- Перестаньте дымить, - сказал Зингер, - это не очень романтично, когда женщина курит трубку. А к признаниям я привык. И не в молодости, а в старости. С тех пор, как я подал на выезд, мне признаются любви, в среднем, раз в неделю. Согласитесь, это довольно часто для моего возраста? Другой бы потерял голову, но я берегу ее для Святой Земли… Неправда ли, это адский труд, признаваться в любви, такому как я? Какая смешная вещь - клясться мне в любви до гроба. Во-первых, что это за любовь, на несколько месяцев или даже лет; а во-вторых им так хочется за меня, как мне в родную землю.
Он засмеялся и стал набивать трубку.
- Скажите мне, девочка, почему вы хотите бежать отсюда?
Она вдруг почувствовала, что может говорить с этим человеком искренне и просто.
- Марк Аркадьевич, - сказала она, - однажды я гуляла по городу и вошла в туннель. Автомобильный туннель, каких-то метров сто… Там было много машин, и где-то в середине я почувствовала, что мне не хватает воздуха. Мне нечем было дышать. Я страшно испугалась и побежала. Я бежала, как угорелая, на свет в конце туннеля. Боже мой, как я бежала… И потом долго не могла отдышаться. У меня сейчас такое чувство, что я посреди туннеля, в котором не видно конца…
Она отпила виски. Зингер долго смотрел в окно, на Литейный и на кусочек Невского, и на громыхающий трамвай, и на очередь за лимонами, а потом просто сказал:
- Хорошо, - сказал он, - раз уж вы меня так любите - хорошо. Я согласен. И мы с вами, невеста моя, пойдем в ЗАГС…
Катя вскочила и поцеловала Зингера.
- Только без этого, - буркнул он, - давайте без объятий. Приготовьте все документы, и завтра я вас жду у себя.
- Завтра? - переспросила Катя. - Простите, но завтра я не могу.
- Почему?
- Я сначала должна развестись…
- Вы замужем?!
- Да, - ответила Катя.
- И вы его любите?
- Да.
- И он остается?
- П-пока, ненадолго. Он не нашел себе еще невесты, понимаете? Но он найдет, он…
- Девочка моя, - перебил ее Зингер, - не расставайтесь! - Глаза его вдруг запылали: - Не расставайтесь, заклинаю вас! Только вместе. Вместе! А не можете вместе - так вместе здесь! В туннеле! Скажите мне, что вам свобода без него? Что вам радость без него, чей стан подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических? Ерунда!!! Это я говорю вам, потому что я бродил уже по этим горам, я шагал уже по земле ханаанской и дышал воздухом пророков, но не было мне покоя, потому что она была здесь. Здесь!
- Кто она? - спросила Катя.
- Что вам скажет ее имя? - ответил Зингер. - Можете называть ее Суламифь. Хотя звали ее иначе. Но если хотите - "Песнь Песней" Соломонова - это про нее. Потому что волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… Я уехал в шестнадцатом. В Палестину. И она должна была вскоре приехать. И мы должны были жить у самого Мертвого моря. Как наши пророки… Но она не приехала. Эта Суламифь стала комсомолкой, в красной косынке. Суламифь решила строить новое общество братства и справедливости. И я бросил все и вернулся к ней. На это болото!
Он вздохнул:
- Это сильная штука - любовь, если она может заставить вернуться сюда…
Он долго пыхтел трубкой и молчал. И Катя молчала.
- Я бегу тоже ради любви, - сказала потом она. - Потому что я люблю его, а он не может здесь жить…
- Я вернулся ради любви, - вздохнул Зингер, - вы бежите ради любви. Все ради любви. Но извините меня, девочка моя, если я вас спрошу, что вы будете делать там, когда он не приедет?
- Он приедет, - уверенно сказала Катя.
