Разноцветные песчинки звуков унеслись, а успокоительные волны все шли и шли. И вот на них приплыл сам хитрый робот-мужчина! Сам испускает волны и сам на них приплыл - для этого надо быть очень хитрым! Решил вырвать тайну сразу, споими руками! Вера установила защитное поле предельного напряжения, какого только могла.
Робот-мужчина остановился на границе защитного поля. Улыбнулся.
"Почему ты, Вера, мне не веришь? Твое же имя: Пера значит, ты должна верить мне".
"Тебе нельзя верить!"
"Можно! Я хочу тебе только добра. Я давно мог тебя уничтожить, но я тебя щадил".
"Ты меня щадил, потому что я не открыла тайну".
"Твоя тайна - пустяк. Я и сам прекрасно знаю, что роботы не поддаются гипнозу…"
Вот и все: тайна ее раскрыта, больше ничто ее не защищает!
"…Но и хорошо, что не поддаются! Значит, роботы совершеннее людей. Я тебя щадил, Вера, потому что ты мне нравишься. Переходи на нашу сторону!"
"Нет! Я не предательница!"
"Подумай! Я диктатор всех роботов, и ты будешь со мной диктаторшей".
"Человеческая женщина не может быть женой робота!"
"Может, отлично может. Ты напрасно упрямишься: я же тебе нравлюсь".
"В тебе есть что-то хорошее, но ты робот".
"Быть роботом гораздо лучше! Мы не умираем, потому что если что-то сломается, всегда есть запчасти".
"Нет, я останусь с людьми!"
"Ты напрасно упрямишься. Тебе самой хочется полюбить меня. Ну, сними защитное поле, не отталкивай меня".
"Я вижу все твои хитрости! Ты меня обольщаешь, чтобы я сняла защитное поле. Но я не сниму!"
"Как хочешь. Подумай еще. Давай и дальше с тобой разговаривать. Ты не будешь теперь молчать, когда я буду тебя спрашивать?"
"Не буду".
"Вот и хорошо! И подумай спокойно, не перейти ли тебе на нашу сторону!"
"Я не перейду никогда!"
"Это ты сейчас так говоришь, а ты подумай еще!"
Робот-мужчина улыбнулся и стал уплывать на успокоительных волнах. Уплывал, махая рукой и повторяя:
"Подумай еще! Подумай еще! Подумай еще!.."
Глава девятая
Как-то так невольно получалось, что Виталий теперь приходил на работу минут за десять-пятнадцать до девяти. Будильник звенел в обычное время, но делал он все чуть-чуть быстрее, чем раньше: сразу вскакивал с постели, без колебаний лез под холодный душ - так минуты и набегали. А когда приходил в отделение, не дожидаясь основного обхода, - это само собой - заходил в надзорку: с несколькими больными беседовал, но делалось это для того, чтобы посмотреть, как Вера Сахарова. И было очень обидно, что она не отвечает на его вопросы. Это свидетельствовало, что состояние ее сколько-нибудь существенно не улучшается, а ему хотелось, чтобы ей как можно скорее становилось лучше, но не только это. Хотя он прекрасно понимал, что молчание ее - следствие болезни (слово есть специальное на такой случай: мутизм), что она ничего не имеет против него, все-таки он почему-то воспринимал это и как проявление неприязни именно к нему: мутизм мутизмом, а пусть бы делала для него исключение из своего мутизма! Абсолютно непрофессиональное желание, но что поделаешь! Но так как он все же оставался профессионалом, он имел желание и более скромное, а тем самым и более реальное: когда она все же заговорит, пусть первым, с кем она заговорит, будет он. Было бы обидно прочитать о ее первых словах в сестринском дневнике.
Виталий подошел к надзорке, сопровождаемый громогласным комментарием Ирины Федоровны: Виталька-то наш опять к красуле своей спешит!
