35
К моему удивлению, Щудерек ответил на вопрос, который всё-таки я решился задать в последнем порыве - видя, что он уходит и терять мне нечего: кому он отсылает стихи?
- Человеку, который тоже был тут. Тут мы и познакомились. Освобождаясь, он предложил мне свой адрес.
- Ну вот видите же! - вскричал я. - Значит адреса всё-таки берутся. А вы говорите, что они ниоткуда не берутся!
Он промолчал, глядя мимо. В его лице ничто не дёрнулось - ни в сторону возражения-пояснения, ни в какую другую. И я подумал: "Это он говорил для красоты - что адреса не берутся. Эх, эх! - весь этот мрак его взгляда - не более чем простенький романтический артистизм, который так простенько его тащит… Симулякр экзистенции, - фу, как это по-детски…" - (Надо заметить, что позже, ознакомившись с его поэзией, я почти не изменил этого мнения, явившегося вдруг и как бы по случайному наитию, - только чуть-чуть уточнил его.)
36
Моего второго духовника звали… Нет, не могу вспомнить. Вот напрягаюсь, напрягаюсь - и ничего. Имя улетучилось. Правда, я был у него недолго - с месяц. Значит, четыре или пять раз был на исповеди (по понедельникам). Он не вдавался в подробности, принимал меня совершенно формально. Всегда казалось, что он думает о чём-то другом, очень далёком. Я говорил обычную тягомотину, в основном, выдумывал: "…сделал в келье столько-то упражнений таких-то… концентрация средняя, но, в общем, достигалась легче… в лесу сидел - медитации о целесообразности в природе… враждебного отношения не чувствую уже давно…" Он кивал, не слушая, витая мыслями в непостижимых для меня сферах… "На службу сходил один раз, выстоял до конца. Второй раз не выдержал: возникло чувство отчуждения - и ушёл…" Он кивал. "Сделайте, - говорил, - ещё таких-то упражнений столько-то". Потом кратко сообщил мне, что его переводят из монастыря (с повышением, как я понял) и что теперь моим духовником будет хавий Омнумель - он передаёт меня ему с благоприятным отзывом… И вообще считает, что моё состояние почти нормализовалось и в монастыре меня держать… вот только инициация… но её можно пройти и в миру… - Видимо, поскольку сам уходил, то и благодушествовал таким вот образом. Я было поверил, обрадовался. Однако вышло совсем не то. - Хавий Омнумель… О, Боже мой! - что за тип оказался этот Омнумель!.. И вот теперь я думаю: не нарочно ли он меня передал в эти ежовые лапы, фальшиво успокоив? - Ведь это логично: я исповедовался фальшиво, и он ответил в тон мне. Думал о своём (может быть, о близком повороте карьеры), а сам всё слышал и понимал… Кивал… Ведь и понимать-то особо там было нечего, всё и так со мной ясно.
37
Он отвернулся, горько хмыкнув, и, подобрав шишку, стал, как белка, отшелушивать от неё чешуйки, бросать на снег.
То, что он пытался мне внушить, было не так просто. Путь к этому занял у меня больше года.
"Монастырское быдло… Обыватели… Разве они поэты?… Из них поэтов, может быть, один или два".
- Кто?
- Ну, Щудерек… Знаете его?
- Допустим, знаю. А ещё?
- Ну, даже трудно так сообразить… Клапк ещё есть. Но я не могу вас познакомить, он мне не доверяет. Ко всем лезет со стихами, а меня обходит стороной. Не знаю, почему. Хотя самому деться некуда: его бойкотируют. Даже, как дети, устраивают ему игры в вонючку… И это при том, что от него не пахнет совсем…
- Как это не пахнет?
38
И лишь на волне происходящего мы… - Нет, я снова начинаю и не могу закончить: я так и не понимаю, к чему ведёт эта фраза… Но настанет миг - и очень скоро, - когда происходящее перестанет происходить со мной, и тогда…
39
Единственная слабая надежда всегда остаётся на то, что "любитель" сам тебя попросит тайком. Но такой праздник казался мне фантастически невероятным: пишут-то все, а "любителей" из них… - сколько? кто знает? - может один или двое. И почему этот оригинал (достаточно капризный, в моём представлении) должен обратить внимание именно на меня, когда кругом три, даже четыре сотни других? Как, по каким признакам может он заподозрить, что твои стихи ему придутся по вкусу больше, чем вон того, к примеру, насмешливого и нервного очкарика? (Пишу - и вижу перед собой лицо Клапка.)
40
- Это не так позорно - читать стихи, - как вы думаете!
Эта фраза заставила меня задуматься не на шутку. Год ушёл у меня на то, чтобы её осмыслить, сделать выводы, привыкнуть и начать некоторые действия. Но в тот момент, когда я её услышал, я был в горячке погони: только что скакал по скалам за моим читателем и настиг его, торжествуя и негодуя. Ему было некуда бежать дальше: он стоял на краю обрыва. Я смотрел и думал: почему я прежде не замечал этого лица? - оно было довольно выразительным: высокий лоб с залысинами, маленькие глаза во впадинах под бровями, толстый нос, беззащитные губы, которые, казалось, собрали в себе, неопределённо змеясь, весь его испуг и смущение (в отличие от глаз, буравивших меня нагло), маленькая жёсткая борода, опоясывающая лицо снизу (нижняя губа, как и усы, выбрита).
- Кто вы?
Он назвал себя.
По некоторым причинам, которые не буду здесь объяснять, я не укажу его имени. Он много сделал для меня в последующее время моего заточения, но дело не в том, что он читал мои стихи: он дал простор моему поэтическому самочувствию в концептуально новом направлении. От этого презираемого монастырём отщепенца я получил важнейшее представление о свободе (в специальном смысле, доступном, быть может, только дерзнувшим, призванным поэтам, а не тем, что пишут по принуждению, в природой обусловленных припадках и после стыдятся своей вони…) Да, именно он дал мне эту свободу, а совсем не те местные руководители душ… Хотя Клапк считал… даже был убеждён (почему он и не желал, когда я предлагал, воспользоваться его дружбой и чтением)… но я проговариваюсь - а ведь я сказал, что хочу об этом умолчать.
41
- Это вы мне подкладывали? - выкрикнул я злобно, надвигаясь на него (он стоял на уступе над пропастью, бежать было некуда).
- Нет! Боже упаси! Боже упаси! Я только хотел посмотреть. Я, видите ли, сам стихов не пишу, но мне очень интересно… очень интересно…
- Как же! А первый тайник, в дупле? Кто подложил туда, а? Вы, значит, ходите за мной? признавайтесь!
- Ох, да, признаюсь: я видел тот тайник, видел тот тайник, залезал в него. Ну что ж, если на то пошло, я следил за вами. Я просто признаюсь: вы заинтересовали меня. Но в тот тайник подложил не я, а Марой, ваш приятель.
- Марой?
- Да. У него тоже проблемы с адресацией, как и у вас. А вы не знали?
42
Если, поэт, ты думаешь, что
муза - девушка… или что
ты у нее ты у неё, по крайней мере,
первый столь
искусный любовник, - тогда позволь
предупредить, чтобы ты не…
Впрочем, каждому - по его вере,
также и мне.
43
Позже я видел его на богослужениях весьма тщательно выполняющим все надлежащие упражнения. Да, он этого не скрывал. Может оттого и пошёл слух?… Но если он был читающий хавий (я всё-таки проговариваюсь, иначе не получается), то почему скибы не убрали его из монастыря? - Нет, понятно: такого уникума надо было беречь - и в этом опять свидетельство потайной мудрости скибов. И хотя мудрость их обычно являлась в смешных (для меня) формах, в данном случае, однако, ни с какой стороны я не видел бы, как ни крути, над чем здесь можно усмехнуться.
44
Меня выпустили, и я пошёл вниз по тропе. Двести метров крутой скалы, отделяли ворота монастыря от площадки, где заканчивалась автодорога. Моя невеста не приехала встречать меня, но я объясняю это не тем, что она постеснялась (не такова она была!), а просто её не успели предупредить: слишком быстро всё решилось со мной… Часа два пришлось подождать монастырского автобуса, но зато я успел всё хорошенько обдумать и кое-что всё-таки понять…
45
Клапк обладал уникальным поэтическим даром: его стихи были лишены запаха. Поэтому он беззаботно носил листочки рассованными по карманам - благо они были невелики: он писал только восьмистишия. Два я уже вставил в тех местах, где они вспомнились к слову. Они принадлежат к громадной, даже бесконечной серии, которую он условно называл "Поэт и ты", хотя там всюду есть ещё одно лицо - "я", а "поэт", в общем-то, присутствует не обязательно. Вот например:
Сцеживать звенья нудных цепей
тихо умею всегда и теперь.
Вот ты блаженствуешь,
ибо я пуст, как звук.
Жесты легли, поступки молчат,
ты путешествуешь
в разных морях,
якорь сорвав и рядом со мной заснув.
Я пытался докопаться до его тайны, она меня очень интересовала. Я спрашивал: "Клапк, а ты, когда сочиняешь, что ты испытываешь?" Он пожимал плечами: "Ну, как - что?" - "Нет, но - ты холоден или горяч? Восторг, так сказать, поэтический, он - есть?" - "Конечно! Без него - какой смысл?" - "Нет, но… я имею в виду напряжение: ты - напряжён? Может быть, ты мастурбируешь?" - "Ну ещё бы! Отлично мастурбирую! Как все, так и я. А что тебя смущает?" - "А то ты не понимаешь! Запаха-то нет!" Он поджимал губы: "Ну, не дал Бог. Что дальше?" На самом деле он это не воспринимал как преимущество: честно считал, что его поэзия не настоящая в каком-то смысле.
46
И впоследствии, когда я вернулся из монастыря и некоторое время ещё жил дома (до смерти мамы), мы с сестрой ни разу не заводили разговора о стихах. Я доставал книги, изучал их, а от неё прятал… Хотя она знала, - ведь я всё-таки послал одно письмо, и она его даже хранила, как я потом узнал, - нашёл это письмо в её заветной шкатулке. О, какой нестерпимый стыд я испытал при этом! - стыд, но и что-то вместе с тем… что-то, что-то другое…
47
- Неужели никогда, ни разу ничего такого?
- Нет, а почему…
- Но вы же говорили, она живёт без мужа?
- Да. Он сбежал. Бросил её с маленьким ребёнком… В принципе, я мог бы его разыскать, но зачем? Морду набить? - Нет в этом никакого смысла…
- Так наверное, она уж что-нибудь… Во всяком случае, могла бы попробовать…
- Нет, ну, о чём ты… Там не до стихов. Это мы здесь позабыли уж, как люди крутятся, высунув язык, целый день! - А у неё мать больная на руках, сыну два годика, - какие там стихи!
Недоверчиво мотнул головой, хмыкнул.
- Вдохновение от этого не зависит, - заявил он, - праздность наша здесь не при чём. Даже наоборот: бывает что при самых немыслимых, затёртых, сдавленных обстоятельствах оно как раз и начинает переть вдруг из человека… Но почему ж вы не поинтересовались? - Послали б раз что-нибудь своё, - может и её как-то вызвали б на откровенность?
- Да ты… как ты смеешь мне… куда это ты зарываешься? - от изумления и гнева я вдруг растерялся. - Ага, и чтобы я потом с тобой обсуждал, тебе давал читать, - ты это имеешь в виду, да? этого ты хочешь? –
Но мои угрожающие выпады его не смутили. Он только опустил глаза и досадливо отмахнулся от моего крика:
- Эх, знали вы о чём говорите!..
- О чём?…
- Да просто вы… - И тут он взглянул на меня прямо и тяжело, с совсем необычной для него серьёзностью: - Запомните хорошо мои слова: я уверен, что так будет: очень скоро все лучшие поэты будут женщины! Всё к тому идёт. Мужская поэзия - ничтожна и исчерпала себя. Мужская поэзия рядом с женской - это вроде рисунка чертёжника рядом с полотном живописца!
- Вот как?
