- Ли - звезда, а со звездами все иначе. Они богаты и одновременно знамениты. Быть богатым и знаменитым значит населять самое звездное место по сю сторону Библии. О звездах следует знать, что они того не заслуживают. Это действительно так, хотя фанаты верят в обратное. Но в глубине души звезды сами это понимают. Догадываются, что на свете есть люди более одаренные и более симпатичные. Что такого, собственно говоря, они совершили, чтобы заслужить большее внимание и большее обожание, чем, скажем, учитель или врач? Слава - одно надувательство, трюк. Звездность - фокус со всех точек зрения. Она искусственна, одномерна, переходна и подвластна всяким манипуляциям. Звезды это знают и постоянно боятся, что их выставят напоказ, продемонстрируют смысл их славы и тогда она непременно улетучится. Они не понимают, как достигли избранности, и не представляют, каким способом можно ее удержать. Поэтому любая звезда постоянно обуреваема двумя одинаково сильными чувствами. Потребностью слышать бесконечные уверения, что ее звездность - сущая правда, и досадой от сознания, что эта звездность не что иное, как ложь. Не забывайте: слава по определению существует только в глазах созерцателя, но никак не созерцаемого.
- Все это безумно глубоко, Хеймд, но как вы к этому пришли?
- Занимался социологией в Принстоне.
- Вы учились в Принстоне?
- Сдавал основной экзамен по бизнесу. Мои родители из Бомбея, но жили в Мичигане.
- Но ваш выговор типично южнолондонский.
- Правильно. Выговор - это униформа. Вы говорите, как источающий кровь поэт, Ли - как звезда, а я - как субчик, который знает что почем.
- Все-таки не уверен, что подхожу для подобной жизни. У меня такое чувство, что я плыву и, дабы разогнаться быстрее, выбрасываю весла за борт.
- Вы слишком много думаете, Джон. Вот вам мой совет: пройдитесь по магазинам и накупите всего как следует. Вам необходимо подняться выше денег. Усвойте уравнение цены и стоимости. Цена и стоимость не одно и то же. Цена - это цифра на бирке. Стоимость - ценность предмета. Осознайте новый смысл стоимости. Купите подарок Ли. Женщины любят подарки, даже если платят за них сами и у них уже есть такие всех мыслимых цветов.
Джон бродил по Сохо и заглядывал в витрины. Чего ему не хватало? Кожаного пальто? Костюма? Пожизненного запаса воздушной кукурузы? Ящика южноафриканского вина? Карманной пепельницы? Дорожного будильника? Турецкого ковра? Колоды карт с порнографическими картинками? Банки коки? Открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления? "Ивнинг стэндард"? Репродукции Чатсуорта на платине? Он мог бы купить все разом Или по отдельности. Если бы пожелал. Он шел, смотрел и очень хотел, чтобы вещь выпрыгнула навстречу, крикнула: "Возьми меня! Съешь меня! Купи меня! Носи меня! Пользуйся мной!" Джон надолго задержался перед обувным магазином. Коричневые спортивные башмаки с пряжками? Сапоги с носками, как каучуковый зуб? Ботинки из мягкой патентованной кожи? Девушка с большими отвисшими грудями, круглой стрижкой и выделяющимся лобком, который на ее теплых красных синтетических брюках выглядел отметиной верблюжьего копыта, спросила, чего он желает. Желал ли он что-нибудь? Нет, он ничего не желал.
Джон пошел дальше и оказался у антикварного букинистического магазина. В витрине красовались гравюры птиц и карта мира. Ну вот, отсюда ты не уйдешь, пока что-нибудь не купишь. Внутри оказалось сумрачно и холодно. Он без всякого настроения пробежал глазами по полкам. Полное собрание Сомерсета Моэма, издание в бумажном переплете "Созванных колоколами", воспоминания Глабб-паши, подписанные просто Глабб.
Перед ним возник высокий, довольно сутулый молодой человек с интеллигентными извиняющимися глазами.
- Чем могу служить? Ищете что-нибудь конкретное или просто так?
