В великом городе он больше жить не мог и переехал в Ригу. Там было не лучше.
- Дружище, - рассказывал он, - я вспоминаю общественный туалет в Дзинтари… Туда шли, как в химическую атаку. Перед входом люди набирали полные воздуха легкие, закрывали рот, затыкали ноздри. Некоторые натягивали противогазы. Запахи проникали в Концертный зал, и симфонии Бетховена, во взбитые сливки кафе на улице Турайдас, где прогуливались красивые люди в красивых костюмах.
Вылетали оттуда со скоростью света. За год были три случая удушения, но так как море было рядом, пострадавших выносили на берег, делали искусственное дыхание - и они приходили в себя.
- Как обстояло дело с надписями? - уточнил я.
- Ассортимент был несколько разнообразнее, - ответил Гоша, - к мату и евреям прибавились латыши: "Передушим латышей, как клопов, и блох, и вшей". О евреях писали с добавлением местного колорита: "Жить евреи здесь не вправе - всех утопим в Даугаве". Однажды даже увидел надпись, адресованную русским - довольно интеллектуальную:
"Ешь ананасы, рябчиков жуй,
Скоро прогоним тебя, русский х…"
В каждой фразе было больше ошибок, чем в туалетах ЦК. Я тебе скажу, старина - надо обладать недюжинным героизмом, чтобы сочинять в такой вони - да еще без ошибок! Ежедневно во всех туалетах я замазывал одну надпись, но она регулярно возобновлялась. Я даже специально носил с собой баночку белил.
- Какую надпись? - спросил я.
- Не хочу произносить, - ответил он, - ты сам знаешь.
- Жиды, жаль, что…?
- Вот именно, - сказал он. - Я мог бы нырнуть в Шнитцлера или в Спинозу - ты знаешь, философия несколько уводит от действительности - но не получалось. Все это начало бесконечно раздражать меня. Ты помнишь, я тебе говорил - если эмигрирую, то только из-за сортиров.
…Я уехал первым. Из-за другого. Потом я узнал, что и он тоже, не выдержав, укатил. Но я не знал, куда. Я жил в Европе и был уверен, что обязательно встречу его. И я даже знал, где - в одном из общественных туалетов Старого Света. Путешествуя, я всегда посещал их. Даже живя в шикарных отелях, я покидал их и шел в какой-нибудь отдаленный общественный сортир, где продавали гашиш или приставали сладкие "педе". Я искал Гошу. И не ошибся.
Однажды, ранней весной, в Женеве, в туалете, на Пляс Бур дю Фур, 5, в соседней кабинке раздалось покашливание, показавшееся мне удивительно знакомым. У меня перехватило дыхание.
- Гоша, - сказал я с замиранием сердца.
- Да, - донеслось из кабинки, - в чем дело?
- Зимний построил Растрелли, Медного всадника - Фальконе. Но кому они все нужны, когда припрет?..
Он вылетел из кабинки, и мы обнялись прямо у рукомойника.
Гоша жил в Чикаго, но сейчас читал лекции по Мартину Буберу в Цюрихе.
Мы устроились тут же, на старой площади в кафе "Ля Клеманс". Переводчики ООН тянули послеобеденное пиво и подсчитывали чужие бабки. Весь в глицинии вежливо журчал фонтан.
- Ну, дружище, рассказывай, - сказал я, - что нового?
- Что нового, - вздохнул Гоша, - у меня новая форма мочеточника. Сейчас он напоминает шестиконечную звезду. Я думаю, это от постоянного чтения надписей о евреях в общественных туалетах. Я ведь все еще бегаю по ним. И с этой звездой - гораздо чаще. Из той страны, как ты знаешь, я удрал - больше не было сил.
- Давно? - спросил я.
- Семь лет, - ответил он. - Первый период эмиграции был для меня кошмаром - я беспрестанно втягивал воздух, но это ничего не давало. Туалеты не пахли! Для меня это было катастрофой - как я мог теперь находить их? Я уже испугался, что что-то случилось с моим носом. В панике я мотался по миру, пока не набрел на Италию. Я открыл удивительную страну - там воняло. Нос мой заработал с прежней силой. Да, я открыл чудесную страну - но не из-за Микельанджелло или Монны Лизы - разве это помогает, когда прижмет - я обнаружил страну, где в туалетах не было ни мата, ни еврейской тематики. Только политические лозунги: "Христианские демократы - баста!", "Бандьера Росса - триомфера!", "Вива партита коммуниста итальяна!"