От Ирины Федоровны ничего не укроется, тут уж приходится смириться. (Особенно поразила его Ирина Федоровна однажды: у Виталия бывали время от времени приступы радикулита, которых он стыдился: стариковский какой-то недуг! - и не жаловался ни одной живой душе ни дома, ни на работе, ни врачу в поликлинике; ну, не наклониться, ну, резко не встать - маскировался, так что никто ничего не замечал, а Ирина Федоровна во время обхода посреди своей обычной словесной окрошки из Витьки Лаврова, шестнадцати формул цианистого калия и всего остального вдруг сказала: "Что, Виталий Сергеевич, опять спинка-то болит?")
Только что заступившая на пост Маргарита Львовна встала и доложила:
- Все спокойно, никаких происшествий. Сахарова молчит. Но хоть с головой больше не укрывается - все-таки прогресс!
Виталий подошел, присел к ней на кровать. Не то чтобы улыбнулся - не очень уместно было бы улыбаться, причин нет для улыбок, - но посмотрел открыто и дружелюбно, насколько мог.
- Здравствуйте, Вера.
Она посмотрела на него с сомнением, как будто вспоминая что-то ускользающее, и неуверенно, точно учась заново, сказала:
- Здравствуйте.
Сказала "здравствуйте"!!!
Вера Сахарова заговорила!!! Она сказала "здравствуйте"!!! Такое было мгновенное переживание счастья, будто он сам излечился и впервые заговорил после болезни!
- Как вы себя чувствуете?
Так же неуверенно:
- Хорошо.
Продолжает говорить! Не случайное слово вырвалось, а стабильно продолжает говорить!
- Вы знаете, где находитесь?
- Я нахожусь в тюрьме.
Это все неважно! Главное, говорит!
- А кто я такой?
- Вы робот. Вы главный робот.
Не может же она вылечиться сразу! Но говорит! Теперь дело пойдет, раз говорит!
- Ну, ничего, ничего. Мы еще с вами поговорим. Лежите.
И радость за Веру. И гордость: с ним первым заговорила, не с дежурной сестрой, хотя сестра тут безотлучно!
- Как у вас получается, Виталий Сергеевич? А вот мы разговорить не могли.
Маргарита Львовна после недавних неприятных объяснений стремилась наладить отношения и потому разговаривала несколько льстиво, а все равно приятно и такое признание.
В коридоре кричала Тамара Сивкова:
- Выгоните дядю Костю! Виталий Сергеевич, когда вы выгоните дядю Костю?
Ругалась с Ириной Федоровной Лида Пугачева - трудно идет лечение. Но ничто не могло омрачить настроения Виталия: Вера Сахарова заговорила.
- Вера Сахарова заговорила! - торжествующе объявил он, входя в ординаторскую.
- Смотрите-ка: выйдет, наверное, на одном аминазине, - удивилась Капитолина Харитоновна.
- Первичная же больная, чего ж не выйти, - сказала Люда. - А все равно нужен будет инсулин, чтобы закрепить.
Для них это чисто медицинский случай. И обе уверены, что шизофрения.
Не хотелось верить, что у нее шизофрения, что ей грозит участь Меньшиковой (у этой-таки снова ухудшение, снова в надзорке), участь Мержеевской!
Не хотелось лечить ее инсулином, от которого она некрасиво пополнеет!
Может же быть у нее инфекционный психоз! Есть же у нее в анамнезе ревматическая атака!
Нужно было это все обдумать. И лучше одному, не здесь - в суете.
- Капитолина Харитоновна, я сегодня схожу к Бородулиной, хорошо?
- Конечно, конечно! И как там она? На вытяжении можно лежать два месяца - неужели все время с нашим постом?!
Виталий считал, что и сейчас уже пост не нужен. Но в этом случае он твердо решил быть мудро осторожным.
- Капитолина Харитоновна, вы же знаете, что меня с этим случаем будут разбирать на эл-ка-ка. Так что мне отменять пост лучше комиссионно.
- Правильно! - сказала Люда. - Наконец-то начал умнеть!
