и плаксиво провозгласила:
- Давайте, товарищи, помянем по русскому обычаю новопреставленную рабу божью Александру…
Все подняли свои рюмки, застыли, перевели дух, выпили и снова перевели дух. Единственно Рыбкин только подержал рюмку в руках и поставил ее на место.
- А вы что же, товарищ инспектор? - с фальшивым участием спросил его Фондервякин.
- Странный вопрос… - сказал Рыбкин. - Я же при исполнении…
- Добротный у вас характер, - одобрил его Белоцветов, - характер, так сказать, резко континентальный.
- Подумаешь, при исполнении! - вступила техник–смотритель Вострякова. - Я вот тоже практически при исполнении, а все–таки компанию поддержала. Как говорится, служба службой, а народные обычаи - это свято.
- Если я правильно понимаю, - сердито сказал Алексей Саранцев, - поминки придуманы для того, чтобы покойников поминать. Хотя, если честно, я покойницу вообще не помню.
- Нет, хорошая была старушка, чего там говорить, - сообщила Юлия Голова. - Интеллигентная, добродушная, хозяйственная да еще и титанического здоровья. Если бы не коммунальные условия, она бы нас с вами точно пережила.
- А при чем тут, собственно, коммунальные условия? - возразила Анна Олеговна Капитонова. - Мы в нашей квартире всегда душа в душу жили. И до войны, и в войну, и после войны, вплоть до разоблачения культа личности, когда все пошло сикось–накось.
Белоцветов сказал:
- Тем не менее Александру Сергеевну мы все–таки уходили. И за что уходили–то - за какую–то комнатушку!
Инспектор Рыбкин нахмурил брови и заявил:
- Это еще нужно, граждане, доказать.
- И, возможно, даже вообще придется с этой версией распроститься, - сказал Белоцветов, задумчиво глядя в пол. - Сначала мы действительно думали, что Александру Сергеевну исключительно из- за ее комнатки уходили, но вчера мы получили одно любопытное письмецо…
- Вот это уже интересно! - сказал Генрих Валенчик и побледнел.
- Интересно - это не то слово, - продолжал Белоцветов. - Если хотите, я оглашу вчерашнее письмецо; вдруг при таком скоплении заинтересованных лиц его смысл хоть как–нибудь прояснится. Василий, сходи, пожалуйста, за письмом, я его в твоей комнате под бюст Апухтина положил.
Чинариков отправился за письмом, а Душкин воспользовался паузой и предложил пропустить еще по одной; Саранцев разлил остатки вина, Кузнецова провозгласила вечную память, и все прильнули губами к рюмкам.
Через минуту вернулся Чинариков, он вплотную приблизился к Белоцветову и вполголоса произнес:
- Знаешь, какая странная вещь: кто–то украл у меня портрет Хемингуэя. Я сейчас случайно поглядел на стену, как будто меня под локоть толкнули, а вместо портрета пустое место!..
Белоцветов с оторопью посмотрел на Чинарикова, пожал плечами, потом прокашлялся и громко зачитал текст.
- Вот такие, товарищи, пироги, - в заключение сказал он. - Какие будут соображения?
В кухне установился тот род молчания, который у нас называется гробовым. Наконец Алексей Саранцев сказал:
- Что касается меня, то я, как говорится, ни сном ни духом!
- Я тоже ничего не поняла, - призналась Анна Олеговна и поправила свои фиолетовые колечки.
Фондервякин сделал шаг вперед и торжественно заявил:
- Я еще когда предупреждал, что это дело нечисто! Я еще когда говорил, что тут попахивает связью с вражеской агентурой!
- Успокойтесь, Лев Борисович, - сказал Белоцветов. - Вражеская агентура здесь ни при чем. История с письмецом скорее попахивает наветом. Честно говоря, мне это только сейчас пришло в голову: кому–то понадобилось, наверное, нашу старушку ошельмовать. Дело в том, что текст письма составляют буковки, вырезанные из книжки "Серебряное копытце", и как раз такую книжку, искромсанную вдоль и поперек, я обнаружил в комнате Юлии Головы…
С этими словами Белоцветов вопросительно посмотрел на Юлию Голову, но она встретила его взгляд не только спокойно, но даже и с наглецой.
Митя Началов насупился и сказал:
- Так, значит, Никита Иванович, вы рылись в чужих вещах? Это что, тот самый поступок, который вы обещали?..
- То есть? - не понял его Белоцветов.
- Помните, вы мне недавно обещали поступок, доказывающий, что не все взрослые подлецы?
- Да, действительно обещал… - проговорил Белоцветов, смешался и замолчал.
Тем временем явились две банки моченых яблок, которые пожертвовал Фондервякин, Рыбкин почему–то отнесся к их появлению снисходительно, и разговор сделался куда сумбурнее, горячей.
Чинариков, обращаясь к Генриху Валенчику, говорил:
- Слушай, писатель, а это, случайно, не ты сочинил подметное письмецо? Как стало известно, ты у нас большой специалист по доносительству с уклоном в литературу.
