Три напрасных года - Анатолий Агарков 5 стр.


- Пусть ваша мама дома смеётся, когда похоронку получит на вас.

Дальше главный старшина повёл такие речи, что мы и про футбол забыли. Где служить придётся? Одного-двух, лучших из лучших, оставят инструкторами в роте. Кто-то попадёт мотористами на ПСКры (пограничный сторожевой корабль). Остальные разъедутся по бригадам малых катеров. Две таких на Чёрном море - в Балаклаве (Крым) и Очамчира (Грузия), на Дунае - в Киликии, под Ленинградом - Высоцк, на Амударье - Термез. Но там нет "Аистов". Там ходят на "Дельфинах", проект 1390. Слишком много песка в воде - водомёт "Аиста" не выдерживает. Ну, и Дальний Восток - Амур, Уссури. Примерно в таком порядке и распределяют - сначала отличников, потом середнячков, а плохишей - на остров Даманский….

Мы с Постовальчиком переглянулись - даешь Анапу!

Весенники уже сдали свои экзамены - разъехались. Старшин всего отряда собрали в одну роту. Они ходили на вечерней прогулке строем, но подруку. Пели:

- Ой, мороз, мороз, не морозь меня….

Абрикосы зацвели. Весна!

3

Ваше благородие госпожа Удача

Для кого-то ты лицом, а кому иначе

На Даманский остров плохишей свезли

Не везёт нам в службе - повезёт в любви.

Действительность опрокинула все ничковские посулы. Нас, круглых отличников, в роте получилось десятка полтора. Инструктором оставили Уфимцева: ещё бы - такая выправка! Просто манекен - не человек. Вовчик, кстати, на спортроту тоже пролетел. Был в нашей смене направляющий Шура Аполовников - не блистал, как Постовал, одноразовым успехом, но постоянно где-то участвовал. Участвовал и молчал. Под малый дембель оказалось - готовый многоборец, очень необходимый спортроте человек. Постовальчику кроме восточной границы ничего не светило. А у меня, я надеялся, ещё был выбор - Балаклава, Очамчира, Киликия. На худой конец, Высоцк, что под Ленинградом. Но приехал "покупатель" - лейтенант молоденький - из какого-то Дальнереченска на Уссури. Да-да, той самой, где остров Даманский, куда, по утверждению главного старшины, плохишей ссылают. И забрал с собой семерых самых смелых, самых первых - Женьку Талипова, Сашку Захарова, Лёшку Шлыкова, Славика Тюрина, Мишку Вахромеева, Чистякова (которого с большим трудом, но всё же убедил инструктор, что отца он не зарубил), ну, и Вашего покорного слугу. Не знаю, по какому принципу отбирал. Единственное, что нас объединяло, это малая Родина - Челябинская область. А может, он и не отбирал - взял, что подсунули.

Вывели нас на плац перед ротой, построили. Седов вещмешки проверил - чтобы в наличии были два тельника-майки, два плотных тельника (мы называли их осенними) и один с начёсом. Этот толстый и тёплый, как свитер, должен служить хозяину три года. Ещё выдали белые галанки и спортивные тапочки (в футбол играть?). Шинели лежали в скатках, а мы красовались в суконных тёмно-синих галанках и бескозырках - форма "три" называется.

Седов проверил всё и отошёл. Не было торжественных речей командования, не было марша "Прощание славянки". Обидно. Будто шарашку какую закончили, а не Отдельный Учебный Отряд Морских Специалистов. Дальневосточный лейтенант окинул нас орлиным взором и сказал просто, тихим голосом:

- Прощайтесь.

Я обнял Постовальчика:

- Прощай, брат. Может, свидимся.

- Прощай.

Вовка морду воротит - по-моему, он плакал и стеснялся слёз. У меня они тоже сами собой бежали, а я не стеснялся. Сели в автобус. Тут всю роту прорвало - свистят, бескозырками машут:

- Прощайте, ребята! Удачи вам! Отличной службы!

А мы смотрим в окна и молчим. Потому что они прощаются с нами, а мы ещё и с учебкой, со всей прекрасной Анапой и с самым синем в мире морем.