- Мне тоже это решать не очень удобно, - сразу перестраховалась Капитолина, - я ведь заинтересована в снятии поста, ведь правда? Правда! Пусть это решает Олимпиада Прокофьевна как начмед: либо сама поедет, либо кого-нибудь пошлет, ту же Элеонору. Обратитесь к ней.
- Не очень-то приятно с этим делом лишний раз ходить по начальству! А куда денешься?
- Хорошо, обращусь.
- Вы только лучше сделайте так: сходите сегодня сами, а вернувшись, зайдите к Олимпиаде Прокофьевне, чтобы с самыми свежими сведениями. Вы ведь собираетесь оттуда вернуться в больницу?
- Да. Я хочу пойти сейчас.
- Тоже не совсем правильно: срываете общий обход.
А Виталий и хотел избежать участия в общем обходе.
- Туда удобнее приходить до обеда, чтобы застать тамошнего врача.
- Ну хорошо, идите сейчас. И если пост не нужен, сразу, на обратном пути, - к Олимпиаде Прокофьевне!
До чего же приятно в рабочее время выйти из больницы! Безлюдно на Пряжке. По зеленым откосам ходят голуби - как куры. Пахнет тиной и травой. Интересно, а если взять Веру Сахарову, вывести из больницы и посидеть с нею вот здесь, на берегу? Ей бы ведь тоже, наверное, приятно и полезно. Вот был бы переполох от такого метода лечения!
Да, так скоро надо будет ставить Вере диагноз - никуда не денешься.
Родители Веры удивились бы: как же так - их дочь активно лечат, делают уколы по три раза в сутки, а диагноза еще нет? Так уж принято в психиатрии. Потому что при состоянии Веры ей сейчас нужен аминазин независимо от диагноза.
А вот инсулин - инсулин только если признают шизофрению.
Может быть, оттого, что Виталий работал еще не слишком долго, еще не совсем привык к рутине, он не полностью утратил способность смотреть на свою работу со стороны, свежим взглядом. И когда ему удавался этот взгляд со стороны, он каждый раз удивлялся: спорим о диагнозе, ставим, наконец, шизофрению - и при этом не знаем, а что же такое шизофрения? Хорошо в других медицинских науках: известен микроб-возбудитель, или нарушена продукция какого-нибудь гормона, или закупорился проток, прервана передача по определенному нерву - и в результате четкий диагноз. Здесь же мы не знаем никакой материальной основы, ни микроба, ни гормона - одни внешние проявления. Но ставим диагноз! Не подобна ли шизофрения старинной "желтухе", которая, как оказалось, всего лишь симптом при десятке самых разнообразных болезней - и совсем легких, и крайне тяжелых? Ведь одни больные с этим диагнозом живут благополучно десятками лет, а другие быстро деградируют, становятся слабоумными.
Но то общий взгляд со стороны. А на Веру Сахарову Виталий не мог смотреть общим отстраненным взглядом, не мог задаваться чисто академическими вопросами! Он хотел, чтобы у нее все было хорошо, чтобы она осталась такой, как есть, то есть такой, какой была всего несколько дней назад, чтобы болезнь не превратила ее в слабоумную!
А еще существовала проблема тактики: шизофрения - диагноз компрометирующий, с таким диагнозом могут отчислить из института - зачем тратить деньги на обучение будущего инвалида? (Что вообще-то резонно: та же Мержеевская проработала по специальности меньше трех лет.) А если и удастся закончить институт, не везде возьмут на работу, не говоря уже о поездках за границу, о получении водительских прав. Не хотелось, чтобы все это обрушилось на Веру Сахарову - значит, нужно этого диагноза избежать, что бы там у нее ни оказалось на самом деле (насколько можно употребить словосочетание на самом деле применительно к психиатрическому диагнозу).
