Третьим хохлом на катере был радист Ваня Оленчук. С пид Винницы. Это был очень красивый парень - лицом, фигурой, всем удался. Ведь не зря ж его, переодев в форму Тюлькина (Тихоокеанского) флота, отправили на историческую встречу государей во Владивостоке. Стоит Вано в почётном карауле, встречает Брежнева Леонида. Тот идёт, брезгливо морщится - только что не плюётся. За ним адмирал флота Горшков семенит на полусогнутых. Строй закончился, Леонид Ильич остановился:
- Это кто?
Горшков:
- Моряки, товарищ Верховный Главнокомандующий.
- Моряки? А где же их клёши?
Американского президента Ваня встречал в клёшах.
И тут же указ министра обороны (его даже в "Комсомольской правде" печатали - ей бо, сам читал) - разрешить морякам клешить брюки от колена к гаче на 3,5 сантиметра, и скос на каблук - 1,5. Вот за это флот любит дорогого Леонида Ильича. И не любит, кстати, Владимира Ильича - этого за Кронштадский инцидент. После подавления мятежа (как его называет официальная история) пленённых русских моряков живьём топили в проруби латышские стрелки (а вот об этом нигде не слова - из уст в уста передают во флоте). С тех пор бытует на кораблях выражение - хуже латыша может быть только очень плохой латыш. Не знали? И я не знал. И не читал нигде. Рассказали. И про Даманский много чего рассказали, о чём в газетах не писали. Ну, об этом попозже. Продолжу про Оленчука.
Ваня был очень музыкален - прекрасный слух, отличный голос. Правда, инструментов в руках не держал, но зато голосом выводил так, что любой солист позавидует.
На границе подъём в одиннадцать дня. Час на зарядку с туалетом и проворачивание оружия с техсредствами. Нам-то что проворачивать - с линейки дизеля ещё не остыли. Зубья почистили, послонялись по палубе и за стол. Потом тулупы на спардек, садимся на спину и - первая сигарета. В голове лёгкое опьянение. Ваня вытаскивает усилитель на мостик, подключает микрофон, и начинается концерт по заявкам. Оленчук пел свои, украинские песни. Но больше мне нравились наши, русские, особенно которые на стихи Есенина. "Над окошком месяц" никто из ныне живущих и ещё не родившихся певцом не мог и никогда не сможет исполнить лучше нашего радиста. Даже не пытайтесь.
Таракан возбух:
- Это что за песнопения? Прекратить!
Тогда Ваня просто подключал динамик к рации, и мы, лёжа на спардеке, слушали музыку - и в это время передавали концерт по заявкам "В рабочий полдень". Но и петь он не бросил - пел ночью, на вахте. Выставит колоночку через окошко из радиорубки в ходовую и поёт в микрофон. Натешит голос, потом нос просунет:
- Ну, как?
- Вань, спой Есенина, - прошу.
И пел. Здорово пел.
Комендор Мишка Терехов, за крючковатый армянский нос имел кличку Курносый. Этот холерик призывался с берегов Волги и непоседлив был до неприличия, суетлив. Цилиндрик готовил из него комсорга - себе замену, и Мишаня старался. Решил завести на катере художественную самодеятельность. Предлагал всем заделаться артистами и поставить спектакль. Чокнутый! Впрочем, кое-каких талантов не лишённый. Бдел как-то днём на границе сигнально-наблюдательную вахту. Толпа в кубрике полудремит, боцман в гальюн пошёл. Мишанька его на обратном пути заловил и в ходовую затащил - быстро уговорил. И начался спектакль - боцман себя изображает, а Курносый командирским голосом верещит:
- До каких пор? Боцман, я спрашиваю, до каких пор этот беспорядок будет твориться на катере? Ты старшина или хрен собачий? Учти - весь спрос с тебя.
Через рубку ходовую раструбы вентиляции кубрика проходят - мы слышим каждое слово, как в камерном театре.
- А я что? - лепечет боцман. - Я ничто. Годки всё. Сосненко, Цындраков не слушаются, посуду не моют, на уборку палубы не выгонишь. Всю команду подбивают к непослушанию, особенно Сосненко.
- Как думаешь, - верещит тараканий дискант, - не пора ли Сосненко сдать в соответствующие органы?