- Хочу купить подарок знакомой, но не решил что.
Молодой человек улыбнулся и показал кривые зубы.
- Из какой области?
Чем интересовалась Ли? Кино, сексом, самой Ли или театром?
- У вас есть театральный отдел?
- Да, несколько пьес, собрание сочинений Барри, критика.
- Нет, что-нибудь менее серьезное.
- Ага. - Молодой человек задумался. Джон увидел в нем самого себя - услужливого, сдержанного, ненавязчивого.
- Я сам работаю в книжном магазине. То есть работал.
- Вот как? - произнес продавец без всякого интереса.
Помню я этот взгляд, подумал Джон. Сам так смотрел пару дней назад.
- Книги о моде, фотографические альбомы, Сесл Битон - снимки кинозвезд.
Продавец потерял к нему всякий интерес, решив, что он просто проводит время. Побродил минут пять по магазину и повернул к двери. Остановился у последней полки - "Викторианская топография", что-то поправил и извинился. Джон чуть не рассмеялся: он прекрасно понимал, что у него на уме. Хотелось хлопнуть по плечу и сказать: "Слушай, я свой; не из них, а из нас". Но ничего этого он не сделал и только спросил:
- У вас есть поэтический отдел?
- Да. Вон там. - Продавец показал рукой. - Первые издания в шкафу.
Ах, шельмец, думал Джон. Судит обо мне, делает выводы, хочет отделаться. Какая несправедливость! Чувство возникло с искрящейся новизной, как ощущение от надушенного лавандой кашемира или нового бумажника из змеиной кожи. Совершенно незнакомое чувство. Чувство избранности, чувство попранного права. Бугристое, льстящееся, матово-темное чувство. И оно ему понравилось. Приятное - как прикосновение искусственного меха. Он нашел полку эдуардинцев - телячьекожаные и матерчатые, с золотым обрезом - гостиная поэзия. Большинство из них Джон имел в дешевых бумажных изданиях, и никто бы не заставил его купить полное собрание сочинений Саути или Гуда. Он заглянул в шкаф, ткнул пальцем в стекло и попросил:
- Можно посмотреть вот это?
"Четыре четверти", первое издание, совсем непотрепанное и подписанное.
Продавец открыл дверцу и благоговейно подал тоненький томик. Бумага чайного оттенка, теплая и шероховатая. Из-под обложки, словно джинн из бутылки, выпорхнул неуловимый, как пыль, но мощный, как гром, запах. Запах пустых комнат, влажного твида, теплого красного дерева, выдоха грусти и сосредоточенности сквозь пожелтевшие зубы, ненайденных слов и одного лишнего слога. Внутри у Джона похолодело от воспоминаний и почтительности. Запах первого поэтического издания - как лосьон после бритья на челе цивилизации.
Он открыл форзац. Миниатюрная подпись, разборчивая и сосредоточенная - прямая противоположность автографов знаменитостей, размашистых, расточительно любвеобильных и взбалмошных. Картонный переплет и целлюлозная желтая тетрадка - насколько это выше истерического бисирования, оваций стоя и исписанных закорючками программок. Джону так захотелось этот томик, что зазвенела кровь в голове.
- Беру.
- Хорошо… Она стоит… - Несколько опешивший продавец назвал цену.
- И еще вот это. - Джон показал на подарочное, невероятно яркое издание "Рубаи" Омара Хайяма в веленевом супере и с иллюстрациями Артура Рэекхэма.
- Хорошо…
Джон, торопясь, с напыщенным росчерком, подмахнул чек.
- В каком магазине вы работали? - Подавая сверток, продавец решил немного сгладить свое невнимание.
- Это было давно, - ответил Джон.
- Ну как, купил? - Ли лежала на кровати и смотрела телевизор в окружении непременной ерунды: журналов, факсов, косметики, фруктов и минеральной воды.
- Что купил? - виновато переспросил Джон.
- Дом, конечно, что же еще. Неужели забыл?
- Нет, нет, мы купили.
- И каков он? Где расположен?
Джон немного подумал.
- Честно говоря, не помню.
