Вова-наркоман сказал мне:
– В будущем году встретимся здесь.
По его понятиям раньше встречаться нельзя. Закон в этом деле такой: в течение года можно сесть на пятнадцать суток один только раз. Попадешься еще – за ту же вину год лагерей, потеря московской прописки.
Он сказал:
– В будущем году встретимся здесь.
А я подумал:
– В будущем году в Иерусалиме.
В этом и была наша разница.
Небылица шестая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. На кукиш не купишь, а купишь – не облупишь. Не то худо, что худо, а то, что никуда не годится. Притерпимся – и мы люди будем.
Он, паразит, придет утром в цех, а у самого руки трясутся. Прямо ходуном ходят. Какие там микроны – пуговицу не отстегнуть. Мастер орет, мы веселимся, а Полуторка привалится к углу, спит стоя, как лошадь. Здоровый, мослатый, заезженный: лошадь и есть.
А начальник цеха у нас был еврей. Нормальный мужик. Наум Ароныч. Всё, сука, понимал, хоть и не наш. Придет, встанет перед Полуторкой: глаза тоскливые, будто тоже с похмелья, сам грустный, мать схоронил, не меньше.
– Что ж ты, – говорит, – Снегирёв, со мной делаешь, что? План горит, а тебя от станка гнать надо. Кто мне корпуса расточит, кто? Из-за тебя, Снегирёв, ракета не взлетит. Из-за тебя, Снегирёв, оборона родины пострадает. Будем увольнять, Снегирёв, будем увольнять.
А Полуторка стоит, глаза за спину заваливает.
– Я станочник, Наум Ароныч... Меня – нехватка... Меня нынче хрен уволишь.
– Прав ты, Снегирёв, как всегда прав. Тебя – хрен уволишь. Только что ты теперь можешь, Снегирёв, что? Пыль с пряников сдувать?
– Мне ба, Наум Ароныч, опохмелиться... Я ба, Наум Ароныч, отработал... Хоть до ночи.
– Опохмелиться ему! На свои опохмеляйся, Снегирёв, на свои.
– Нету у меня своих, Наум Ароныч. Старые все пропил, новых не наработал.
– Нарабатывай, Снегирёв, нарабатывай.
– Да как жа мне нарабатывать? У меня руки трясутся. А опохмелиться нечем.
Тут еврей побегает, побегает вокруг:
– Замкнутый круг, – говорит. – Вся наша жизнь, Снегирёв, замкнутый круг. Иди за мной. Иди – не падай. На тебя, Снегирёв, коллектив смотрит.
Приведет к себе в кабинет, дверь запрет:
– Стакана тебе хватит, Снегирёв?
– Хватит, Наум Ароныч. Должно хватить.
Сейф отомкнет, бутыль достанет. С техническим спиртом. Стакан нальет – до краев.
– Пей, Снегирёв. Водой запивай.
– Водой лишнее. Мы без воды.
И – единым махом...
– Ну, Снегирёв, и силен же ты! Не, Снегирёв, с таким народом ссориться не надо! Ай, Снегирёв, губишь ты себя!
– Мне ба, Наум Ароныч, еще стаканчик...
– Стаканчик! Это он называет стаканчик! Всё, Снегирёв. Хватит. В тебя вливать – продукт переводить. Вот тебе еще полстакана, вот! Пей, Снегирёв. Я сейчас на совещание ухожу, в кабинете тебя запру. Спи два часа. Потом работать пойдешь. Понял, Снегирёв?
– Ясное дело, Наум Ароныч. Чего скажете – сделаем.
– Сделаешь сегодня две нормы, Снегирёв. Хоть до ночи сиди.
Вот какой мужик был! Понимал рабочего человека. Другому только: давай да давай! Весь день – паника! Точи это... Бросай это, сверли то... То не нужно... Это не важно... Всё срочно! Шум, гам – всё кипит, и всё сырое. А у Наум Ароныча порядок. И знамя у него, и премии, и всё как надо. Ты только работай, а он достанет, обеспечит, защитит. Сколько нас по пятнадцать суток отсидело – никого не дал уволить.
Вот намылились мы вечером в "Семь дорог". Ребята собрались, Серёгу в отпуск провожать. Только смена кончилась, мастер бежит, черт одноглазый – "Пусто-один". Бежит, руками встряхивает:
– Вам, ребятки, остаться! Вам, золотые, сверхурочно!