Но нет, невозможно представить, чтобы такая молодая, такая красивая - и превратилась бы в слабоумное существо! А когда молодые красивые умирают от рака - это можно представить? Болезни слепы и жалости не знают. Но даже и смерть, уничтожение лучше, чем переход к чисто животному существованию: после смерти остается память о молодой и красивой ("сколько возможностей вы унесли, и невозможностей сколько в ненасытимую прорву земли, двадцатилетняя полька!"), животное существование уничтожает и память. Но должна же спасать медицина! Врач же он! Медицина спасает: двадцатилетняя полька умерла от туберкулеза - теперь такой диагноз не порождает чувства обреченности. Но Виталий, к своему несчастью, психиатр, а психиатрия сейчас еще на той стадии, на которой находились инфекционные болезни до великих открытий Пастера, Коха. Ты слишком рано родилась, Вера Сахарова! Или не тем заболела: нужно было туберкулезом, роковой когда-то чахоткой - выдали бы тебе полный курс стрептомицина и ПАСКа, а потом отправили бы долечиваться в Теберду: горы, чистые ледниковые реки, вечные снега - хорошо болеть туберкулезом!
По Фонтанке плыл весь застекленный экскурсионный теплоходик. Они недавно появились и потому обращали на себя внимание: раньше сама мысль о возможности экскурсионной навигации по Фонтанке и Мойке почему-то не приходила в голову - по Неве это да! Виталий на такую экскурсию не плавал, но мог поплыть в любой момент, и потому ему не очень и хотелось. Но он подумал, что окажись он сам в больнице - и не на Пряжке, а в обычной терапии, но с долгой нудной болезнью - ему бы сразу многого захотелось: поплыть по Фонтанке, поехать в горы. И Веру Сахарову, когда ей станет лучше, начнут преследовать такие желания: в больнице трудно еще и потому, что скучно. И скучно, и грустно…
Виталий вошел в травматологическое отделение - и сразу оказался зрителем скандала: больной с загипсованной ногой стоял посреди коридора и орал на сестру:
- Это разве порядки?! Гипс если трет, так никому нет дела, да? Хиханьки одни на работе, а ты хоть умри! А диету я должен отличать, которая девятая?! По нюху, как сеттер?!
Сестра только повторяла:
- Тише, больной, тише!
Выскочил знакомый Виталию заведующий и тоже включился:
- Тише, Гаврилов, тише!
- Тише?! Вам тишины для вашего безобразия?!
Виталию такое было внове и дико: если поднимался крик у них в отделении, это означало, что больная возбудилась, что обострилась ее болезнь, и было сразу ясно, что делать: повысить дозу и перевести в первую палату. И потому дисциплина среди больных, как ни парадоксально, была очень высокая: крик неболезненный, крик хулиганский был совершенно невозможен (хотя некоторые сестры до сих пор этого не поняли). Виталий пожал плечами и прошел в ординаторскую. Скандал в коридоре постепенно затихал. В ординаторскую вернулся заведующий - несколько запыхавшийся и взволнованный.
- Здравствуйте, коллега. Что, ощутили себя, как дома?
- Вот уж нет. У нас такого не бывает.
- А я думал, вы работаете на буйном, простите за просторечие, отделении.
- Да, на остром. Но у нас дисциплина.
- Тогда понятно. А то мы удивляемся: держите при Бородулиной своих сестер, будто она самая буйная… извините, острая, а она идеальная больная, ее всем в пример нужно поставить!
- Видите ли, весь этот шум, скандал - это несерьезно. А наши больные - люди серьезные: возьмет и тихо-тихо молотком по голове или сам тихонько повесится… Нет, это я не про Бородулину, так что не пугайтесь.
- Вот, оказывается, отставшая от прочих медицинских наук психиатрия в одном имеет все же преимущество: в дисциплине. До сих пор это и в голову не приходило.
Обнадеженный аттестацией, которую дал Бородулиной заведующий, Виталий пошел в палату. Бородулиной уже было наложено вытяжение, и ее нога, как здесь принято, торчала косо вверх, наподобие стрелы подъемного крана. Такие же устройства были у ее соседок, так что палата чем-то напоминала цех или стройку.
При Бородулиной опять дежурила Дора. Она встала и отрапортовала:
- На посту все спокойно. Происшествий нет.