Мы были первыми. А потом, каждый день, команда за командой покидали Анапу бывшие курсанты одиннадцатой роты. Гулко стало в кубриках и тоскливо. Горстка последних решила устроить "прощальный вечер" старшине Петрыкину. Тот сразу после экзаменов и с начала малого дембеля перебрался ночевать в баталерку. Ребята пасли его, но Тундра был хитрым и не попадался. Терпение лопнуло - пошли дверь ломать. На шум Ничков притопал. Этот мог уговорить, этого уважали. Но спасал наш инструктор не Петрыкина - он так и сказал:

- Моряки, причём здесь дверь?

Знали ли об этом отцы-командиры? Думаю, Седов знал, но не вмешивался. Старший мичман, по моему разумению, полагал - раз присутствует прямой процесс воспитания курсантов инструктором, то имеет право быть и обратный. Это полезно. Ведь другие старшины не запираются на ночь в баталерку - так и спят на своих местах вместе с личным составом. Да-а, Петрыкину и я был не против пару раз в хавальник сунуть. Но наша команда далеко уже была от мест благословенных. Галопом проскочили до Волгограда, а здесь тормознулись на пару-тройку часиков. Не без пользы. Лейтенант - фамилия у него Берсенёв - говорит:

- Вы, парни, дайте домой телеграммы - в Челябинске пересадка и часов восемь-десять будем загорать на вокзале.

Тюрин, Шлыков и я, поколебавшись, пошли и дали - мол, буду в Челябинске такого-то, поезд такой-то, стоянка десять часов. Про стоянку - это чтобы много не платить. Почему колебался, спросите. Рассуждал: что родным делать больше нечего - меня встречать да провожать. Вон парни из провинции и не почесались даже. Тюрин со Шлыковым - городские, с ними всё ясно - на трамвайчик сел и на вокзале. Но очень мне хотелось маму увидеть, с отцом примириться. Я ему на день рождения "синявку" послал - это рубашка форменная для мичманов и офицеров - а он и спасибо не сказал. Да-а, дуется старый. Приедет ли?

Вот он, Челябинск. На перроне полно народу. Высунулся в окно. Смотрю. Лица, лица…. Мама! Господи, приехали! Сестра вон.

Поезд ещё тормозит. Я толкаюсь к выходу бесцеремонно. Кто-то хватает меня за плечо:

- Эй, моряк, осади - куда прёшь?

Я поворачиваюсь, и мужик-верзила прячет руку. Я ещё не знаю, что моё лицо перепачкано сажей, и по щекам бегут слёзы. Тут, наверное, любой опешит.

Прыгаю с подножки вагона и попадаю в объятия отца. Потом мама, потом зять, потом…. Потом…. Сестра не хочет целовать:

- Какой ты грязный!

Вытирает своим платочком моё лицо.

Пошли в ресторан, выпили, разговорились.

- Чего не пишешь-то? - это я отцу.

- А ты?

Действительно. Послал телеграмму и ждал писем. Как пацан. Нет, как капризный ребёнок. Привык, чтоб родители за мной носились - ах, сыночка, ах, сыночек, не холодно ль тебе, не сыро? Блин, стыдно.

Сестра рассказала:

- Мы и забыли про папкины именины. Приходим, а он лежит в синей рубахе, которую ты прислал. Вот, говорит, сын на службе помнит, а вы….

Спустился в туалет. Смотрю - знакомый затылок. Подхожу.

- Закрыть и прекратить!

Он чуть было не закрыл, не прекратив. Колька! Здорово, братан!

На нём моя рубашка. Вещи я в общаге оставил, ребятам - носите, если подойдут. Значит, искал меня. Зачем?

- Пойдём в ресторан - у нас столик накрыт.

Поднимаемся.

- Ты как тогда отбился?

- Да, блин, думал, кранты - засунут пику под ребро. Но повезло. Выскочил на улицу - навстречу свадьба. Васька Прокоп младшего брата женит. Я в толпу вписался, они следом. Меня угостили, их уложили: Прокопы - парни крутые. А ты чего в армию смотался?

- В армию я бы не пошёл. А тут вакансия подвернулась в пограничном флоте - как не воспользоваться.

- Ну-ну….

Потом уже, прощаясь на перроне, как бы между делом, спросил:

- С Надюхой что?

Он плечами дёрнул - не знаю, мол, и не интересуюсь. Понятно.

Девчонка Славика Тюрина вдруг запричитала, закричала в голос, прощаясь. Плакала, конечно. А мне её истерика - как удар под дых. Смотрю, отец заморгал часто-часто. Мама тянет платочек к носу. Как же - сынуля на китайскую границу едет.