- Думаю пора.
- Тогда пиши рапорт.
Боцман, "добра" попросив, спустился в кубрик.
- Ваня, к командиру.
Оленчук взглянул на Колю, пожал плечами и пошёл наверх.
Сосненко:
- Боцман, что там?
Теслик:
- Таракан сидит, что-то спрашивает, потом записывает.
Лёг в гамак и отвернулся к переборке, улыбку пряча. А мы уши к вентиляции. В рубке хохол Оленчук клал хохла Сосненко со всеми потрохами:
- Да, товарищ командир, это он у шефа (кока) тушёнку отобрал, когда годки за самогоном пошли. Гацко не давал, так он ему в рыло дал.
Коля глаза на шефа округлил:
- Когда это я тебе в рыло?
Гацко плечами пожал - не знаю.
- Добро! - топ-топ-топ - Оленчук с палубы летит.
- Гацко, к командиру.
Кок встал:
- Коля, я тебя не выдам. Пусть хоть шкуру с живого спускает.
Ушёл. Сосненко Оленчуку:
- Рогаль (радистов так зовут на ПСКа), когда это я тушёнку у команды отбирал и шефа бил?
Ваня:
- Коля, ну, что я скажу - он всё знает. Он говорит - я только киваю: да, было.
- Да, тише вы, - это я в вентиляционный люк ухо протиснул. - Ничего не слышно.
Все опять ушами к подволоку. В рубке - бу-бу, бу-бу - ничего не понять. Потом голос Гацко:
- Ах, товарищ командир, если б вы знали, что Сосненко вытворяет с экипажем в ваше отсутствие.
Таракан:
- Скажи еще, что он мужеложством занимается.
- Мужеложство - это когда по согласию, а он молодых насилует.
- Всё ясно. Надо брать. Вы у Терехова вторым номером к пушке приставлены, вам и брать. Сейчас выдам автоматы - в случае сопротивления, огонь на поражение. Арестуйте его и спустите в форпик - пусть посидит до базы.
Топот в рубке, крик: "Терехов, ко мне". Потом голос Терехова с палубы:
- Старший матрос Сосненко, вы арестованы. Сопротивление бессмысленно. Выходите на палубу с поднятыми руками. Считаю до десяти, на счёт "десять" бросаю в кубрик гранату.
- Э, кончай-кончай-кончай! - боцман подхватился с гамака и стремглав на палубу.
Следом Оленчук:
- Постойте!
Последним я. Не то чтобы не хотел умирать вместе с любимым старшиной - просто начал о чём-то догадываться. Слишком круто сюжет закрутили - так в жизни не бывает. Выхожу - точно, нет никакого Таракана, автоматов и гранат - стоят моряки, сигареты в зубах, и напряжённо смотрят на дверь: каким выйдет Сосненко. С поднятыми руками или "крокодилом" (самый большой гаечный ключ на борту) в руках - как начнёт гонять молодых по корвету: чего удумали! На всякий случай переместились на ют, а за дверью наблюдаем. Выходит Коля - руки над головой.
Я думаю, вся рыба в Ханке от громового хохота в ил зарылась. Из пассажирки выскочил заспанный Цилиндрик. Командир несётся на своих кривых.
- В чём дело? Что случилось?
Опоздали товарищи, премьера состоялась и закончилась - повтора не будет.
Коля человек разумный - всё понял, оценил, простил. А Мишку можно было бы похвалить за такой розыгрыш, если бы он не достал своим пением. Какой распоследний негодяй сказал, что у него есть голос и слух? Была на катере гитара - избитый и обшарпанный инструмент о шести струнах, хотя кто-то посетовал, что настроена семиструнной. Вот Курносый поиздевался над забытой вещью. Он её щипал, он по ней бренчал, пальцами по фанере барабанил, изображая ударника. А как он пел. Все одесские коты в море б утопились, посети Терехов сей славный голос. Главное, включался он не вовремя, как самый плохой транзисторный приёмник. Стоит Ване запеть, стоит мне прислушаться, как Курносый несётся со своей дребезжалкой.
Оленчук есенинское:
- Клён ты мой опавший, клён заледенелый
Что стоишь, нагнувшись, под метелью белой
А Мишка своё:
- Член ты мой опавший, член зачерственелый
Что висишь, качаясь, ты в штанине левой.