- Вы верите, как верил я! Как я ее ждал там! Нет поэта, способного описать это. А потом - приехал… И она - пусть для вас она останется Суламифью, - она не могла себе простить, что из-за нее я вернулся сюда. Всю жизнь она не могла себе этого простить. Она говорила, что все это из-за нее, что я пошел в тюрьму, потом на войну, потом снова в лагерь… И что из-за нее погибли оба наших мальчика… И она говорила "Посмотри, что наделала любовь! Полюбуйся ее делами!" И что я мог ответить? Ничего! Потому что любовь сильна, как смерть! Да, она прозрела быстро, она быстро сдернула эту алую косынку, не было поздно… Всю жизнь она считала себя виновной во всем. От этого она и умерла… Я так думаю… Вся наша жизнь здесь была стремлением туда! Туда! Но нас не выпускали. Нас не выпускали даже тогда, когда выпускали уже многих. Они не объясняли почему. И она заболела… Это была тоска. Тоска по тому, что она никогда не видала… Я так и не вывез ее…
Он смотрел в окно, и слезы медленно катились по его чисто выбритому лицу. Потом он указал на портреты, висевшие на стенах.
- Это она, - сказал Зингер, - я любил рисовать ее… Все сорок семь лет…
Катя долго смотрела на эту Суламифь, которая на всех портретах была такой молодой, и чем дольше смотрела, тем больше ей казалось, что Суламифь ей что-то говорит.
Зингер глядел на портреты взглядом влюбленного человека.
- О, ты прекрасна, возлюбленная моя, - тихо произнес он, - ты прекрасна…
И Катя вдруг ясно увидела, как женщина с портрета улыбнулась и сказала "О, ты прекрасен, возлюбленный мой, ты прекрасен…"
- Я поеду с вами, - сказала Катя, - я не хочу здесь жить…
…И прошло то лето. И осень. И зима. Весна и еще одна зима… Провожал их Саша и больше никто. Зингер взял с собой один портфель: фотографии и несколько книг. И еще многое. Но таможня не смогла этого обнаружить - все было в его старом и добром сердце…
У Кати в сумочке лежали тоже фото и губная помада…
Они поднялись по трапу и обернулись. Было начало весны. Светило солнце. Саша стоял уже далеко, на балюстраде, и махал им рукой. Катя поправляла волосы, чтобы незаметно стереть слезы.
- Он приедет, - сказал Зингер.
Самолет разбежался и полетел прямо, к веселому солнцу…
- О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна…
- О, ты прекрасен, возлюбленный мой, ты прекрасен…
УХОДЯ ОТ ВАС…
ВСТУПЛЕНИЕ.
В семидесятых годах великий и могучий Советский Союз, родина социализма, неожиданно начал напоминать родину феодализма и пирамид древний Египет - с его обширных территорий начался исход евреев, хоть и не под водительством Моисея, но все на ту же ханаанскую землю…
Во все века евреям жилось лучше всего в тех землях и странах, где их не было. Там их не громили, не грабили, не насиловали и не называли "жидами". Такой страной хотела быть и Русь. С глубокой древности она мечтала любить евреев и поэтому с первых дней своего существования категорически запретила им появляться на своей территории.
Однако евреи, надругавшись над первой любовью, перешли границу и стали размножаться на ее необъятных просторах. Вы спросите, почему евреи, которые считаются такими умными, косяком пошли в Россию? А почему дельфины, такие умные, почти такие же умные, как евреи, косяками выбрасываются на берег?..
С первого же дня их главным делом, вне зависимости от основной профессии, было верой и правдой служить козлом отпущения. Нигде в мире не было такого многочисленного стада козлов этой редкой породы… В чем только не винили евреев - в неурожаях и бесплодии царицы, в крепостном праве и в его отмене, в татаро-монгольском иге и в геморрое, в рождении Ленина и в его смерти, в революции и в контрреволюции, в погромах и антисемитизме. И здесь они были правы - не было б семитов, не было б и анти! Если б загадочные предки не перешли границы, разве надо было бы сегодня всем миром бороться за право свободного выезда? Разве надо выезжать оттуда, куда не въезжал?