Колька обнял несчастную:

- Что ж ты так убиваешься? Я-то здесь, с тобой остаюсь.

Она доверчиво склонила голову на его грудь - Колька всегда девушкам нравился.

Тюрин высунулся из окошка:

- Это что за дела? Люда! Людка!..

Но состав загрохотал, набирая скорость, и перрон, и все, кто на нём был, остались позади.

На несколько минут тормознулись в Златоусте. Закатный час - солнце скрылось за горами, с них на город ползут сумерки. Перрон пуст и тих. И в этой тишине отчётливо и напряжённо, нарастая, зазвенели девичьи каблучки. А вы, наверное, и не знали, как это может за душу щипать - перестук женских каблучков. Как будто в сердце стучатся - ближе, ближе….

Чистяков стоит у вагона, широко расставив ноги, выпятив богатырскую грудь. Вихрем что-то под окном промелькнуло, и вслед за глухим ударом тел оборвался стук каблуков - далеко не дюймовочка повисла на чистяковской шее. Меня б таким ураганом смело к чёртовой матери.

Грех смотреть на чужие поцелуи, и нет сил, взор оторвать. Где же ты, моё счастье каблучковое? Спишь ли, ешь ли? Сидишь за партой, иль спешишь на танцы? Хоть намекни, как ты выглядишь. Где и когда найдёшь меня - истосковалась вся душа.

Подошли чистяковские родители. Ну, мамашка-то точно родная - косая сажень в плечах. А мужичонка с ней рядом плюгавенький - такого не жалко зарубить. Мать дождалась терпеливо, когда девушка Чистякова опустила, и притянула его голову к необъятной своей груди. Мужичонку допустили последним - и только к рукопожатию. Всё, Чистяков, прыгай на подножку - поезд тронулся.

До Читы доползли без приключений. Разве что настроение у всех без исключения было подавленным. Встреча одним мгновением пролетела, а расстройств - на всю оставшуюся жизнь. Одно меня радовало - с батяней примирился. Приеду в часть - сразу напишу.

Тюрин допытывался - что за человек мой сват? И по какому праву он обнял его девушку? Чем Славика успокоить? Врать не хочется, стращать не хочется - всё будет так, как девчонка захочет, а сват лишнего себе не позволит. Сказал и сам себе не поверил…

Злоключения начались в Чите - здесь у нас опять пересадка. Какой-то хмырь, весь в наколках и тельник-майке, привязался - братки, мол, братки. Говорит, дальше едем вместе, и нам надо за него держаться. Летёху советует тряхнуть, а, тряхнувши, выкинуть из вагона.

Берсенёв ему:

- Слышь, убогий, тельник - нижнее бельё, ему более кальсоны подходят.

У хмыря в руке початая бутылка пива. Две девицы непонятного возраста, как собачки, бегают за ним и всё норовят к горлышку приложиться. Мужик их отталкивает, сам отхлёбывает. На ноги девицам глянешь - вроде ничего. На лица - бр-р-р! - хуже атомной войны. Хмырь нам подмигивает:

- Сосок хотите? За фунфырь уступлю.

А потом как даст одной кулачищем. Дама упала, и он носом в стенку - кто-то из наших приложился. Окружили, а у него в руках финка.

- Попишу, моряки, …ля буду, попишу.

Чистяков:

- Отойдите.

Ремень из тренчиков вытянул, на руку мотает, а хмырь нож перед собой и на прорыв пошёл - вырвался на перрон и стрекача задал. Тут наш поезд объявили. Садимся, а билеты наши раскидали нас по всему составу. Я в общем вагоне один оказался. Прошёлся туда, вернулся обратно - нет мест свободных. Я к проводнице.

- Нет, - говорю, - свободных мест.

Она:

- Садись, где найдёшь.

Я:

- Не найду - к вам приду.

- Приходи.

Снова бреду под завязку набитым вагоном. Солдат на нижней боковой спит. Бужу.

- Вставай, пехота, приехали.

Полку раскидали на столик и два сиденья. День проехали. На ночь глядя, солдат предлагает.

- Давай ляжем валетом.