- Ты купил дом и не знаешь, где он находится? Что ж теперь, вызывать полицию, чтобы установить адрес?
- Беда. Теперь его усыновит Армия спасения. А в восемнадцать лет, разгневанный, он пожелает узнать, почему мы его бросили.
- Хеймд должен знать.
- Хеймд знает все.
- А как он выглядит?
- Большой и пустой. Но уверяю тебя, на следующей неделе в нем будут все мыслимые удобства.
- На следующей неделе? Не могу ждать до следующей недели. Этот отель сводит меня с ума. Не гимнастический зал, а средневековый базар оружия.
- Послушай, ты какую любишь мебель: старинную или современную?
- Модерн.
- Слава Богу, я так и сказал. Хорошо, что у нас общий вкус на мелочевку. Я купил тебе подарок.
- Ты?! - Ли села на кровати и захлопала в ладоши. - У меня для тебя тоже кое-что есть.
Он отдал пластиковый пакет и в обмен получил вытащенный из недр постели профессионально упакованный сверток.
- Книга! Ты мне даришь книгу! Я еще ни разу не получала в подарок книги!
- Эта не заумная и не смешная.
- Что правда, то правда, мы не читаем книг, если не собираемся их играть. Старинная. Какая красивая! Омаер Кхам? Так произносится?
- Омар Хайям. Писал любовные стихи. Одни из лучших.
- Как мило и романтично. А теперь, дорогой, открой свой подарок.
Джон потянул за ленточку. Под бумагой оказалась коробка, а в ней часы. Увесистая вещь из платины, с циферблатами, кнопочками и головками на массивном замысловатом браслете.
- Замечательные.
- Тебе нравятся? В прошлом году в Сент-Бартсе все такие носили. Тебе же необходимы часы.
Джон посмотрел на запястье, и память вернула его в прошлое. Он вспомнил, как отец постучал в его спальню.
- Не спишь?
На следующее утро сын уезжал в Оксфорд. Отец вошел в комнату и неудобно устроился на краешке детской кровати под плакатом с изображением Джека Керуака.
- Знаешь, мы тобой очень гордимся - и мама, и я. Не понимаю, откуда ты набрался ума - явно не от меня. Мы уверены, что ты справишься. - Он потер руки о фланель брюк, словно вытирал ладони. - Я всегда тобой гордился. Мы хотим, чтобы у тебя от нас что-то было. Чтобы ты вспоминал старого, толстого отца, когда будешь общаться с новыми интеллектуальными друзьями. - Его лицо оставалось в тени, но Джон чувствовал, что у отца на глаза навернулись слезы, и это его смутило. - Ну вот… - Отец достал из кармана часы. - "Омега"… Теперь никаких предлогов для опозданий на занятия. Здесь гарантия, число… Это тебе. Да… они водопыленепроницаемые и противоударные. Ну ладно, спи, тебе рано вставать.
Джон взглянул на простой функциональный механизм с некрасивыми цифрами и потертым ремешком. Он понимал, что часы дорого стоили его отцу. И еще понимал, но не хотел об этом думать, сколько всего воплощали - восемнадцать лет забот и тревог, сомнений и разочарований, наскоков и отступлений. Его отец никогда не терял ни минуты, никогда не совершал ничего непредсказуемого, спокойно считал часы, берег время и делал дело. И эти двое часов аккуратно протикают расстояние от цены до стоимости. Джон расстегнул потертый ремешок и защелкнул новый браслет. Появилось чувство, будто руку поместили в гипс. Он нажал на кнопочку - секундная стрелка побежала по кругу. Еще одно нажатие - ожил маленький циферблат. Жизнь богатых, как у поденок, но длинная, как у черепах.
- Потрясающе! Мне очень нравится! Таких часов мне никто никогда не дарил.
- Ты очень симпатичный. Иди, почитай из своей книги. Мне надо усваивать английское произношение.
- Только предупреждаю, эти стихи нельзя адресовать без разбора. Они обладают явно выраженным повышающим половое влечение свойством. Заводят через пять строк.