Долго они мучились и не видели выхода. Но, как известно, выход обычно там, где был вход! И вот, через сотни лет, через ту же границу, только в противоположном направлении, двинулись караваны евреев. Перед евреями открылась новая, доселе неведомая страница. За всю их историю случалось разное - их бросали в костры, а иногда и в пропасти, сажали на кол, отрезали бороды и другие важные части тела, гнали в плен и кидали на растерзание львам и другим хищникам. Но никогда их не продавали. Вернее, продавали, но в рабство. А сейчас евреев впервые продавали на свободу! И как продавали!.. Бедного Иосифа братья продали за какие-то тридцать серебренников. Это же смех! Евреев же продавали за золотую пшеницу и прецезионные станки, за бокситы и компьютеры, за автозаводы и трубы большого диаметра, за говядину и свинину, за дружбу и взаимопонимание с США. Они ценились дороже золота, мехов, бриллиантов и якутских алмазов…
Массивная дверца огромной клетки приоткрылась, и все живое, что было там, старалось выскочить, выпрыгнуть и выползти. Смывались интеллектуалы и уголовники, светила и темные личности, рабочие и паразиты, ученые и актеры, писатели и читатели, врачи и их пациенты и даже, как утверждали, выпорхнул один генерал… В этой бескрайней клетке они оставляли свою первую любовь, несбывшиеся мечты, друзей, солнечный пляж, водку, Невский проспект, сибирские пельмени, сосны на дюнах и белую ночь… Но кто знает цену свободе, даже одному его глотку?..
Крошечный Израиль, который люди с плохим зрением и антисемиты с хорошим не могли найти на карте, всколыхнул непобедимый Советский Союз. Евреев запугивали. Израильские женщины, - писали газеты, - обязаны служить в армии и отдаваться по первому требованию командира. Все члены Кнессета имеют право первой брачной ночи на всех вновь прибывающих. Прибывающих профессоров прямо в аэропорту, под предлогом религиозного обрезания, кастрируют и направляют евнухами в спецдома на Мертвом море и т. д. Но самым страшным было то, что в Израиле был разгул антисемитизма - еврей не мог стать раввином, его заставляли есть свинину, ввели черту оседлости, а в Тель-Авиве прошел кишиневский погром. Так писали газеты. И совсем иное было в письмах, которые приходили "оттуда". Они-то и сманивали.
Возможность говорить что хочешь, когда хочешь и кому хочешь - вот что манило, даже патриотов, - даже старых большевиков. Потому что - что такое вся эта марксистско-ленинская философия и все это светлое будущее по сравнению с простой возможностью крикнуть "долой!". А евреи, куда б они не приезжали, еще не распаковав чемоданы, еще не зная толком "куда", еще не узнав языка - кричали "Долой!" Потому что - что такое еврей, которому запрещено говорить? Что такое немой еврей? То же самое, что говорящая корова…
Они покидали страну, где сделали революцию и висели на ее виселицах, где сочиняли анекдоты и сидели за них, где строили и изобретали, где писали самые смешные книги и самые веселые песни. И было время, когда казалось, что все любили их и что наступила эра всеобщего братства и над всей страной звучит "Девятая симфония" и обнимаются миллионы. Но сколько длятся объятия? Они любили эту землю, но никто не хочет безответной любви, даже евреи. И они поехали в поисках новой. А кто не ехал - говорил об отъезде. Научные конференции, кинофестивали, драки, операции на сердце, разводы и свадьбы, философские дискуссии, половые акты, партийные и профсоюзные собрания - все заканчивалось одним, почти гамлетовским вопросом "Ехать или не ехать?"