Мне только ног твоих в нос не хватало! Впрочем, мои тоже не "шипром" пахнут. Легли. Он мои голени обнял, я его. Спим, не спим - пытаемся. Среди ночи он пропал. Я раскинулся на полке и заснул с удовольствием. Вернулся солдат, будит:

- Слышь, моряк, у тебя на бутылку есть?

- Откуда деньги? Из учебки еду - лейтенант командир.

- Ну, тельняшку продай.

- Тебе что приспичило?

- В конце вагона двух тёлок дерут - за бутылку дают. Я был, отметился - сходи и ты, а я посплю.

- Слушай, мне как бы немножко не хочется.

- Да брось?

- Нет, правда, потерплю чуток.

- Ага, совсем чуток - три года.

- Теперь уже меньше.

- Нет, я ради этого дела последнюю рубаху отдам.

Солдат скинул ботинки и обнял мои голени. Лежал, лежал, ворочался, ворочался - потом встал и куда-то пропал. Наверное, пошёл последнюю рубаху проё…. Как бы это выразиться цензурно, и чтоб все поняли?

В Хабаровске опять пересадка с ночёвкою на вокзале. Во вполне приличном гальюне привели мы себя в порядок - умылись, побрились, почистились. Вот погладиться не удалось - а так был бы полный ажур. Пристроились ночевать - строем на баночке (лавка вокзальная), головой на плечо соседу.

Напротив - ожидающие. Дама - яркая блондинка, при ней два военных. Старлей, должно быть, муж, а прапорщик - брат. Её короткая кожаная юбка на баночке совсем потерялась. Всё, что выше колен, бросается в глаза, просто лезет нахально, не даёт окончательно сомкнуть веки и уснуть.

Чуть дальше, женщина в строгом платье, уложив на колени головку ребёнка, просидела всю ночь, чутко реагируя на все движения чада. Лицо типично еврейское, не лишённое, впрочем, привлекательности. Утром от блондинки остались одни ноги - на лицо без содроганья нельзя было смотреть. А юная мамаша, будто не спала, и не было для неё томительной ночи ожидания. Хочу жениться на еврейке.

Иман-1 - так раньше называлась эта узловая станция, а нынче - город Дальнереченск. Две створки ворот с адмиралтейскими якорями из жести распахнулись, впуская нас на территорию части, и закрылись. Как символично! Если бы мы прошли через КПП, такого зрительного эффекта не было.

Лейтенант Берсенёв построил нас в шеренгу перед штабом и вошёл. Дождик накрапывал. С козырька перед штабной дверью лил ручьём. Кавторанга сунулся было к нам поближе (мне показалось, даже руку для рукопожатий нацелил), но попал под поток, втянул голову в плечи и вернулся на крыльцо. Из-под козырька представился:

- Начальник политотдела пятнадцатой отдельной бригады сторожевых кораблей и катеров капитан второго ранга Крохалёв Павел Евгеньевич.

Поздравил нас, новобранцев, с прибытием к месту службы. Сейчас посмотрят наши личные дела и быстренько оформят назначение. А он пойдёт и ускорит. И ушёл. Мы стоим под дождём - не сильным, но нудным, достаточным, чтобы считать себя промокшим до нитки. Мичман какой-то остановился и стал разглядывать нас, как зверей в зоопарке - только что палец в рот не сунул. Проходящий мимо матрос так лихо козырнул, что локтем сбил с него фуражку. В три движения он поймал её у самой земли, водрузил на голову и сказал:

- А вы чего здесь мокните? Идёмте в роту.

И привёл нас в зелёный барак - жилое помещение роты берегового обеспечения. Бербаза, проще говоря. Ещё их в глаза называют шакалами. И справедливо в этом я скоро сам убедился. Примчался офицерик в защитном плаще, всех забрал, оставил нас с Лёхой Шлыковым - мы, оказывается, ещё не доехали до своего места службы, нам надо сидеть и ждать команды. Я не расстроился - дело привычное. Лёха засуетился:

- Зё, я пойду на разведку.

Иные сокращают известное "земляк" до "зёма" - Шлык пошёл дальше. Он ещё в пути пытал Берсенева - что да как. Лёха хочет выдвинуться в лидеры, старшины, командиры. Да пусть себе. Мне надо переодеться. В роте дневальный у тумбочки, какой-то старшина с двумя соплями на плече полулежал на кровати, лениво пощипывая гитару. Должно быть, дежурный.