Мастер у нас – хлопотун, труженик, дурак дураком. Всё делает, и всё не так. У него образования – пять классов на троих. У него стаж – сорок лет на одном месте: хрен ты его выгонишь.
– Ребятки, оставайтесь! Золотые, сборка стоит!
– Да пошел ты, Макарыч, со своей сборкой.
– Ребятки, голову с меня снимут! Хорошие мои, не подведите!
– Снимут так снимут. Чужая беда не дерёт.
Он – к начальнику. Он – к Наум Аронычу. Бежит, руками трясет. Мы тут скорей, скорей – станок убрать да смыться вовремя.
У него смоешься.
– Снегирёв, – говорит печально, – ты куда идёшь, Снегирёв? Куда ты идёшь, Маслов?
– Домой, Наум Ароныч. Отработано.
– Отработано, Снегирёв, отработано, Маслов. Но надо еще. Еще надо. Не мне, Снегирёв. Родине, Маслов.
– Наум Ароныч, дело у нас.
– Я тебя прошу, Снегирёв. И тебя, Маслов. Два часа. Всего два часа. Сам не уйду, сидеть буду. Надо, ребята. Ей-Богу, надо.
– Наум Ароныч, да мы выпить намылились.
– Понимаю, Снегирёв, Понимаю, Маслов. Кончите работу – ко мне в кабинет. Каждому по стакану.
– По два, Наум Ароныч.
– По два, Снегирёв. Только сделайте.
И делали. Как вломим – стружка в потолок! А он тоже не уходит. Тут стоит. Беседует.
– Снегирёв, – говорит, – Снегирёв... Вот я гляжу, Снегирёв, на людей и не понимаю людоедов. Плохой у них вкус.
А Полуторка ему:
– Я дурак, Наум Ароныч. Истинно дурак. Это я пацаном умный был, а потом всё слабже головой да слабже. Идиотом, видно, помру.
– Что же нам делать, Снегирёв? Что с тобой делать? Может, Бога тебе вернуть, Снегирёв?
– Бога, Наум Ароныч, не вернешь. К Богу дорожка заросла.
– А ты протопчи, Снегирёв, ты ее протопчи.
– Без бутылки, Наум Ароныч, не протопчешь. А с бутылкой и топтать незачем: сиди – пей.
– Замкнутый круг, Снегирёв, вся наша жизнь замкнутый круг. Может, тебе, Снегирёв, хозяина вернуть?
– Хозяина, Наум Ароныч, тоже не вернешь. Он, хозяин, и сам сюда не пойдёт. Побоится. А и вернешь – мы по дурости опять скинем.
– Что же тогда будет, Снегирёв, что будет?
– А что есть, то и будет. День прошел – и ладно.
– Неладно, Снегирёв, ой, неладно. Жизнь не по резьбе пошла, Снегирёв, нитку рвем.
– Да уж порвали, Наум Ароныч, куда дальше? Голова говорит мне: возьми четвертинку. Я беру. Возьми еще, говорит. Я еще. Теперь поллитра, говорит. Беру. Теперь литр. И литр беру. Дурак, говорит голова, вот и напился.
– Я это слышал, Снегирёв. Это анекдот.
– Анекдот, Наум Ароныч. Так он про меня.
И станок выключает:
– Шабаш, Наум Ароныч, с вас причитается.
Тот побегает вокруг, побегает:
– Пошли в кабинет, Снегирёв, пошли, Маслов.
Сейф откроет, бутыль достанет, два стакана на стол.
– И вы с нами, Наум Ароныч.
– Я, Маслов, первую пропускаю. Такое у меня правило.
– Как знаете.
Первую выпили, он опять наливает.
– Хорошо тебе, Ароныч. Спирт под боком: пей – не хочу!
– А я не хочу, Снегирёв. Я, Маслов, и вторую пропускаю. Такая у меня привычка.
– Ты какой-то не наш, Ароныч.
– Наш я, Снегирёв, наш. Это я к спирту не наш.
– Я и говорю: какой-то ты не наш. Чем живешь – неясно. Помирать станешь – без бутылки и вспомнить нечего.
– Я, Снегирёв, перед смертью тебя вспомню. Мне и того достаточно.
Выпили мы по второй – и бегом, в проходную. А ребята еще там, в "Семи дорогах". Гудят на Серёгиных проводах! Мы и в цеху выпили, и со своими добавили. Вот это мужик! Хоть и не наш, а понимает! Евреи тоже разные бывают. И у курицы сердце есть. Бог и жидов манной кормил.