Помнишь, был ты членом, членом благородным
А теперь ты краном стал мочепроводным.
Ваня умолкал, разобиженный, а охальник не унимался:
- Лез куда попало после рюмки водки
А теперь годишься мазать сковородки.
И, утратив твёрдость, отупевший в доску
Ты напоминаешь жёваную соску
И это всё наипрепоганейшим голосом - дверца старого чердака звучит музыкальнее.
- И встречал ты девок по стойке смирно
А теперь не встал ты, за тебя обидно.
Вот такой был у нас комендор - матрос Терехов.
Шеф, кок, катерный повар - Володя Гацко. Из сибирских кержаков. Был он замкнут и молчалив, как старообрядец. К тому же охотник. Рассказывал он, а я перескажу: повстречался с лосем - и только два патрона с жаканом. Ранил. Идёт следом за обливающимся кровью лесным красавцем и поливает его дробью из ружья. Лось только вздрагивает и хромает вперёд на трёх ногах. Как отвязаться от настырного охотника, с таким упорством желающего отнять у него единственную жизнь? И зашёл лось в село - спасите люди. Гацко туда нельзя - он браконьер. Может быть, это черта к характеру, но не показательная.
Другой случай, им рассказанный. Приехал в Новосибирск (жил где-то в лесах неподалёку), с вокзала вышел - местные хулиганы перчатки отняли. Гацко - ни рукой, ни ногой, ни языком слово против сказать не может. Однако обиделся крепко. Поймал на улице мальчонку-дошкольника и отобрал у него варежки, которые и на большой палец его тощей ноги не налезут. Зачем? Говорит - отомстил Новосибирску за своё унижение. Ну-ну.
Упёртый он был. У всех шефов, в любое время всегда полно запасов - тушёнки, сгущёнки, круп. Сухари на каждом катере. Мы - как будто Богом обиженные. На десять суток на границу пойдём - ровно на десять суток хватает продуктов, а потом хоть зубы на полку. Зато выливаем за борт полными кастрюлями борщи и прочее. Хлеб буханками выкидываем. За что любить такую тупость? А командиры его любили - как сироту, хотя таковым не слыл. Молчалив был, послушен и трудолюбив - этого не отнимешь. Камбуз всегда чистотой блистал, другим на зависть.
Гацко тощим очень был. Зимой в погранотряде, ничего не делая, отъедался немного - щёки круглели, животик намечался. А за навигацию по тридцать килограммов сбрасывал - в чём жизнь теплилась? А всё жара проклятая - на камбузе вообще невыносимая. Наверное, от этих весовых перепадов страдал Гацко психическими расстройствами. Вот послушайте.
В Платоновке мы у пляжа стояли. Затеяли он с Оленчуком борьбу. Ваня, Аполлон с пид Винницы, а шеф, скелет сибирской куницы, схватил его за шею на удушение, и как радист не бился, не смог разжать клещей "паука", потом захрипел.
- Эй-эй-эй, - боцман разнимать полез. - Кончайте.
Только растащил, Ваня Вове - бац! - по роже. Гацко сел на песок, уткнулся лицом в колени и заплакал.
- Зря это сделал, - боцман вещает. - Теперь берегись, ночью он тебя порешит. Говорить не хотел, но давно заметил - шеф лунатизмом страдает, ночами по катеру бродит.
Стемнело, и пошли на линейку. Все дела переделали и в кубрик спустились мы с радистом - нам во вторую смену. Боцман на мостике за командира отдувается. Гацко уже спит. Броняшки опущены, свет горит, мы раздеваемся. Вдруг Гацко, не открывая глаз, как завопит:
- Ваня, Ваня, Ва-а-ня…!
Рогаль перетрусил.
- Слышь, Антоха, я под тобой лягу, - и прыг на Колин рундук.