Ты знаешь, я с детства ненавижу коммунистов, но пусть лучше хвалят их, чем ругают евреев… К тому же, туалетные авторы были удивительными художниками. Вместо определенных частей человеческого тела, которые смотрели на меня со стен сортиров великого города, в Италии на дверях и стенах красовались серп и молот, красное знамя, профиль Эрнесто че Гевары или портрет Ильича. Причем Ильич выглядел гораздо симпатичнее, чем на портретах, которые несли на первомайских демонстрациях… Но как только я покидал Аппенинский полуостров - все менялось, запахи вновь пропадали, я впадал в уныние, я не мог обнаружить туалет, который был в одном метре от моего столь чуткого носа. Я собрался было просить политическое убежище в Италии, но толком не знал, как лучше сформулировать: "Прошу предоставить мне политическое убежище по сантехническим причинам…"
Я читал лекции по философии и мотался из страны в страну. Ты знаешь - я не хвастун, но могу тебя заверить - никто лучше меня не знает сортиры мира. И что я тебе скажу, дружище, - туалеты меня поражали. Там не только не пахло - там благоухало, как в России на весеннем лугу в мае. Пахло жасмином и акацией. Иногда я там вдыхал запахи балтийского бриза, ароматы росы в сосновом бору. А ты знаешь, как я их люблю. Только они удерживали меня от эмиграции… Сортиры были чисты, старина, словно операционные частных клиник, и залиты светом, как утренняя поляна у Шишкина. Там звучали Вивальди, Бах и Скарлатти и, могу тебе честно признаться, я их иногда предпочитал вечернему променаду.
- Там были надписи? - поинтересовался я.
Он улыбнулся:
- Если там и пишут, мой друг, то аккуратно, цветным фломастером и без ошибок. В одном университетском туалете, старина, - продолжил Гоша и печально посмотрел на меня, - где благоухало фиалками и пел Морис Шевалье, на стене было каллиграфически выведено…
- Ауф ди берге виль их штайген? - почему-то спросил я.
- Нет, - ответил он, - на белоснежной стене было аккуратно выведено: "Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер".
- По-русски? - вдруг брякнул я.
- Дружище, - сказал Гоша, - благодаря туалетам я изучил почти все языки мира. Эта надпись была по-французски с переводом на английский. Или наоборот… Да, - вздохнул он, - что ни говори, а о культуре страны судят по ее туалетам…
Он поднялся:
- Я ненадолго… Пойду, взгляну, что интересного в туалете кафе "Ля Клеманс"…
ШЕПШЕЛОВИЧ
Восемнадцать месяцев своей жизни Шепшелович провел под кроватью.
- Это были самые плодовитые годы, - рассказывал он, - под кроватью я выучил древнееврейский, изучил Тору и впервые почувствовал, насколько люди глупы. Лучше встретить медведицу, лишенную детей, скажу я вам, чем глупого с его глупостью. Я лежал под кроватями, на которых находились партийные бонзы, ученые, бюджетники, попы, атеисты, безграмотные и поэты - и все они пороли чушь и мешали мне спать.
После восемнадцати месяцев Шепшелович, не задумываясь, только по скрипу, мог сказать, какого кровать века, где сделана и кто на ней лежит.
- Кровать под полковником, - объяснял он, - поет совершенно иначе, чем под каким-нибудь счетоводом, хотя болтают они об одном и том же.
- Почему вы жили под кроватью? - часто спрашивали Шепшеловича.
- Потому что "на" кровати меня бы арестовали, - честно отвечал он.
- Позвольте узнать - за что?
- За пожелание, - скромно говорил Шепшелович.
- Разве за это сажают?!
Шепшелович принимал позу мыслителя.
- Смотря кого вы поздравляете и каково пожелание, - по лицу его прогуливалась дьявольская улыбка. - Я поздравил товарища Станина.