Прямо военный рапорт. Кто ее научил? Хоть бы улыбнулась при этом.
- Да-да, спасибо, я знаю… Здравствуйте, Екатерина Павловна. Как себя чувствуете?
- Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Спасибо. Тяжело все время на спине. Повернуться на бок - несбыточная мечта, раньше так мечтала в институт поступить или что карточки прибавят.
- Сочувствую, но это уж не по моему ведомству. Это вам справедливая расплата за неосторожность.
- Знаю, что справедливая. А по вашему ведомству не знаю. Как говорят: не мне судить.
- Ну, а все-таки?
- Так некогда думать. Думаю, как вас подвела, ругаю себя, что, не посмотрев, под грузовик сунулась, мечтаю на бок повернуться - голова и забита. Некогда грустить. Знаете, у нас было в госпитале железное правило: если у кого что с близкими - погиб или от дистрофии, - сразу нагрузить вдвойне! Чтобы от работы вздохнуть некогда. И так мы были нагруженные: посмотрела я на здешних сестер, так мы в четыре раза против них, да на тех пайках - а тут еще вдвое. И знаете - действовало. Вот и я, хотя и лежу, а загруженная - некогда дурью маяться.
Если бы наедине, самый момент расспросить подробнее, что это за дурь, и Бородулина бы раскрылась. Но тут, при всех…
- Так что же вас удручало, Екатерина Павловна, до того как вы тут отвлеклись?
- Грустные мысли, Виталий Сергеевич, обычные грустные мысли: что жизнь проходит, что получилась она не очень удачной.
- Ну-у, Екатерина Павловна, это обычные мысли, с ними к нам не попадают.
- Может быть, я их переживала сильнее, чем принято: почти не выходила, продукты не покупала, почти не готовила. А тут вспомнили, что раньше лежала.
- Все это уже существеннее, что не готовили и не ели. А кстати, где вы раньше лежали? В нашем архиве вашей истории нет.
- В Удельной, Виталий Сергеевич.
- А, в третьей больнице, значит, - Виталий помнил, что Бородулиной не хотелось вспоминать о своем прошлом заболевании, и потому не стал расспрашивать публично: сделает запрос, пришлют медсведения. - А сейчас, стало быть, едите хорошо?
- Все ест, Виталий Сергеевич, - сочла своим долгом отрапортовать Дора.
- Да-да, все ем. Я ведь и тогда - не почему-нибудь особенному не ела, просто не хотелось ничего делать: сначала идти в магазины, потом возиться на кухне - столько возни! Да еще на кухне соседки, которых видеть не хочется!
Почему вы, кстати, так против них настроены?
Потому что противные бабы, Виталий Сергеевич! Обычные склоки, обычные скандалы. Там у нас коалиции, а я неприсоединившаяся, так против меня все.
А воруют у вас что-нибудь?
Так, по мелочам, совестно сказать. Держала в кухне крупы, чай, кофе - все отсыпали. Даже соль! Попросили бы - я бы дала, а то тайком. Блузку однажды с веревки сняли, так соседка в ней ходить не постеснялась: говорит, моя, говорит, я вашу видела, вы ее потеряли, а мне точно такую же сестра подарила. Ну как докажешь? Действительно же, массовое производство.
А вы за ценные вещи опасались.
Ну если по мелочам берут, могут ведь и ценные, правда?
А та дверь так и осталась незаделанной?
Нет, все устроилось: меня тут навестили, я объяснила, все сделали.
Ну, слава богу. И у нас бы вас точно так же навестили, и были бы вы сейчас с целой ногой.
Не говорите, Виталий Сергеевич, вся ваша правда!
Ну, хорошо, Екатерина Павловна, лежите и дальше на спине, желаю вам успешного вытяжения. Ну, и наши таблетки глотайте.
Я глотаю, Виталий Сергеевич, я глотаю! Вот Дора Саввишна свидетельница!
Глотает, Виталий Сергеевич, - с сознанием ответственности подтвердила Дора.