- Значит, ты ими уже пользовался?
- Сотни раз. Слушай:
Скорей вина сюда! Теперь не время сну,
Я славить розами хочу ланит весну.
Но прежде Разуму, докучливому старцу,
Чтоб усыпить его, в лицо вином плесну.
- Как здорово! - Ли скомкала покрывало, смахнув на пол половину лежавшего на кровати барахла. - Возьми меня сейчас же! Возьми, мой жеребец-трубадур.
Зазвонил телефон.
- Кто-то очень неудачно выбрал время, - рассмеялась она. - Это тебя. - Ли отдала трубку.
- Да?
- Джон, это Клив. Чем занимаешься?
- Декламирую Ли Монтане всего Омара Хайяма. Хочешь послушать?
- Очень смешно… Я решил, что тебе следует знать - Дороти, пожалуй, не выберется.
Похороны состоялись в мрачном, построенном в пятидесятые годы крематории в Западном Лондоне. Естественно, мрачном, размышлял Джон. Кому придет в голову строить веселый, смешливый, жизнерадостный крематорий. Но эта мрачность была неправильной. Какой-то запредельной, самой квинтэссенцией мрачности. В ней угадывался подчиненный определенной цели, невыпирающий вкус. Красный кирпич и белый камень контузили собственным самоуничижением - муниципальный проект того времени, когда власти устали слушать упреки, что крематории похожи на супермаркеты, танцзалы и многоквартирные дома - тот же склочный подтекст. И получилось что-то вроде всебританского фестиваля танцев на прахе. Остается надеяться, что прожектора никогда опять не взметнутся в небо, но если бомбы с присущей им неизбежностью снова упадут на землю, об этом здании никто не вспомнит. Архитектура пятидесятых годов страдает тем, что не обладает протяженностью во времени. Крематорий выглядел однодневкой. Но, может быть, так и следовало, если рассматривать сей чертог в качестве напоминания о бренности жизни. Жизни вообще, и в особенности несчастной жизни Дороти.
Хеймд припарковался снаружи, и Джон в одном из своих теперь многочисленных костюмов вошел внутрь и миновал тут же забывшийся сад забвения. Сборище представляло собой выжимку для "Ридерз дайджест" из вечеринки на дне рождения покойной. Люди стояли кучкой и ждали, когда появится главный мясник и распорядится тем, чему суждено поджариться. Осиротевшая седовласая мать Дороти, с красными глазами и перекошенным ртом, в твидовом пальто катышками стояла рядом с Петрой, а та бросала на Джона из-под насупленных жучиных бровей темные, дикие взгляды.
- Пришел? - Клив чувствовал себя неуютно в сером пиджаке, неподходящих брюках и таком же неподходящем, непокорном галстуке.
- Симпатичный галстук.
- Она бы оценила. Взял в "Оксфаме". Нехорошо, что ты не пришел в больницу.
Джон собирался, но понадобился Ли на обеде в честь присуждения почетных премий. Она наотрез отказалась идти одна. Потом был коктейль, фильм и ужин с толстосумами. Лицо Ли вытянулось, она надулась. Долго уговаривать Джона не понадобилось. Он убеждал себя, что Дороти не требовалась его банальная, фальшивая печаль, чтобы реинкарнироваться в новую жизнь. Но тем не менее испытывал чувство вины.
- Она ведь была в коме?
- В самом конце да. Ей нашли донора, появилась надежда, но вот… Ужасно! Послушай, Джон, понимаю, что здесь не место… Не мог бы ты кое-что для меня сделать? Будь помягче с Петрой. Она… мы… вроде как единое целое. Ничего официального, но это наши первые денечки и она еще не очень в себе. Чушь, конечно, но Петра мне по-на-стоящему нравится. Пожалуйста, не отталкивай ее.
- Разумеется, не буду. Я рад за вас. Для меня это большое облегчение.