Ложись, мне-то что. Я уж в гамаке был, тумблером щёлкнул и - кромешная тьма накрыла кубрик. Лежу, думаю - о чём помечтать, чтобы сон скорее пришёл. Кажется, нашёл тему и начал отходить в мир грёз. Только и реальный держит, не отпускает - чувствую, кто-то дышит мне в лицо. Снится? Нет, ну точно. Что за дела? Руку к тумблеру - щёлк. Гацко стоит передо мной - глаза закрыты, а лицо худое и белое, как у черепа - страшнее не бывает. Убрал он голову под гамак, и я склонился посмотреть, что там, внизу творится. Там Ваня в угол забился - коленки у подбородка - одеялом прикрывается. Ну, как девица перед насильником. Гацко свою костлявую спину дугой выгнул, руки тощие к Ване тянет, и пальцами шевелит. А глаза закрыты.
- Шеф, - говорю, - чего не спишь?
- А? - Гацко оставил Ваню в столбняке и с закрытыми глазами, но уверенно так, пошёл на камбуз.
Я следом - мне показалось, он там облегчиться надумал. Догнал, за плечи его развернул и на палубу отправил.
Дальнейшие события развивались на глазах у боцмана. Шеф по катеру круг намотал, рискуя за борт упасть, но глаза не открыл - должно быть спал и во сне колобродил. Боцман с мостика спрыгнул, топор с пожарного щита снял в руки суёт:
- Иди, грохни Таракана.
Шеф взял и, не размыкая век, потопал в каюту. Боцман перехватил лунатика, когда тот уже на трап каютный ступил. Вот такие странные дела творились в нашем королевстве.
Однако, я скоро полюбил его и очень даже крепко. По гороскопу я - дева, рождённая в год деревянной лошади. В пророчестве мне было - любовь к порядку, переходящая в манию. Когда-то смеялся над этим, а здесь понял - со звёздами не поспоришь. Навёл в машинном отделении идеальнейший порядок и чистоту. Все сопли подобрал. Раскидал приборный щиток, провода, перепутанные, в жгуты связал. У боцмана из форпика всю краску потаскал и засверкал наш седьмой боевой пост пятой боевой части.
Никишка твёрдо следовал инструкциям и Колю приучил. Весь экипаж они затретировали - экономьте электроэнергию. В базе КТЦ аккумуляторам делали - контрольно-тренировочный цикл. Зарядил-разрядил, разрядил-зарядил. Я Колю убедил - всё это пустые хлопоты и трата солярки. Выпросил у флагманского электрика мичмана Мазурина тестер и прозвонил две коробки - ограничитель тока и ограничитель напряжения. Сосненко не служил в одиннадцатой роте, прибора не знал и мне не поверил. Тогда я крышки долой, запускаю ходовой, подключаю зарядку от его генератора и на максимальные обороты. Один контакты разомкнул, второй. Коля рукой махнул:
- Делай, как знаешь, я к дембелю буду готовиться.
С тех пор электроэнергию мы отключали только в воспитательных целях, а тумблера зарядки вовсе не выключались. КТЦ прекратили - но аккумуляторы были лучшими в группе.
Машинное отделение стало моим. Я его исползал вдоль и поперёк всё починил, всё исправил, везде порядок навёл. Выпросил у флагманского механика мичмана Белова опрессовыватель форсунок, дав обещание ремонтировать их для всех катеров. Ключи гаечные и прочий инструмент у меня все чистенькие, каждый на своём месте. Не даром мой старшина в белой галанке трудился. Белов ко мне экскурсии устраивал - других мотористов приводил, их старшин, и командиров. Слава, конечно, доставалась Николаю, но и мне перепадало. Впрочем, я не для того старался - уют мне нравился и комфорт. У меня ведь в жизни не было своего гнёздышка. Теперь создал. Всё свободное время просиживал на БП, перебирая железяки, протирая их и размышляя, что бы ещё починить? И любовался, конечно - ах, как тут здорово у меня! Подумывал - как же это всё кину, уходя на дембель? А до дембеля мне ещё было - мама дорогая!
Вот кто дни считал - так это Ваня Богданов, старшина с "Аиста". Расскажу о нём. Он, когда в базе стояли, столовался на нашем корвете вместе с помощником. Питаться-то, питался, но - как это сказать? - на халяву. Продукты на свой малый катер получал, но нам не отдавал. И в первом звене также столовался. Впрочем, не жалко. Я уже говорил - кастрюлями за борт пищу сливали - всем хватало, под завязку. Но однажды произошёл инцидент. "Аист" Богданова всегда в базе стоял - на побегушках у командира группы. Хлеб, почту на границу ПСКа доставить, какого начальника на природу - тут она чудесная! - свозить. Ушли они с очередным высоким гостем на сопку Лузанова. Вернулись - а мы уж пообедали и остатки за борт слили.