- Вера, уйди отсюда, - распорядился Генрих и, повернувшись к Чинарикову, сказал:. - Ты, Василий, говори, да не заговаривайся! Я не подметные сочинения пишу, а разоблачаю жизнь средствами художественного слова. Если ты не понимаешь ни хрена в этом деле, то и не лезь своим рылом в калашный ряд!
- Вот именно! - сказала Вера из коридора.
- Я, конечно, могу что–то недопонимать, - признался Чинариков, - но ты все–таки аккуратнее подыскивай выражения.
- Вы еще подеритесь! - посоветовала Юлия Голова. - Как раз есть кому без проволочек посадить вас на хлеб и воду.
Душкин сказал:
- Да хоть вы, ребята, обпишитесь, все равно в старушкину комнату въеду я.
- А вот это ты видел? - воскликнул Фондервякин и сделал кукиш.
- Ты мне фигуры не показывай, - молвил Душкин, - ты лучше спроси у Востряковой, кого она предполагает сюда вселить.
- Я только одно могу сказать, - откликнулась Вострякова, - кадрами в наше время разбрасываться не приходится…
Белоцветов толкнул Чинарикова в бок и приглушенным голосом произнес:
- Ты не находишь, что вон тот тип, - тут он кивнул головой в сторону одного из незнакомцев в темных одеждах, притулившегося у окна, - поразительно похож на наше преподобное привидение?
- Ты знаешь, действительно что–то есть, - шепотом ответил ему Чинариков. - Только на вид этому мужику не сто восемнадцать лет, а максимум шестьдесят.
- Понимаешь, какое дело: совсем не обязательно, чтобы под видом старика Пумпянского к нам заявился старик Пумпянский; это мог быть, например, его сын Георгий Сергеевич, который якобы погиб в сражении под Москвой…
- Гм… - промычал Чинариков. - Это мысль…
Тем временем распря между Душкиным и Фондервякиным дошла уже до того критического градуса, когда впору было вооружаться первыми подвернувшимися под руку предметами и переходить непосредственно к потасовке. Надо полагать, потасовка вышла бы непременно, если бы не участковый инспектор Рыбкин.
- Вы, граждане, давайте это… - сказал он, - держите себя в руках. Не надо распоясываться, вы все–таки не в пивной…
- Совсем уже очертенели! - добавила Анна Олеговна и возмущенно тряхнула своими фиолетовыми колечками. - Из–за какой–то паршивой пешки готовы друг другу головы проломить!
- Если бы из–за пешки! - поправил ее Фондервякин. - А то ведь речь идет о жизни и смерти, можно сказать, то есть о расширении метража!
- Это другое дело, - согласилась Анна Олеговна то ли серьезно, то ли шутя. - Ради расширения метража можно и голову проломить.
Генрих взмолился:
- Давайте же наконец решим этот вопрос по–человечески, на демократических основах. Ведь четвертые сутки не можем поделить между собой несчастные десять квадратных метров! И главное, откровенно саботируются все мирные инициативы!.. Прямо не квартира, а сборище отщепенцев, это я искренне говорю!
- Товарищ Рыбкин, - пожаловался Фондервякин, - вы уж ка. к- нибудь приструните этого наглеца…
Рыбкин смолчал; он сиял с головы фуражку, протер внутренность тульи носовым платком, снова нацепил ее на затылок и показал было глазами, что он сейчас скажет нечто интересное, но - смолчал.
- А то я за себя не отвечаю, - продолжил Фондервякин. - А то я возьму сейчас эту гусятницу, - гут он движением головы указал на капитоновскую гусятницу, - и этого змея попросту замочу!
Белоцветов протер руками лицо, потом обвел глазами собравшихся и сказал:
- Слушаю я вас, дорогие соотечественники, и волосы встают дыбом. Все мы с вами и каждый из нас в отдельности, между прочим, имеем честь принадлежать к народу, которому в силу кое–каких особенностей его исторического пути выпала миссия нравственного строительства; вы, разлюбезные мои современники, вы, единокровные мои братья и сестры, между прочим, отвечаете перед миром и историей за дальнейшую духовную эволюцию человека, а послушаешь ваши речи - и хочется удавиться…
- Это что еще за буддизм? - с некоторым возмущением спросил ярославец Лужин.
Никто ему не ответил.
Вообще поскучнел народ, поскучнел и начал потихоньку расходиться. Когда уже в кухне не осталось почти никого, Белоцветов подошел к Алексею Саранцеву и спросил:
- Послушайте, что это с вами были за мужики?
- Какие мужики? - удивился Саранцев.
- Ну, эти двое в темных костюмах, с панихидными рожами - случаем, не родня?
- Да что вы, батенька, какая родня! - отвечал Саранцев. - Один похоронный агент, а другой - водитель этого самого… катафалка.
- Гм… - промычал Белоцветов. - Интересно, а с какой стати они пожаловали на поминки?
- А я почем знаю? Может быть, им скучно стало от их скорбных дел, а может быть, просто захотелось перекусить…
Чинариков заметил:
- Удивительно, что вы еще могильщиков не позвали.