И срывались конференции, и превращались свадьбы в разводы, а разводы в свадьбы, операции на сердце - в драки, и драки - в операции на сердце, и половые акты - в партсобрания, и партсобрания - в половые акты. И кто мог - уезжал. А могли - не все.
Впервые за всю историю советской власти в стране появилось неравноправие - покидать пределы разрешалось только евреям. Тем самым марксизм-ленинизм неожиданно согласился с Торой и признал евреев избранным народом. Все другие народы, приученные за долгие году к полному равноправию, тоже хотели уехать - не в Израиль, так в Штаты, так на Мадагаскар, так в Гренландию - куда глаза глядят. Но ни русских, ни узбеков, ни латышей, ни представителей всех других ста пятидесяти наций никуда не выпускали и не продавали. Ни за колосистую пшеницу, ни за трубы, ни за автозавод - не могла же монолитная и сплоченная партия остаться одна! Кем бы она тогда руководила и кого б вела к коммунизму?
Одним словом, хочешь-не хочешь, если вы хотели уехать, надо было становиться евреем или его ближайшим родственником. Неожиданно начали объявлять себя евреями магометане и почитатели Будды, отдельные личности и целые коллективы, антисемиты и юдофобы. Наконец-то восторжествовал ленинский принцип дружбы народов - все хотели дружить, и все - с евреями! Небывало возросло количество смешанных браков. Евреям повезло - в этот момент могли жениться или выйти замуж косые и шепелявые, подслеповатые и кривые, сопливые и прыщавые. Потому что еврей стал не столько предметом любви и обожания, сколько средством передвижения.
Дряхлые старики с проворством женились на румяных красавицах. Им стоило только подмигнуть своим единственным глазом, который уже не мигал более 50-ти лет, и те страстно бросались им в объятия.
Стройные блондины игриво останавливали на улицах сгорбленных старух, становились на колени и предлагали руку и сердце.
Итак, чтобы смыться, надо было любить еврея. Это было ново, непривычно, но люди старались. И в благодарность за это тысячи благородных евреев вывозили тысячи не менее благородных представителей других национальностей. Люди торопясь покидали самый передовой в мире строй, который они зачем-то построили, ради самого отсталого, который они когда-то почему-то разрушили. И, согласно Марксу, они смеясь расставались со своим прошлым. А некоторые, так даже и плача…
КТО ЖИВЕТ В МОЕЙ КВАРТИРЕ
Папа любил Белла.
Потому что, если бы тот не изобрел телефона, папа вынужден был бы придумать его сам…
Но когда он мог это сделать - он или работал, или сидел.
А телефон был ему необходим, ибо ожидание звонков от родных было важнейшим делом жизни - естественно, после работы и тюрьмы…
Не успевали вы закрывать за собой дверь, как он начинал волноваться и ждать звонка. И если он не раздавался согласно его какому-то тайному расписанию, папа начинал звонить сам. Друзьям, родственникам, знакомым, в милицию, в театр, во Дворец искусств, а однажды - самому министру культуры.
- Твой министр культуры - некультурный человек! - говорил потом папа.
Видимо, тот довольно грубо говорил с ним.
В министерстве ходило несколько версий этой беседы.
По первой, папа спросил:
- Не у вас случайно мой сын?
На что министр довольно сухо ответил:
- У меня совещание!
- С сыном?
- С коллегией, - сообщил министр.
- Взгляните, - попросил папа, - может, он среди ваших коллег. Знаете, он такой черный, в очках, немного картавит.
- У нас никто не картавит! - отрезал министр и положил трубку.
По второй версии, папа тоже спросил о сыне, на что министр послал его "к матери".
Эта версия была более правдоподобной, потому что почти все министерство уже не раз побывало у той самой матери…
Третья версия была, безусловно, фантастическая.
По ней министр культуры сам позвонил папе. Он просил не беспокоиться, сообщил, что сын у него, что они пьют "Мартини" и именно сейчас подписывают договор на пьесу - Так долго? - удивился папа. - Трехактная! - якобы объяснил министр.