Достал из вещмешка тельник с начёсом, раскинул на кровати перед собой и начал стягивать сырую форму. Зацепил галанку с тельником, тяну через голову - не тянется. В исходное положение тоже не хотят возвращаться. Разделил их кое-как и выбрался из галанки. Думаю, не больше минуты была голова в потёмках одежд, гляжу - нет тельника с начёсом. Лежал передо мной на кровати, а теперь нет. Дневальный у тумбочки, дежурный в том же положении. Кто ноги приделал? До дневального далеко - явно не он. Тогда этот - сопленосец. Смотрю на старшину в упор. А он пронзительно голубыми глазками хлоп-хлоп. Положение наидурацкое - не знаю, что предпринять. И тельника жалко, и обидно - как пацана раздели за одну минуту. Не ожидал совсем, чтобы моряки такими делами занимались. Что же делать? Идти кровати потрошить - куда-то же эта гнида спрятала его. Самого за шкварник взять?

- Слышь, - говорю, - тельник отдай…

Он - сама невинность.

- Какой тельник?

- С начёсом. Он вот здесь лежал, и ты видел, кто ему ноги пристроил, если не сам взял.

- Что? - дежурный шакалов поднимается, медленно-медленно кладёт гитару, ремень поправляет, на котором болтается штык-нож, и ко мне направляется.

Тут Лёха Шлыков врывается:

- Зё, одевайся. Нас баржа у причала ждёт, а ещё надо паёк получить.

Я одеваюсь, подходит голубоглазый дежурный шакалов.

- Что ты сказал? Повтори.

Он был немного повыше, но уже меня в плечах.

- Запомни, старшина, я таких обид не прощаю. И, Бог даст, свидимся ещё.

- Я тебя запомню, - сказал мне дежурный по роте берегового обеспечения.

Суетливость Шлыкова обернулась для нас не лучшим образом. На продовольственном складе откровенно надули - двоим на двое суток выдали булку хлеба, по щепотке чая с сахаром и банку тушенки. Я бы это съел за один присест, а чай выкинул.

Притопали на пирс, по трапу поднялись на самоходную баржу, представились мичману. Сходню тут же подняли, и посудина, приняв концы, отвалила. Идём вниз по Иману, курс на Уссури. Пару-тройку поворотов - и вот она, легендарная река. Навстречу, вздымая белые буруны, несётся "Шмель" - броненосец проекта 1204. Все броняшки опущены, и очень задиристо смотрится отнятая у танка башня с пушкой. Из недр плоскодонного чудовища несётся рык.

- Эй, на барже, принять к берегу.

Мы стопорнули дизель и ткнулись в кустарниковые заросли. На стремнине замер красавец "Шмель", чуть подрабатывая винтами. Весь, как ёжик иголками, утыканный стволами.

По нашему следу примчался "Аист" - привалил к борту. Штабной офицерик, высунувшись в люк рубки, орёт в мегафон:

- Куда вас черти понесли без документов?!

Ах, Лёха, Лёха - как с тобою плохо. Суета, в народе говорят, до добра не доводит. Я вот тельника лишился. Хотя, при чём здесь Шлык? Сам виноват - с шакалами надо ухо держать востро. Но как обидно.

Лёха принял документы и командование надо мной.

- Так, зе, давай перекусим.

Баржа вышла в Уссури и взяла курс к её истоку. Она плавно скользила в текучей воде, раскручивая спираль берегов, а мы на баке разложили наши припасы и размышляли - чем же вскрыть банку тушенку. Я признал Лёхина лидерство:

- Ты начальник - сходи, попроси нож.

Шлык отломил корку у булки:

- Попробуй пряжкой.

Я снял ремень, взял банку, крутил, крутил, скоблил, скоблил, потом признался - не умею. Лёха хлеб пощипывает и меня поучает:

- Вот так поверни, вот эдак попробуй.

Подошёл командир баржи мичман Гранин с охотничьим ружьём:

- Это все ваши припасы? Не густо. Хлеб дожуйте, а остальное сдайте на камбуз. Ужин будет на берегу.

Лёха сгрёб все припасы и поплёлся в рубку. А во мне загорелся охотничий азарт. Гранин присел на кнехт, а я на палубу за его спиной. Первым же выстрелом мичман сбил взлетающую с воды утку. Баржа тут же легла в дрейф.

Назад Дальше