А через месяц – беда. Сгорел наш Полуторка. Ни на чем сгорел. Полыхнул синим пламенем. Был – и нету.
Утром приходим в цех, мастер бежит, черт одноглазый – "Пусто-один".
– Ай! Идите! Ай! К самому!
– Макарыч, а Макарыч, чего шестеришь?
– Ой, ребятки! Ой, в кадры! Срочно!
Идем. Полуторка, Серёга, Колюня с Иваном да я. Вся гопкомпания.
Заходим к начальнику. Сидит за столом будка: френч на нем, галифе, сапоги хромовые. Глаз стеклянный, зуб железный. В кармане ручек понатыкано. Хрен знает, откуда его прислали. Но дух в кабинете – портяношный.
Сидит будка за столом и не моргает. Моргнешь – враг проскочит. А на стене плакат самодельный: "Чекист начеку – шпион в тупику!"
– Здрасьте, – говорит, – граждане рабочие.
– Здорово, – говорим, – коль не шутишь.
А он:
– Граждане рабочие, у нас на заводе большое горе. Умер начальник самого первого отдела. Чуете?
– Чуем, – говорим. – Озяб начальничек.
– Не озяб, а умер.
А мы ему:
– Что так, что эдак – чужая беда не дерёт.
– Короче, – командует. – Садитесь в автобус, поезжайте на кладбище. Чтобы место было – о! Могила – о! Сам проверю.
– Может, сам и выкопаешь? – говорит Полуторка.
– Сам и ляжешь, – Серёга.
– Сам и накроешься, – Колюня.
– А мы уж тебя закопаем, – говорю я.
– Разговорчики! – кричит. – Разбаловалися! Поувольняем!
Кричи, кричи, нам-то чего? Погонялка не возилка. Мы, брат, станочники, нас везде нехватка. У тебя, вон, перед кадрами который год повешено: "Требуются станочники". Хрен к тебе кто идет.
– Ладно, – говорит. – Оплатим по среднесдельному.
Мы молчим.
– С надбавкой.
Молчим.
– С грамотой.
Мы к двери пошли.
– Граждане рабочие! – кричит. – Литр спирту!
– Два, – говорит Серёга.
– Канистру,– говорит Полуторка.
– Обопьётесь!– орет.
– Тебе-то чего? Было бы дело сделано.
А ему деваться некуда. У него в обед похороны.
Сели мы в автобус, лопаты положили, с ветерком покатили на кладбище. Солнышко светит, народ гуляет, спирт в канистре булькает. Чем плохо? Полуторка и говорит:
– Для начала ба не помешало ба...
Мы соглашаемся:
– Это точно.
Пробку отвернули, к горлу приложились, дальше поехали.
Серёга и говорит:
– Для почину бы неплохо бы...
– Неплохо.
Пробку отвернули, к горлу приложились.
– Ты ее не заворачивай, – говорит Иван. – Время терять.
На кладбище приехали – уже хороши.
Я говорю:
– В контору надо идти. Место получать.
– Иди, – говорят, – коли вызвался.
– Чего это – иди. Мне, что ли, надо?
– Успеем, – говорит Полуторка. – Сперва полежим.
Пошли по дорожке, глядь – могила выкопана. Хорошая могила, и место хорошее – куда ещё?
– Наша будет, – говорит Колюня. – Чего зря копать, когда накопано?
– Точно, – говорим.– И место нормальное: бугорок – не низинка.
Легли под кустиком возле могилки, слово за слово – канистру и опорожнили. Лежим – балдеем. На воздухе – раз. Среднесдельное – два. С надбавкой – три. Худо ли?
А Полуторка уже размяк, рассопливился, размечтался. Самые его мечты с балдения.
– Ребяты!– запел.– Володя! Серёга! Колюня! Иван! Вот ба так! Вот ба всегда! Вот ба на травке, на солнышке, на природе! Вот ба век станок не видать! Много ли нам надо, ребяты? Вовсе немного! Всего ничего! Земли кусок, да хлеба брусок, да бабу, да бутылку... Вот и всё! Всё, ребяты!
– Бутылку, – говорю, – за нее платить надо. И за хлеб. И за бабу.