Но облегчения не наступало. Наоборот, сердце стало кровоточить. Джон заметил это вместе с уколом ревности. Он не хотел Петру, не помышлял о ней. Глубоко увяз в неких отношениях с Ли. Ему нравился Клив. И все же, и все же…
Служба была слишком скудной, чтобы показаться мрачной. Несколько слов произнес викарий, но он не знал ни одного из присутствующих - ни живых, ни мертвых. Никто не пропел гимн. Миссис Пейшнз прочитала новый универсальный перевод Послания апостола Павла коринфянам. Послышался вибрирующий гул транспортера, и гроб, подергиваясь, совсем не торжественно, скрылся за поллоковским театральным занавесом на пути в печь. В переднем ряду всхлипнула Петра - этаким великим придыханием горя, - и Джон вспомнил корчившееся на кровати нелюбимое скукоженное тело Дороти и ее крик: "Пожалуйста, не надо! Не надо!"
Потом они жадно пососали сигареты на улице и посмотрели на пять несчастных букетов цветов с переднего двора.
- Ты выпьешь с нами? - спросил Клив.
- Да.
- Хорошо. Тогда пошли на автобус.
- У меня здесь машина. Я вас подвезу.
Клив, Дом и Пит скользнули в "мерседес" и мрачно покосились на Хеймда. Они ехали в молчании. Возмущение казалось осязаемым. Лимузин с шофером был ярким свидетельством того, насколько Джон отошел от их коллективной жизни.
- Не возражаете, если я закурю? - спросил Дом за спиной у Хеймда.
- Нисколько, - ответил Джон.
Вечер еще не наступил, и в пабе было пусто. Они заперлись на поминки в задней комнате. На столе стоял скромный поднос с сандвичами. Каждый старался сказать о Дороти приятные, ностальгические слова. Но когда доходило до дела, тянули пиво, пялились на собственные ботинки: ничего не приходило в голову, и поэтому они лгали.
- Ей бы понравилась служба, - брякнул Клив. - Вышла потешная.
- Да, - согласился Дом. - У нее было хорошее чувство юмора.
- Не унывала, - поддакнул Пит.
- Живая душа, - заключил Клив.
Нелепое выражение пало на не внемлющий пол.
- И сексуальная, - с надеждой паснул Пит.
- Согласен, - принял пас Дом. - Вспомните, какую она надела на день рождения вещицу. Убийственно сексуальное тело.
И это безропотно поглотил глухой ковер.
- Ее будет всем недоставать. Нам - само собой. Но еще куче народу. Многие толком ее и не знали, а тронуты. Захожу к знакомому газетчику, а он спрашивает: "А где твоя подружка? Сто лет ее не видел". И таких масса.
- Давайте за Дороти, - прервал излияния Джон и поднял стакан. - Сексуальную, смешливую, незабвенную. - Он попытался вспомнить ее лицо, но оно уже уплыло из памяти. Осталась только спина, когда Дороти стояла на кухне и помешивала Петре чай.
В двери замаячили два решивших поиграть здоровенных парня.
- Слышь-ка, вроде как кто-то помер.
- Именно. - Клив запальчиво шагнул навстречу. - Дороти. Она частенько здесь выпивала.
Парни переглянулись и пожали плечами.
- Не врубаемся. Вы здесь надолго? - Один из них был тот, кого так старательно обхаживала и пригласила на день рождения Дороти. Ее последняя надежда.
Через некоторое время поминки переместились за их постоянный столик в пабе. Зал заполнялся ранними посетителями, которые забежали принять "по одной". Приехала Петра, которая провожала на вокзал мать покойной.
- Привет, Джон. - Она поцеловала его в щеку. - Все-таки нашел время?
- Что будешь пить? Моя очередь заказывать.
- Виски. Но здесь не принимают кредитные карточки. - Петра пошла с ним к стойке. - Я хочу тебе кое-что сказать.
Джон заметил, как занервничал Клив у него за плечом.
- А подождать нельзя? Позвоню тебе на неделе.
- Нет. Надо решить сейчас. Прежде всего вещи. Заберешь?
- Пусть остаются. Там ничего существенного - шмотки, книги. Выброси.
- Как ты можешь так говорить! В этих вещах наша общая жизнь.