- А что касается - я прочту, вы прочтёте, - так неужели вы ещё не поняли… Не выпутаетесь никак из монастырского идиотства…
Он отвернулся с горечью и, подняв шишку, стал отшелушивать чешуйки и бросать на снег, как белка.
48
От него я впервые услышал про Клапка, я уже писал. Но прошёл ещё год, наверное, прежде чем мы познакомились. Клапк был изгоем, и мой "читатель" тоже. А я не мог преодолеть монастырские предрассудки: против "общества" оказался слабоват… Да и предрассудки ли это - кто скажет? В них что-то вечное, может быть, жизненно важное, как в каких-нибудь древних санитарных нормах, которые животное выполняло инстинктивно, а человек, очнувшись, переносит свято, не думая, в свои заповеди…
Как бы там ни было, а я не мог, например, допустить, чтобы кто-нибудь из моих знакомых - да тот же Марой - увидел меня разговаривающим с "читателем". Я чувствовал зависимость от этого густого мнения, разлитого вокруг, - безличного, деперсонифицированного, как "святость места", а потому и обязательного. - Мы встречались тайно, далеко за пределами обычных прогулочных маршрутов - у третьего тайника, который я сделал, чтобы можно было ему передавать стихи и письменно договариваться о встречах… "Три тайника - как три духовника"… Довольно глупая строчка, но навязчивая. Вот так и засела…
49
Поскольку ясно, что лишь на волне происходящего мы вздымаемся… движемся: волна несёт нас, но мы можем возрастать в направлении против неё, скользить по её склону вверх, - опять же, конечно, лишь используя её энергию (или информацию, если угодно)… - постольку, таким образом… Да, то есть нет: всё это пока именно только образы, образы, образы… Метафоры, - хоть и довольно универсальные…
50
С кем я разговаривал о поэзии, - так это с Оранисом, моим племянником. И немного горжусь этим: ведь он стал известен как поэт (в отличие от меня), а, по сути, учил-то его я - он никогда не бывал в скибских монастырях… Жизнь прошла, - что сделано - непонятно, бумажек вонючих не собрать, не вспомнить. А вот есть этот юноша, - по привычке считаю его, а ему уж за сорок, - и всё-таки как бы не всё это зря… Хотя пишет не сказать чтобы… Какие-то слабовольно-слащавые стихи у него… Ну, это на мой вкус. По-моему - так лучше Клапка никто никогда не писал. Скоро я найду случай ещё что-нибудь процитировать.
51
Щуплый, небольшого роста, вечно взъерошенный, в круглых очках - Клапк в миру был миллиардером, даже не точно знавшим, сколько именно у него миллиардов. Этот мальчишка, которому на самом деле было сильно за сорок, стоял во главе громадной империи, объединившей под своей властью производство и сбыт всех видов порно-продукции. Фильмы, книги, журналы, игрушки, - бесконечная и безразмерная сеть секс-шопов по всему миру (в некоторых странах невидимая, ибо нелегальная). Всё, кроме борделей, которые принадлежали другой империи, с которой, как он сказал, у них шла бесконечная, острая война - на смерть. Война, как он сказал, не за "деньги", а из концептуального разномыслия. А то бы давно нашли обоюдоудобные условия слияния - так надоела изнурительная безысходная схватка, пожирающая миллиарды той и другой стороны… Но вдруг оказалось, что есть третья сторона. И она вмешалась. - Скибы… Клапк уверял меня, что они похитили и изолировали всю верхушку воюющей с ним империи тоже. Ему передали информацию об этом. Где изолировали? - никто не знал. У нас их не было… Но есть же, наверное, другие монастыри? - Где-то есть. Может быть, совсем здесь близко, в горах…
Клапк - один из немногих - был лишён связей с внешним миром (мера резонная, если принять во внимание его безграничные финансовые возможности). Его держали в монастыре шестой год, и положение его становилось всё хуже. Первое время он ещё мог иногда передавать письма с теми, кто освобождался. Но, упорствуя в публичности своей поэзии, он сделался наконец "неприкасаемым" и закрыл для себя эту отдушину. Точно так же и снаружи - сначала приходили к нему редкие известия через письма его монастырских приятелей, - если кто-то из них шёл на риск и оказывал ему такую сложную, двуступенчатую услугу и если цензура скибов давала сбой… Да, сбои случались, но причины их столь же трудно себе представить, сколь и механизм самой цензуры. Говорили, что хавии-цензоры не только не читают писем, но даже не распечатывают - ни входящих, ни выходящих. Я могу в это поверить: ведь умел же мой духовник, Омнумель, разговаривать со мной молча, - более того: он и мне давал такую способность во время исповеди, а в другое время её у меня не было.