После того как и Саранцев ушел, в кухне остались только Чинариков с Белоцветовым да еще Петр Голова, который по обыкновению болтал ногами, сидя на табурете. На лице у него светилась какая–то радостно–пакостная гримаса.
- Ну что скажешь, Петро? - обратился к нему Чинариков с праздным вопросом и задумчиво подмигнул.
- Я вот что могу сказать, - отозвался Петр, - вы ничего не знаете, а я знаю…
Чинариков с Белоцветовым насторожились и с нервным вниманием уставились на Петра. Петр молчал и издевательски улыбался.
- И что же ты, интересно, знаешь? - спросил Белоцветов. - Ну давай говори, не тяни резину!
Петр из вредности еще немного помедлил и сообщил:
- Я знаю, кто тогда сидел в ванной.
- Кто? - вскричали Чинариков с Белоцветовым,
- Да Митька Началов, кто же еще!
- Что же ты раньше–то молчал? - с досадой спросил Чинариков.
- Просто не хотел говорить, и все.
- А сейчас захотел?
- А сейчас захотел.
Белоцветов сказал:
- Ну тип!..
- Еще я знаю, кто испортил книжку про серебряное копытце. Любка, дурында такая, испортила мою книжку.
- Во дает подрастающее поколение! - возмутился Чинариков. - Родную сестру заложить - раз плюнуть!
- Слушай, Василий, - сказал Белоцветов. - Нужно идти разбираться с нашей золотой молодежью. Уж если мы с тобой взялись за это дело, нужно его довести до победной точки.
Чинариков сказал:
- Ну!
В кухне появился Петр Петрович Лужин.
- Кто меня звал? - спросил с неприязнью он. - Кому я понадобился на ночь глядя?
В ответ Белоцветов пожал плечами и молча увлек Чинарикова в коридор. Но только они миновали колено, соединявшее кухню с жилым пространством, как им открылось жуткое зрелище: неподалеку от входной двери матово светилось привидение Эрнеста Хемингуэя.
4
В коридоре чувствительно припахивало паленым. С полминуты приятели стояли, пошевеливая ноздрями, и хранили трепетное молчание. Первым пришел в себя Чинариков, как и положено записному материалисту: деланно твердым шагом он двинулся в сторону привидения, дошел почти до самой двери на лестничную площадку, взял вправо, приблизился к старинному зеркалу, зачем–то пощупал его ладонью и весело закричал:
- Иди сюда, не будь чем щи наливают!
Белоцветов явился на зов и нарочито засунул руки в карманы брюк.
- Смотри, идеалист несчастный! Никакое это не привидение, а просто–напросто спроецированная фотокарточка Эрнеста Хемингуэя, которой кто–то сегодня приделал ноги.
Действительно, при ближайшем рассмотрении призрак Хемингуэя вовсе призраком не казался: изображение было плоским, а кроме того, передавало несколько мелких царапин на заднем плане и один отпечаток пальца.
- А Митька–то опять в ванной сидит, - вдруг раздалось у них за спиной, и Чинариков с Белоцветовым обернулись: посреди прихожей стоял Петр Голова, зловредно покусывавший ноготь большого пальца, а из наддверного окошка ванной комнаты струился ослепительный белый свет.
- Теперь все понятно! - с горькой усмешкой сказал Чинариков и направился в сторону ванной комнаты. Он постучал в дверь кулаком и прислушался - тишина. - Дмитрий, это ты там засел? - крикнул Чинариков в щель между дверью и косяком.
- Ну я… - неохотно откликнулся Митя, и в ту же секунду наддверное окошко перестало струить ослепительный белый свет.
- Ты что же, поганец, нам цирк здесь устраиваешь, а?
- А чего этот ярославский гудок охотится за Любовью? Ему, что ли, не хватает своих ярославских телок?..
- Так ты хотел приезжего попугать?
- Ну конечно! - донеслось из–за двери. - А то приезжают тут всякие с периферии и ради московской прописки начинают окучивать зеленую молодежь!..
Чинариков сказал, люто напрягши ноздри:
- А знаешь ли ты, сукин сын ламанчский, что ты через свои дурацкие привидения Александру Сергеевну уходил? Она, наверное, как увидела покойного–то отца, так сразу, поди, черной лестницей вон из дома. Да на ту самую скамеечку, где она потом скончалась от переохлаждения организма! Понимаешь ты это, я тебя спрашиваю, или нет?!
- Понимаю… - тихо ответил Митя.
Белоцветов его спросил:
- Это, значит, и фотокарточку старика Пумпянского ты украл?
- И фотокарточку украл я, и выбросил ее я, чтобы уничтожить единственную улику, и письмо про документы для отвода глаз написал я, и аппарат для показывания привидений тоже изобрел я. Я еще хотел старухе что–нибудь по–латыни страшное сказать, но потом подумал, что это слишком
Чинариков предложил:
- Слушай! Ты бы вылез из ванной, а то идиотский какой–то получается разговор.