– Володя! Друг! А земля-то на что? Землица наша?! Вот ба всю землю, весь шарик поделить поровну, по людям, по наделам – и живи себе! Живи, Володя! Свиней откармливай, самогонку гони, бабу брюхать, в гости ходи к соседу. В гости, Володя!..
– А пограничники? – говорит Колюня. – Хрен они тебе дадут в гости ходить, пограничники.
– Колюня! Друг! – радостно. – Нету! Нету пограничников! И границ нету! И заставы! И проволоки колючей! Твой надел, мой надел, его надел... Сам себе пограничник, Колюня! Сам себе!
– А не хватит? – говорит Серёга. – Разделим землю, а на всех мало. Что тогда?
– Серёга! Друг! Хватит! На всех хватит! Точно тебе говорю! У нас Сибирь нетронутая. У нас тундра пустует. А и не хватит– не беда. Умнемся. Потеснимся. Приживемся. Не впервой в тесноте-то, не впервой... Ты ее дай, землицу, я тебе в тундре виноград выращу. Виноград, Серёга!
– Землицу... – говорит Иван. – Тебе дай землицу – ты ее первый пропьёшь. Промотаешь, просвистишь, за бутылку спустишь.
– Ванюша! Друг! Плохо ты обо мне думаешь! А дети? Я ее детям оставлю. Внукам. Моя землица-то, моя! Свое, Ванюша, не пропьешь, а и пропьешь, так свое... Кому что за дело?
– А начальство, – говорю, – куда девать? Тоже по наделу?
– Тоже, Володя, тоже! И начальству по наделу. Нехай живеет.
– Хрен оно будет работать, твоё начальство. Ему руководить надо.
– А нечем! Нечем, Володя! Руководи, хошь, женой, курями, поросятами...
– Начальство найдёт чем, не боись.
Тут музыка заиграла, барабан застучал: несут жмурика. Впереди крышку волокут, позади сотрудники топают, нехорошим словом покойника поминают. И настроение у всех веселое! Раз – погода хорошая. Два – с работы ушли. Три – с похорон домой. Рабочий день, а вроде как праздник.
Мы руками машем: сюда, мол, сюда!
Начальник в галифе подошел, всё оглядел:
– Молодцы, – говорит. – И могила хорошая, и место не хуже. Бугорок – не низинка.
А мы:
– Стараемся, гражданин командир. Как для вас.
Тут дождичек брызнул, глину смочил. У нас и со спирту ноги разъезжаются, а теперь и подавно.
– Мужики, – говорю, – не осрамиться бы.
– Не боись, Володя. Всё путем.
Прихватили мы его, сердешного, на веревки, опускать стали. Полуторка на глине разъехался, чуть следом не загремел: еле его словили.
Начальник ему:
– Марш отсюда! Напился, негодник!
А тот:
– А закапывать кто будет?
– Без тебя закопаем.
Влез начальник на глину, речь пошел толкать:
– Граждане, – говорит, – сослуживцы! Мы провожаем в последний путь прекрасного человека, образцового семьянина, исполнительного работника, с которым мне довелось работать долгие и трудные годы. И везде – на Колыме и на Воркуте, в Потьме и на Дальстрое, – он зарекомендовал себя как честный и принципиальный труженик. Из лагеря в лагерь, из тюрьмы в тюрьму – вот путь этого удивительного человека, мученика на своем посту, страдальца за народные интересы...
Тут опять трубы заиграли, барабан забил. Волокут гроб и прямо к нам.
– Мужики, – говорю, – накрылись половым органом. Хозяева идут. Которые копали.
– А чаво? – говорит Полуторка. – Мы ничаво. Сторожить надо было.
Встали они со своим гробом, глядят – удивляются. Вышел от них мужчина во френче, в галифе с сапогами, в кармане ручек понатыкано, и говорит:
– Вы, граждане, в чужую могилу хороните.
– Как это – в чужую? – говорит наш. – Мы своего начальника в свою могилу кладем.
– А мы,– говорит тот и на глину лезет,– это место давно приглядели. Бугорок – не низинка. Специально для нашего начальника. Граждане сослуживцы, подтвердите!
А сослуживцам – плевать. Сослуживцы друг с другом перемешались. Наши с теми, да те с нашими. Им, сослуживцам, задержка на пользу. Им бы еще чуток и по домам!
А эти двое на глине стоят, пузами уперлись, ровно близнецы: оба в галифе, оба в сапогах. Глаз стеклянный, зуб железный, дух портяношный.