52
Мы стояли на буром мху, влажном от тающего снега. Неисчислимые тонкие нити испарений создавали в воздухе некое абсурдное марево - подобие бесструктурного кристалла. Нельзя сказать, чтоб это был туман. Но - светящийся - он проникал повсюду, как равномерная субстанция, и всё собой держал. Дрозды перелетали в можжевельнике, клевали ягоды - терпкие, горькие, масляные, - как они могут? Но у них дефицит всегда энергии, им надо летать, это не то что писать стихи на бумажках!
- Это стремительное падение в пропасть, - сказал он (Клапк). - И что я могу? Если бы я умел скользить по ниспадающей волне вверх, как это делают на досках, на пляжах. Но я никогда этим не занимался. Волна меня несёт - и впереди скала. (Волна поэзии, а скала - мифа, народного сознания, - ты понимаешь.) Единственный исход - чтобы не разбиться как барану - это пресечь сознательно: суицид. Так?
- Ох, ну ты… - вырвалось у меня.
Но тут же, впрочем, я замолк.
53
- Ну хорошо, ладно… Но ты понимаешь, что это такое - послать сестре?
- Что?
- Щудерек сказал, что это совет хавия. Ты хавий, что ли, а?
- Я?… Боже упаси! Боже упаси!.. Как вы могли такое подумать! - и снова (так было у него всегда) бесконечное противоречие между наглой усмешечкой во взгляде и губами, искренними и испуганными, мямлющими и спешащими одновременно.
- А что мне думать? - Ты проговорился. Откуда ты знаешь стихи Щудерека? Разве он тебе давал?
- Ну, не то чтобы… Вы с ним разговаривали? Когда?
- Не важно. Было дело. Давно.
- Он обычно ни с кем не разговаривает…
- Вот именно. И у него есть адрес, куда посылать.
Мой читатель скромно улыбнулся:
- Я знаю. Это Пелсень, его друг. Он был и моим другом. А сначала они оба бедствовали и отдавали платным, - пока я не познакомился с Пелсенем и не научил его самого читать… Потом он брал у Щудерека и показывал мне. Немного, но мне было достаточно, чтобы оценить его талант…
- А сам Пелсень - сильный был поэт?
Он замялся:
- Ну, как вам сказать?… По дружбе-то я, может быть, преувеличивал… То есть мне казалось… Дружеские, тёплые чувства искажали, наверное, перспективу…
Ценителям и коллекционерам поэзии тут, наверное, придётся поломать голову - что это за Пелсень? Ничего пояснить я не могу. Не знаю. И не очень интересовался. "Читатель" из его опусов ни одного наизусть не помнил, а бумажки не сохранил, сжёг когда-то. Сложно было их хранить, и, видно, не особенно-то нужно… Так что я не представляю, каким образом "ценители" станут теперь разыскивать монастырские стихи Щудерека и чем может им помочь моя подсказка.
54
Дважды Клапк пытался из монастыря убежать. Он рассказывал. Оба раза он терялся в горах, блуждал по нескольку дней и в конце концов выходил на вершину, с которой открывался вид на этот же монастырь. И он обречённо тащился туда из последних сил, только бы не умереть. Можно представить себе его отчаяние… Он написал поэму, очень страшную, - про деревенского мальчика, сироту, которого родственники отдали учиться в город, в интернат с жестокими, бесчеловечными порядками. И вот мальчик бежит назад в деревню, но не знает, где она находится. Он не может даже выбраться из города: петляет по бесконечным улицам, а город нигде не кончается. И в результате он оказывается у дверей своего интерната, и привратник хватает его…