После этого Шепшеловича обычно спрашивали:
- И что же вы ему пожелали?
- Чтоб он сгорел, - скромно отвечал Шепшелович. - Вы понимаете, в те годы после такого пожелания, можно было жить только под кроватью. И я лег. Я лежал под кроватями Душанбе и Махачкалы, Бухары и Красноярска, Улан-Удэ и Сочи. Не будем останавливаться под каждой кроватью - они все похожи. Если вас интересует, я вам расскажу про три.
Неизвестно почему, но Шепшелович всегда рассказывал о кроватях трех столиц - Риги, Тбилиси и Киева.
- В Риге, - рассказывал он, - я лежал под железной, ржавой и скрипучей кроватью, почти военной, мне даже казалось, что она пела "вот солдаты идут". Моментами мне казалось, что она обрушится на меня. Особенно я этого боялся, когда на ней находились представители следственных органов и местной прокуратуры - они могли сразу начать допрос.
Кровать стояла в маленькой каморке на Рижском взморье, принадлежавшей давнему другу Шепшеловича Изьке Зовше. Шепшелович прибыл туда ночной электричкой и, оттолкнув Зовшу, открывшего дверь, полез на карачках под кровать.
- Ты куда? - спросил Зовша.
- Туда! - ответил Шепшелович.
- Подожди, у меня там чемоданы, бутылка "Рислинга". Чего тебе там делать?
- Жить! - твердо ответил Шепшелович. - Хочу жить!
Зовша ничего не понимал.
- И долго? - на всякий случай спросил он. - Сколько там ты собираешься жить?
- Не знаю, - прямо ответил Шепшелович, - пока он не сдохнет!
- Кто? - Зовша был заинтригован.
- Усатый, - ответил Шепшелович, - горец.
Зовша все понял.
- Он бессмертный, - предупредил он Шепшеловича.
- Тогда останусь здесь навсегда, - ответил тот, - я надеюсь, ты сможешь приютить друга под кроватью?
- Что ты уже натворил?
- Ничего. Я поздравил нашего любимого вождя и учителя с юбилеем.
И тут, как всегда, возник недоуменный вопрос.
- Разве за это сажают?!..
Зовша был прав. Почти два года вся страна - академики и доярки институты и молочные фермы, акыны и просто поэты - поздравляли генералиссимуса с семидесятилетием. Все газеты были заполнены поздравлениями в стихах и прозе, и только пожелание товарища Шепшеловича опубликовано не было.
- Вместо этого они объявили розыск, - сказал Шепшелович, - и я прибыл к тебе.
- Зачем ты так поздравил нашего отца и учителя? - поинтересовался Зовша.
- Облегчил душу, - сознался Шепшелович, - написал то, что думаю.
- Все так думают, - заметил Зовша, - но никто не пишет. И потом, приехать на взморье, в разгар сезона, где все шишки, все бонзы, вся сволочь!
- У меня, кроме тебя, никого нет, - ответил Шепшелович, - спрячь, а?!
- Спрячь, - Зовша стал печален, - ты что, не знаешь, что моя комната принадлежит народу? Что я почти не вижу моего ключа, который гуляет от Лиелупе до Вайвари?
Про ключ Зовши ходили легенды - он выручал знакомых, у которых были чувихи, но не было хаты. Кто только не пользовался кроватью Зовши с бутылкой "Рислинга" под ней.
- В полночь придет Арвид, - печально произнес он, - кто мог подумать, что ты заявишься.
Шепшелович почувствовал неладное.
- Кто такой Арвид? - спросил он.
- Капитан, следователь местной прокуратуры.
- Что?! - Шепшеловича затрясло.
- Ша, не ори. Он будет в гражданском, а потом - голый. Ты что - боишься голого следователя? Я задвину тебя ящиком с антоновкой. Это же, кажется, твои любимые яблоки…
…Ровно в полночь пришел Арвид - белый, с мускулистыми ногами, грязными пальцами.
- Ирма, - сказала он, - у меня ночной допрос, времени мало, вы разденетесь сами или как?
Больше он не говорил, пыхтел, потел и, наконец, упал с кровати.
- E… твою мать, - выругался он, - этот еврей мог бы купить кровать и пошире!