– Вынимайте! – кричит тот. – Это наша могила!
– Да вы знаете, – кричит наш, – кого мы хороним?
– А вы, – тот, – знаете? Да наш кем только не был, где не побывал: и на Воркуте, и на Колыме, и на Дальстрое...
– И наш,– кричит наш,– тоже побывал! В тех же местах...
– Да наш,– орет тот,– семнадцать лет промучился! Из лагеря в лагерь, из барака в барак... От цынги чуть не помер! За киркой загибался!
– А наш, – орет наш, – тоже мучился! Ты их корми, ты их конвоируй, ты их работой обеспечь, ты их потом реабилитируй...
– Что вы мне говорите! – пихается тот. – Будто я не знаю! Сам кормил, сам и реабилитировал...
– А я, думаешь, нет? – пихается наш. – У меня стаж с Беломорканала...
– Вынимай своего!
– Не выну!
– Сами вынем!
– А в карцер?
– А в рудники?
– А к стенке?..
Глина скользкая, сапоги разъезжаются. Пихнулись посильнее и поехали вниз – не удержаться. Бегают по гробу, каблуками по крышке стучат:
– Граждане, помогите! Граждане, поднимите!..
Полуторка спьяну как заорет:
– Закапывай!
И полный совок туда, в яму.
А они, хором:
– Сослать! Сгноить! Без права переписки!..
– Закапывай! – орёт Полуторка.
И еще совок, и еще…
Еле мы его оттащили.
На другой день – расследование. Что да как.
Этот, во френче, за столом сидит, щекой дергает, и глаз у него, который стеклянный, будто запотел. Начальник наш, Наум Ароныч, на стуле сбоку пристроился. Мы, ханурики, у двери топчемся.
– Это, – говорит френч, – провокация. Это, – говорит, – вредительство. Диверсия на подрыв авторитета.
– Будет вам, – говорит Ароныч. – Давно уж мы таких слов не слышали.
– Не слышали, – грозит, – так услышите. И не один раз.
– Странный вы какой-то, – говорит Ароныч. – И одеты странно. Все уж давно в костюмах, а вы еще во френче.
– Это я не еще, – говорит, – это я уже. Опять. Снова. Вы меня понимаете?
– Я вас понимаю. Я вас хорошо понимаю. Замкнутый круг, – говорит Ароныч, – вся наша жизнь замкнутый круг.
– Диалектика, – объясняет френч. – По марксистско-ленинской спирали. А этих уволить. За нарушение трудовой дисциплины.
Тут я говорю:
– Между прочим, гражданин френч, а кто это нам спирт давал?
Это он без внимания. Это он – мимо ушей. Старая практика: чего не хочет, того не слышит.
– Предлагаю, – говорит, – обсудить, осудить и выгнать.
– Согласен, – говорит Ароныч. – Если вы мне сразу дадите замену. Пятерых станочников шестого разряда.
– А где я вам их возьму? Рожу, что ли?
– Пятерых не родишь, – говорит Полуторка. – При твоем пузе – пару, от силы троих.
Это он опять мимо ушей. Только глазом зыркнул, будто прицелился.
– Тогда, – говорит Ароныч, – пишу рапорт директору. Цех оголен, станочников нет, плана не будет.
Тот в затылке чешет:
– Хорошо, – говорит. – Этим выговор и без премиальных, а того, – показывает на Полуторку, – за ворота. С волчьим билетом. Это он глину в меня кидал.
Видит Ароныч – не отстоять Полуторку. Вот он и говорит:
– Так-то оно так, да вот откуда они спирт взяли? Не мешало бы тоже разобраться.
Тот и на него глазом зыркнул. Будто прицелился.
– Что предлагаете?
– Пусть сам уходит. По собственному желанию.
– Согласен, – говорит френч, а по морде видно – не согласен.
Тут Полуторка и говорит:
– Выгоняешь, гражданин командир?
– Выгоняю.
– И тебе не тяжело?
– Чего это мне – тяжело?
– А того, что я член на тебя положил. С пробором.
Тот – орать! Тот – ногами топать! Уволили Полуторку по плохой статье, запись влепили в трудовую книжку.
Выходим – и к нему:
– Васёк, ты чего?
А он:
– Чаво, чаво – ничаво... Терпелка кончилась. И воробей на кошку чирикает. Бывает, и вша кашляет.
– Васёк, – говорим, – а дальше-то как?