Ваня к Гацко:
- Шеф, рубать хочется.
Вовка и глаз не открыл. Сидели мы после обеда в кубрике спиной на постелях, и шевелиться, ну, никак не хотелось. С другой стороны - обед за бортом, а тушёнка и примус у Богданчика свои есть. Шефу снова в жару камбуза - да для каких наград такие подвиги? Гацко лежит, а Иван:
- В рог хочешь? Ну-ка, задницу в горсть, и бегом готовить.
Все молчат. Я говорю:
- На счёт шефу в рог - ты это здорово погорячился. Хотя тебя и понять, и простить можно - целых полдня в походе. Мы-то на каких-то десять суток уходим.
Кок на катере, как вратарь в хоккейной команде - за него все костьми ляжем. Я верно рассчитал, затевая с Богданом бузу - экипаж на моей стороне.
Иван:
- Нет, ну, блин, как молодёжь распустили. Кому-то в рог всё равно дам. Сосненко, с кого начинать?
Мой начальник молчит. Я говорю:
- Слушай, главный старшина, на гражданке мне приходилось и таких нехилых обижать. Но там свои порядки, а здесь свои. Шёл бы ты на "Аист", и не пугал людей отсутствующими рогами. Я завтра стукану особисту, и будешь ты бодаться на Русском острове. Может, вернёшься к моему дембелю, может, нет - как знать.
И этот мой выпад был верен. Свежим в памяти был такой случай. Повадился Иван в самоволку - на танцы в Дом Офицеров советской армии. Может, девочку какую углядел? Наденет водолазный свитер, брюки флотские - гражданский парень - и пошёл. Вобщем-то ничем не рисковал - служил хорошо, все регалии на груди, почёт и уважение командиров. Попадись - начальство бы простило. Строгих уставников в командирской среде мало было - граница таких не терпит. Но напоролся Ваня на нового особиста погранотряда лейтенанта Антонова. Тот смотрит - у парня брюки без ширинки, и оседлал свою наблюдательность, решил в Шерлока Холмса поиграть. Ну, заметил, ну и не лез бы - ничего и не случилось. Самовольщик Богданов никому угрозой не был - даже дисциплинарному уставу. А Антонов Ивана за локоть тянет:
- Нет, ты скажи - тихоокеанец?
Видит Ваня - не отвяжется, огляделся - пути к бегству имеются, не задумался, кто перед ним, да как ахнет особиста в челюсть. Тот и копыта в клубном коридоре откинул. А как очухался, вооружился пограничным нарядом и наехал на флотскую часть. Построили тихоокеанцев. Прошёлся Антошка, глянул каждому в глаза - не может быть: морских пограничников всех не только в лицо уже знал, но и по имени. Однако, пошли на рейд ПСКа. Построили первое звено (второе на границе). Антошка смотрит - нет обидчика. Потом кто-то из мичманов подсказывает - а малый катер? Ну-ка, ну-ка. И вот он, Ваня - драчун. Руки за спину, и вперёд за нарядом. Утром командир группы отбил главного старшину у погранцов. Ваня в беседе тет-а-тет принёс свои извинения, Антошка крови не возжелал. А теперь, конечно, мог бы за меня всё Богданову припомнил.
Скрипнул главный старшина зубами - ладно не сломал - и поплёлся прочь. Больше он к нам ни ногой.
Ну и ещё одно действующее лицо. Хоть оно и не ходило с нами походами, но по праву считалось членом экипажа. Пришли с моей первой границы - Рожков портфельчик в зубы и на вокзал - в Дальнереченск поехал, на расчёт самый последний дембель весны 74-го. Вечером я вахтенным у трапа стою, Только стемнело, на катерах угомонились, спускается к берегу девушка - сама печаль с косичками.
- Уехал? - спрашивает, и заплакала, не дожидаясь ответа.
Её звали Света Рожкова. Дурак Генка Рожков - смотался, а лучше б жениться - ей и фамилию не надо менять. Выплакалась, уходить не торопится, рассказывает: