- Виталий Сергеевич шествует! А я тоже могу лекарства раздавать, потому что я в Первом медицинском училась, пока меня Привес не провалил. Я даже лучше сестер могу, потому что я знаю, куда девочки лекарства прячут. А вам не скажу, потому что вам неприлично это слушать. Я сама лекарства прячу, ха-ха-ха!
- Чего вы не отдыхаете после обеда, Ирина Федоровна?
- Когда стану подыхать, тогда буду отдыхать. Ха-ха-ха! Во как я складно! Я такая бодрая, Виталий Сергеевич, что мне не нужно отдыхать семьдесят лет!
- Тогда все хорошо.
- Все прекрасно, Виталий Сергеевич! И вам прекрасно, потому что вы к своей красуле торопитесь. Такая красуля, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Смотри, сукин сын, ты мне ее вылечи!
В надзорке опять дежурила Маргарита Львовна.
- Здравствуйте, Виталий Сергеевич. Все спокойно, Сахарова ест, немного разговаривает. С тех пор как с вами заговорила, гораздо лучше.
Виталий улыбнулся: приятно услышать признание заслуг.
- Мне сказала Сивкова, что вы ее фруктами подкармливаете.
- А что ж, Виталий Сергеевич, никто к ней не ходит. У нас же остаются передачи: некоторым столько наносят, что не съесть, а которые и вовсе отказываются, вон как Верочка в первые дни. Так что ж пропадать продуктам? Мы и раздаем таким. У нас они бесприданницами называются.
- Ну - что же, разумно. Хотя, может быть, и не очень законно.
- На одной законности не уедешь, Виталий Сергеевич.
Замечание весьма спорное, а в психиатрии в особенности, но Виталий не стал возражать. Он был рад, что не выяснилось, будто Маргарита Львовна покупает больным апельсины на свою зарплату: такая праведность была бы уж слишком!
Вера Сахарова смотрела на Виталия. Ему показалось, смотрела с ожиданием. Он подошел.
- Здравствуйте, Вера.
- Здравствуйте, - и не очень уверенно добавила: - Виталий Сергеевич.
- О, вы даже меня по имени знаете! Вот не ожидал.
- Я слышала.
- Ну и хорошо. Как себя чувствуете?
- Не знаю.
- Но все-таки? Лучше чем вчера, позавчера? Или хуже?
- Не знаю. Все так сложно.
- Ну а знаете теперь, где находитесь?
- Мне кажется, вы все-таки добрый.
- Надеюсь. Но я вас спросил, знаете ли, где находитесь?
- Где нахожусь… Это значит нахожу себя. Я не нахожу себя. Все так сложно, так перепуталось.
- Постарайтесь, Вера, подумайте.
- Я не могу, Виталий Сергеевич, не могу! Я начинаю думать, хочется удержать мысль, опереться - а она проваливается! Не могу думать, никакой опоры! - Вера схватила Виталия за запястье, там где часы. - Вы добрый, Виталий Сергеевич, вы мне поможете! Я так хочу, чтобы мне помогли!
Первые ее живые слова, обращенные к нему! Раньше было молчание, потом бред. Даже сегодня - первые фразы доносились как бы издалека, из-за стеклянной стены. И вдруг живые слова! Вдруг контакт! Человеческое тепло! И пальцы, сжимающие запястье как раз там, где часы - словно начало нового отсчета времени.
Виталий даже не смог сразу ответить. Сглотнул.
- Ну конечно, Вера, я постараюсь вам помочь.
- Правда? Я так и думала, что вы добрый! Но все так перепуталось.
- Перепуталось, потому что вы заболели.
- За-бо-ле-ла? Как странно. Ничего не болит. И жара нет. Когда я болела, всегда был жар. И голова. Или горло.
- Болезни бывают разные. А у вас такая, от которой путаются мысли.
- Как странно: за-бо-ле-ла. Я вам верю, потому что вы добрый, но как же так?
Контакт ослабевал. Снова Вера обращалась не столько к Виталию, сколько к себе. Снова как бы поднималась между ними стеклянная стена. Но ведь был момент! Наверное, момент контакта требует такого напряжения, что долго Вере просто не выдержать!
- Вы отдохните, Вера. И подумайте. И помните, что я всегда готов вам помочь, что я все время стараюсь вам помочь. Вы заболели, но это пройдет. Вы поправитесь. А сейчас поспите.
Вера разжала пальцы, отпустила запястье Виталия… Но все равно новый отсчет времени начался! Их часы тикают!
Вера закрыла глаза. Задышала ровно. Виталий еще немного посидел и осторожно встал.
Нужно было посмотреть еще и других больных, но он не мог: в нем жил миг контакта, и сохранить его можно было только в молчании. И еще он вдруг сразу очень устал, - наверное, и от него потребовалось огромное напряжение.
Он прошел по коридору, сосредоточившись на том, чтобы идти ровно, - казалось, что если он хоть немного расслабится, то его начнет пошатывать; наверное, преувеличение, но так казалось, - вышел в тамбур и свернул оттуда не в ординаторскую, а на лестницу Постоял на площадке.
Впервые он сделал то, чего врачу делать категорически нельзя, а тем более, врачу-психиатру: он как бы принял на себя груз болезни. Каждая больная здесь сгибается под своим грузом, единственным, а выдержать сразу двадцать или тридцать абсолютно невозможно физически, поэтому нужна отстраненность, нужно уметь изолироваться от мира болезни, мира страданий, так же как эпидемиолог, который работает в очаге заражения в перчатках и маске: никто же не упрекает его в бессердечии за то, что он не спешит наглотаться микробов от своих пациентов. Так и здесь: всегда есть духовная изоляция, как бы перчатки и маска. Но напряжение контакта оказалось таким, что изоляцию пробило - он этого не хотел, это вышло само собой. Но вышло, и теперь отстраненности не может быть между ними, да он и не хочет отстраненности, он принял на себя этот груз - груз болезни близкого человека. Очень близкого.
Глава двенадцатая
Родители Виталия имели привычку скромно отмечать годовщину своей свадьбы. Заходили двое-трое друзей, которые помнили дату и которых не нужно было приглашать; мама пекла особый свадебный пирог: пирог этот имел какое-то символическое значение, чуть ли не послужил в свое время поводом для знакомства, и выпекался только раз в год - не потому что препятствовала более частому его исполнению сложность рецепта, а потому, что испечь его в другой день было бы кощунством.
Годовщины свадьбы были тем более знаменательны, что семейная жизнь старших Капустиных развивалась путем сложным и извилистым - Виталий, естественно, знал далеко не все, но и того, что он знал, было достаточно! Хотя бы того, что у солидного Сергея Витальевича Капустина (имена в их семье по традиции чередовались, так что сыну Виталия, если таковой родится, предстояло стать Сергеем) трое детей на стороне, все мальчики, все от разных женщин, и обо всех он трогательно заботится - в этом, кстати, причина того, что они всегда жили очень стесненно, с трудом дотягивая до очередной получки профессорское жалованье; более того, и мама знала о существовании мальчиков, не устраивала мужу сцен и посылала детям регулярно подарки. Однажды Виталий невольно подслушал, как мама сказала ахавшей и возмущавшейся подруге:
- Понимаешь, Леночка, то, что он каждый раз добровольно возвращается - это ведь тоже доказательство любви. Он снова делает выбор - и снова выбирает меня. Свободно! Он знает, что свободен. А если бы я попыталась его запереть, он бы давно убежал. Такой он человек. Конечно, я страдаю каждый раз, но так уж устроена жизнь, что нужно иногда страдать. Зато потом у нас будто снова свадьба.
- Все равно я тебя не понимаю! - воскликнула Леночка, и стала с этого момента Виталию неприятна. И он злорадствовал, когда узнал, что муж ее бросил.