Как бы то ни было, но я звонил папе много лет - утром, днем, вечером, со студии, из ресторана, с совещания, с банкета, из Москвы и из тайги, где, как известно, с телефонами тяжеловато. Но папе было начхать на это - есть телефон или нет.
- Меня это не интересует, - объяснял он, - как прилетишь - сразу же позвони!
- Но я буду ночью!
- Ничего, мы подождем…
И я звонил ночью.
И слышал родные голоса.
А потом, когда устраивался в гостинице, звонил снова. И из приемной. И с пляжа. И перед вылетом. И с борта самолета, однажды…
И поэтому, когда мы эмигрировали и прилетели в Вену, я, даже не распаковав чемоданы, даже не взглянув на Оперу и не отхлебнув венский кофе, бросился звонить.
Я вошел в будку, бросил шиллинг и начал набирать наш домашний номер, такой знакомый… И вдруг вспомнил, что там уже никого нет, и квартира пуста, и пустые окна глядят на опустевший город…
А потом я пытался позвонить из Рима, с Piazza Venecia. И мама сказала:
- Кому ты звонишь, сынок? Там уже никого нет…
- Так, - ответил я, - привычка…
И еще сколько раз мне хотелось позвонить туда. Все эти годы. Зайти и набрать номер из любой нью-йоркской кабины. Или парижской, где-нибудь на Монпарнасе.
Мне хотелось знать - кто снимет трубку? Кто ответит? Кто живет в моей квартире?
Я часто думал об этом. И мне казалось почему-то, что там проживает полковник. Тот самый, который разрешил нам выезд и махал красным кулаком перед маминым носом.
- Ваш сын будет там заниматься антисоветской пропагандой! - орал он.
- С чего вы взяли, - отвечала мама, - он будет делать то же самое, что и здесь - писать!
- О чем? Что мы - прогнившее общество? Что у нас нечего жрать? Что у нас нет мяса?!
- А что - есть? - поинтересовалась мама.
- Молчать! - вопил тот.
- Я не майор, - резонно заметила мама, - не отдавайте команды.
- Вот-вот, - шумел тот, - даже не майор, а живете в квартире, в каких генералы не живут!
И он отправился на экскурсию по квартире.
- Вы только посмотрите, что творится, - возмущался он, - сколько шкафчиков, сколько антресолей, какой кафель! А даже не майор! И даже, наверняка, лейтенанта нет в семье - а какие обои! Где вы достали такие обои?
- По блату, - ответила мама. Что ей было терять?
- Вас следовало бы посадить! - прогнусавил полковник.
- Мы уже сидели, - заметила мама.
- Еще раз! Вы у меня не уедете, пока не сообщите адрес этого спекулянта!
- Я вам его подготовлю, - пообещала мама.
Полковник одобряюще кивнул и скрылся в ванной.
Мы стали ждать, не зная, что делать.
Он не выходил. Не подавал звука. Даже не спускал воду.
Прошло десять минут. Сорок. Час.
Мама начала волноваться.
- Говорят, даже полковникам бывает дурно, - сообщила она.
Мы молчали.
- Вы что, не верите? И даже генералам. Даже маршалы умирают! Она подошла к дверям ванной.
- Товарищ полковник, - позвала она.
Полковник не отозвался.
- Вам плохо, товарищ полковник?
В ванне стояла гробовая тишина. Утро после боя.
Мы устроили военный совет.
- Еще не хватало, чтоб он дал дуба в нашей квартире, - сказал папа.
- Вы знаете, что дают за убийство полковника?
- Что ты несешь! - сказала мама. - Кто его убил?
- Ты, - объяснил папа.
- Я?!
- Или он! Или я! Неважно! Они скажут, что мы! Евреи убили полковника при исполнении служебных обязанностей! На посту.
- Туалет - это пост? - удивились мы.