Потом он снова забрался, снова пыхтел и снова рухнул.
- Почему бы нам не встречаться у тебя в кабинете? - спросила Ирма.
- Дура, - ответил тот, - а микрофоны?
- Ну и что?!
- Не нервируй меня, у меня ночной допрос. Будем допрашивать еврея, который, видимо, знает, кто написал послание Сталину. Эта сволочь где-то здесь.
Шепшелович сжался и превратился в камбалу.
- Быть может, даже на взморье.
- С чего вы взяли? - хотелось крикнуть Шепшеловичу. Он еле сдержался.
- Если мы его поймаем, - произнес Арвид, - я наверняка получу медаль и десятидневный отпуск. Куда махнем?
- В Палангу, - сказала Ирма.
- На Кавказ не хочешь? - Арвид уже одевался.
"Иди, иди, - подумал Шепшелович, - допрос не ждет…"
После этой пары он хорошо поспал и проснулся от ржавчины, которая валилась на него. На кровати происходило баталище. Там, видимо, был спортсмен-тяжелоатлет. Шепшеловичу всегда было не удобно рассказывать про то, что он вытворял с какой-то Нинель Кузьминичной. Видимо, в пылу страсти он поднимал все - шкаф, буфет, стол и дважды пытался выжать кровать. И дважды Шепшеловичу голосом Нинель Кузминичны пришлось крикнуть: "Ой, не надо! Лучше меня".
И спортсмен кидался на обезумевшую от страсти Нинель Кузминичну… В Риге под кроватью Шепшелович многому научился - Зовша давал ключ многочисленным кандидатам наук, ученым, младшим научным сотрудникам и даже одному доктору наук. Видимо, он был стар и вместо того, чтобы заниматься любовью, рассказывал Сусанне про болезни земли - он был доктор геолого-минералогических наук.
- Сусанночка, - говорил он, - в земле есть трещины, на них и возле жить нельзя - человек плохо себя чувствует, у него ломит тело, нет сил, ему плохо.
Шепшелович лежал под кроватью и думал, что он все время живет на трещине, и не пора ли ему перебраться туда, где трещин нет, пожить немного нормальной жизнью. Где такая земля без трещин?
- В Израиле, - донеслось с кровати, - в Израиле, Сусанночка, но если вы кому-то об этом скажите - я туда никогда не доберусь. Я все время на трещине, Сусанночка.
- Григорий Морицович, - сказала она, - мы с вами встречаемся пятый раз - и все время вы читаете лекции. Может, у вас не получается оттого, что вы лежите на трещине?
Это был удивительный человек, этот геопатолог. Благодаря ему Шепшелович узнал всю нашу землю и все ее камни, и для чего тот и этот.
- Александрит, Сусанночка, - вещал он где-то в три ночи, - от сердца, нефрит - от почек, аметист…
- Григорий Морицович, - томно стонала Сусанна, - у меня что-то с сердцем.
И вскоре геопатолог притаскивал ей перстень с александритом.
- Григорий Морицович, что-то почки пошаливают.
- Ах, бедняжка, - вскрикивал геопатолог и на следующей встрече одевал на нее нефритовый браслет.
Однажды Сусанночка попросила жемчуг.
- Зачем он вам? - удивился геопатолог. - Он от простаты.
Больше они на кровати не появлялись. Возможно, Григорий Морицович угодил в трещину…
Регулярно по средам приходил мужик с глухим голосом, видимо, сумасшедший. После половых актов его тянуло на откровенность.
- Аделаида, - говорил он, - я должен вам открыть один секрет.
- Я готова, - отвечала Аделаида.
- Но одно ваше неосторожное слово - и мы больше не сомкнемся в объятиях.
- Могила! - отвечала Аделаида.
Сумасшедший понижал голос: - Я убил Троцкого, - говорил он.
- К-как?! - вздрагивала Аделаида.
- А вот так, - спокойно отвечал Кукорин и начинал душить Аделаиду.
В следующий раз все повторялось.
- Аделаида, я должен вам раскрыть секрет. Но одно ваше слово - и… Я убил Распутина.
- К-как?! - вопила Аделаида.