Вот такие отношения, и потому-то годовщина свадьбы родителей имела значение для Виталия. Он всегда дарил им букет белой сирени и проводил этот вечер дома, с удовольствием поедая свадебный пирог - на редкость вкусный, ко всему прочему!
На этот раз пришли муж и жена Асафьевы, товарищи отца еще по институту, неизбежная мамина Леночка, и - немного неожиданно для Виталия - профессор Буяновский, сослуживец отца и приятель, но все же никогда не бывший среди самых близких друзей. Скоро Виталий понял интригу: ведь Буяновский два года как овдовел, и мама надеется пристроить подругу. Понял и вознегодовал: хорошенькую жену хочет мама подложить Буяновскому, который как будто ничего плохого ей не сделал!
Очень скоро за столом прозвучало неизбежное:
- Ну, Виталик, расскажите нам о вашей работе! Когда я узнала, что вы сделались психиатром, я вас стала бояться, честное слово! Вдруг вы только посмотрите, и сразу все про меня поймете! - мамина Леночка всегда говорила с мужчинами вот так многозначительно-кокетливо, часто кокетничая совершенно бескорыстно, как сейчас с Виталием. А чтобы ее попять, совсем необязательно было становиться психиатром, достаточно, как надеялся Виталий, быть простым профессором химии, как Буяновский.
- Вот уж не знаю, что рассказывать. Лечу, как могу.
- А вы действительно можете? - спросил Буяновский. - То есть не вы лично, не подумайте! А современная медицина.
- Смотря что понимать под лечением. Если говорить об остром психозе с бредом, галлюцинациями, то почти всегда можем. И очень неплохо. А вот предотвратить рецидив, а вот остановить постепенные изменения личности, что еще бы важнее - это можем плохо.
- Наверное, ваши больные - очень интересные люди, - сказала Асафьева. - Талантливые, необычные!
- Вот уж нет! До болезни чаще всего заурядные, а большинство наших болезней вообще снижают личность: и шизофрения, и эпилепсия, и органика. И проявления болезней довольно стандартные, давно все расписаны в учебниках: бесконечные "голоса", воздействия лучами, подмена людей двойниками. Ну конечно, по статистике и талантливый человек может заболеть, но талант и безумие не связаны. Об этом любят поговорить, но это разговоры непрофессионалов. Достаточно немного поработать у нас, и увидишь, что никакой романтики в психической болезни нет. Просто очень большое несчастье! Может быть, худшее, что может случиться, потому что бьет по самому высшему, самому человеческому.
- Вы нас совсем ошарашили, Виталик, - сказала мамина Леночка. - Мы хотели услышать что-нибудь интересное. Про гипноз!
- Гипноз вообще не по нашему ведомству: гипнозом в большой психиатрии не лечат. Это для невротиков, для психопатов.
- Ой, это, наверное, ужасно интересно! Придет врач, такой сухощавый, интересный, прикажет мне: спите! И я усну. А потом скажет: вы актриса, вы на сцене - пойте! И я запою. Во сне.
Виталий с надеждой посмотрел на Буяновского: пожалуй, этого достаточно, чтобы вполне понять мамину Леночку? Буяновский тоже, кажется, почувствовал неловкость, и поспешно спросил:
- Вы говорите, большое несчастье. Ну, а можно уберечься? Чтобы не заболеть простудой, нужно закаливаться. А у вас есть какая-нибудь гигиена?
- Для этого надо знать причины, а мы не знаем. Статистика достоверно показывает значение наследственности.
- Значит, вашим больным лучше не иметь детей?
- Да, нежелательно.
- Но почему же им не запретят? - возмутилась Асафьева.
- Закона такого нет, а если бы был, на практике очень трудно брать на себя ответственность: скажем, при шизофрении явно играет роль наследственность, а при инфекционном психозе - вряд ли. А попробуйте их различите в начальных стадиях! А ведь есть ученые, которые эту всю нашу диагностику начисто отрицают, говорят, что существует только один психоз - от нашего реактивного, это когда заболевают от большого потрясения, до шизофрении - все одна болезнь, они считают.
Все это напоминало лекцию по линии общества "Знание", но не для Виталия сейчас, потому что за каждым словом стояла Вера! Как отличить инфекционный психоз от шизофрении, - у Веры! Можно ли больным иметь детей, - а Вере?! Болезни снижают личность - но ведь больна Вера! С нею случилось худшее, что может случиться!
- Вы говорите: наследственность. Но ведь играют роль комплексы, психические травмы в детстве.
Это, конечно, Асафьев; известный эрудит, понемногу знает обо всем.
- До вас донеслись отголоски фрейдизма, Иван Афанасьевич.
- А вы считаете, что фрейдизм - плохо?
- Да, считаю, что очень плохо. Видите ли, до того как Кох показал всем в пробирке палочку, о природе туберкулеза можно было спорить. Мы в положении докоховском, поэтому каждый может придумывать все, что хочет. Это вопрос мировоззрения. Я сугубый материалист и я уверен, что наши болезни вызывает абсолютно материальная причина: изъян в хромосоме, вирус, что угодно! Но вполне материальная! Отчасти меня поддерживает например то, что ЛСД - слышали о такой? - вызывает симптомы очень похожие на то, что мы видим у наших больных. Значит, естественна мысль, что этот неизвестный нам изъян, вирус, вырабатывает в организме яд, который действует на мозг, как и принятый ЛСД, то есть принятая: ЛСД - кислота, и вызывает наши симптомы. И однотипность, стандартность симптомов наших больных говорит о том же, о грубой химии. Если это так, то настанет и у нас эра нашего Коха, и мы будем вылечивать, и психоз перестанет быть худшим несчастьем! Я ж вам говорил, наши больные - очень несчастные люди, их очень жалко, - опять мысль о Вере, мысль о Вере! - и мое мировоззрение дает надежду. Ведь практически не умирают сейчас юные девушки от туберкулеза, а какой был бич лет сто назад! Зато все эти комплексы и психотравмы, которые нужно лечить не лекарствами, а психоанализом, они надежды не дают. Если Фрейд прав, психиатрия так навсегда и останется шарлатанством. Есть такой романчик Фицжеральда: "Ночь нежна"; там девочку изнасиловал собственный отец, и оттого она потом заболела шизофренией.
- Но Фицжеральд - прекрасный писатель, - сказал Асафьев немного даже испуганно: "сам Фицжеральд!".
- По-моему, очень плохой писатель: неврастеник и завидует миллионерам. А эта его "Ночь нежна" - просто отталкивающа.
- Но они дружили с Хемингуэем! - воскликнула Асафьева. - Вместе были в Париже.
- Я бы мог вам сказать, что талант - шутка незаразная, и можно всю жизнь продружить с гением и не подхватить от него даже легкого таланта. Но лучше и я признаюсь вам в святотатстве: по-моему, и Хемингуэй - плохой писатель. Он-то талант, но с каким-то досадным изъяном. Эта его постоянная гипертрофированная мужественность: то охота в Африке на крокодилов, то в океане на меч-рыбу, его восторги по поводу боя быков - одного этого достаточно, чтобы лишить доброго имени. Непрерывное желание себя испытать, что-то себе и другим доказать - в психиатрии это называют гиперкомпенсацией. Знаете, у Чапека есть рассказ о Дон-Жуане, который признается на исповеди, что ни разу не согрешил против седьмой заповеди - в ней говорится о жене ближнего, если я не перепутал номера, - он только бурно преследовал женщин, добивался их покорности и отступал в последний момент, потому что природа его обидела в этом смысле. Я не подозреваю в подобном несчастье Хемингуэя, просто как параллель. Он всю жизнь так же лихорадочно проявлял мужество.
- Ну знаете ли. Ну знаете ли… - Если бы Виталий сказал что-нибудь непочтительное о ней самой, Асафьева перенесла бы легче. Виталия всегда интересовал этот тип людей, бескорыстно влюбленных во всех знаменитостей.
А Буяновский расхохотался:
- Вот так уел, вот так уел! Ай, да молодой человек!