- А вот так, - и Кукорин с наслаждением душил ее.
В общей сложности Кукорин прикончил человек двадцать шесть, в том числе царя Николая Второго. После цареубийства Аделаида пропала.
На кровати лежал голый Кукорин и со злобой повторял:
- Монархистка проклятая!
Иногда на кровати с чувихой появлялся Зовша. Никто не помнил случая, чтобы он кого-нибудь трахнул. Интеллектуальные беседы были без конца. Шепшелович засыпал под теории доктора Фрейда и просыпался под Сальвадора Дали. Но однажды Зовша долго говорил о любви, читал Петрарку и, наконец, тяжело запыхтел. Несколько минут спустя девичий голос пропел.
- Вы сегодня были восхитительны.
- Я всегда такой, - с гордостью ответил Зовша. - Хотите еще?
Двенадцать раз они любили друг друга. Шепшелович никогда бы не мог подумать, что Зовша такой сексуальный гигант.
- Еще, - просил девичий голос.
- На сегодня хватит, - тоном учителя ответил Зовша. - И вообще я не в духе.
- Что такое, любимый?
- Вы разве не знаете, - сообщил Зовша, - что на свете живет одна сволочь, которая пожелала нашему дорогому товарищу Сталину, чтоб он сгорел?
- Не может быть! - взвизгнул девичий голос.
- И эта сволочь, - продолжал Зовша, - под кроватью! И учит иврит!
Шепшелович задрожал.
- Ай! Что вы говорите!! Надо его вытащить!
- Ах ты подонок, предатель, изменник, - Шепшелович выскочил из-под кровати, - я тебе сейчас!..
На кровати был один Зовша, с томиком Петрарки и дико ржал, корчась от смеха.
- За такие шутки! - обиженно начал Шепшелович.
Но в двери уже стучались Арвид с Ирмой. Арвид явно торопился, запутался в штанах, повалил трюмо.
- У меня времени мало, - ворчал он, - вы разденетесь сами или как?
- Опять допрос? - печально спросила Ирма.
- Нет. Сегодня берем еврея, который пожелал товарищу Сталин сгореть. Он в Дзинтари, где-то в лесу, с автоматом Калашникова. Возможно, придется стрелять.
Арвид начал сопеть, пыхтеть и снова упал с кровати.
- На правую руку, - стонал он, - а именно ею придется стрелять Ирма, помогите мне натянуть штаны. Как бы тот еврей не бежал из леса…
Шепшеловичу надо было срочно сматываться. Зовша договорился с дядькой - главным ветеринаром Прибалтики - и Шепшелович был отправлен в солнечную Грузию с партией крупного рогатого скота Дядя обещал, что не забодают. И, действительно, находиться среди коров было одно удовольствие - они не занимались совокуплением не говорили пошлостей и среди них не было ни одного следователя. Эти коровы никому не сделали ничего плохого и их должны были зарезать. Товарищ Сталин убил столько людей - и ему пели кантаты и гимны.
- Где справедливость, - спросил Шепшелович у молодой телки.
- Му-у, - ответила та.
- Вот именно, - он грустно покачал головой.
Где-то в Тбилиси, на набережной Куры, он раздвинул брезент и выпрыгнул из грузовика. Путь его лежал вновь под кровать. Она принадлежала другу Зовши, некоему Гураму, стояла в небольшой квартирке, ключ от которой курсировал по всей Грузии и даже по всему Закавказью.
Гурам оказался симпатичным, длинноносым менгрелом, он проводил Шепшеловича под кровать, подав ему туда сациви, шашлык из молодой баранины и молодое "Цинандали".
- Ваше здоровье! - поднял Шепшелович тост за Гурама.
В Тбилиси кровать была царской - широкой, красного дерева, покрытой персидским ковром. Говорили, что когда-то на ней проводили буйные ночи грузинские князья, пламенные джигиты и даже сама легендарная царица Тамар. Кровать была полна достоинства и гордости. Под кроватью также лежал ковер, мягкий, уютный, ручной работы. Было только одно обстоятельство, которое несколько беспокоило Шепшеловича - на ковре был любовно выткан портрет Иосифа Сталина в виде восходящего солнца.