- Но все-таки вернемся к Фрейду, - сказал Асафьев. - Его у нас отрицали вместе с генетикой и кибернетикой - это не наводит вас на размышления?
- Вот именно: многие его и возлюбили по закону запретного плода. А считать всякий запретный плод сладким - это для дураков. Нужно каждый плод судить отдельно, независимо от запретности. Генетика с кибернетикой - материалистические науки, а фрейдизм - даже не серьезный идеализм, а шарлатанство. Кстати, у нас сейчас и идеализмом многие балуются по тому же закону запретного плода. А уж фрейдизм в этом смысле совсем неотразим - для дураков: там и секс, там и подавленная ненависть к отцу, и кровосмесительная любовь к матери - необычайно сладкий плод!
- Какой у тебя красноречивый сын, Сергей, - сказал Буяновский. - Так и слышу его на каком-нибудь симпозиуме.
- Если бы еще и наукой занимался! - Отец вздохнул: Буяновский нечаянно расковырял незаживающую родительскую рану. - Мы с матерью все время твердим: с твоими способностями надо писать работу!
- Вы не пишете диссертацию? - изумился Асафьев. - Сейчас все пишут диссертации!
- Особенно обидно при его способностях! - не выдержала мама.
- Мои способности еще ничем не доказаны, - сухо сказал Виталий, - а никакой научной работой у нас в больнице заниматься невозможно. То есть половина врачей делает вид, что занимается, имеет "темы", как у нас выражаются, но это все чушь, чистое описательство: "особенности такого-то синдрома", "реактивоподобное начало шизофрении". И не только у нас - целые кафедры этим же занимаются. Сто лет назад это было бы вполне уместно, а сейчас заниматься таким описательством - все равно, что, если вернуться к аналогии с туберкулезом, описывать частоту кровотечений у разных больных или различные оттенки мокроты, вместо того чтобы искать палочку. В психиатрии сейчас может быть только одно направление - поиски причин и внутренних механизмов болезней, искать, так сказать, палочку. А внешнее описательство, все эти наши темы - это симуляция науки, а симулировать всегда постыдно!
- Так и режет, так и крушит! - радовался Буяновский. - В вас пропадает научный полемист!
- Мы ему и говорим, что пропадает! - кивает мама.
- Чего искать причины, когда и так все ясно, - сказала мамина Леночка, - сходят с ума от несчастной любви.
Виталий только пожал плечами и улыбнулся; не возражать же всерьез. Но Леночка была упорна:
- Да-да, я точно знаю! У меня подруга влюбилась в интересного такого морского капитана - высокий, сухощавый, с бородкой, и разные вещи привозит. Не то что там, а настоящее чувство! А он связался с какой-то официанткой или судомойкой; и как им только разрешают плавать! Так она упала и не могла ходить! И язык отнялся - на три месяца!
- Она же от любви, Виталик! Ты что же, не веришь в любовь?!
- От любви не сходят с ума. Сходят с ума от внутренних причин, оттого что личность такая. А любовь здесь только повод, спусковой крючок. Не было бы любви - нашелся бы другой повод. Это все равно что говорить, что первая мировая война началась из-за выстрела Гаврило Принципа в Сараево.
- Нет, Маша, он у тебя ужасно неромантичный! Потому и не женат до сих пор.
- Ну, это еще успеет, - тут мама была на стороне Виталия.
- Говорить, что не от любви! Любовь - это же все, это же дороже жизни! От любви травятся, стреляются!
- Психопаты и психопатки.
- Что он говорит! А Вертер! А Ромео и Джульетта!
- Ну конечно, все такие разговоры неизбежно приходят к Ромео и Джульетте!
- Не нужно путать литературу с настоящей жизнью. В "Вертере" Гете описал собственные переживания, но только Вертера он заставил застрелиться, а сам уехал развеяться от несчастной любви в Италию. Так что самоубийство в романе - это литературный прием, на читателей решительный конец сильнее действует.
- А Ромео и Джульетта?