- Не совсем. Это же только пьеса.
- Ты слышал о Ти Геттине?
- Боюсь, что нет.
- А о "Недоучке"?
- Конечно.
- Это он написал. Величайшее шоу на Бродвее начала шестидесятых годов. Фильм заработал миллион, сделал Клару звездой, выиграл несколько премий "Тони" и "Оскаров", а Ти принес состояние и репутацию самого обещающего сценариста своего поколения. Что-то вроде нового Теннеси Уильямса. Пару лет назад я с ним встречалась в Нью-Йорке. Живет в темной квартире на Верхнем Уэст-Сайде с двумя таксами. С тех пор он больше ничего не написал. Сидит у пишущей машинки и стопки чистой бумаги, окруженный афишами и наградами в рамках. Он не сумел. И это не писательский ступор. Это ступор славы. Ти не понял, простирался ли его талант дальше первой пьесы и где его пределы. А теперь знает: его слава - только до привратника. Друзья ему твердят: "О чем речь? Ты написал "Недоучку". Этого вполне достаточно. Больше, чем большинство людей сделали за всю свою жизнь". Но у него что-то вроде рака. Успех обратился в опухоль, которая пожирает жизнь. Вот почему это надо сделать. Мне необходимо знать.
- Ты великая.
- Ты так думаешь? Правда?
- Правда.
В дверь позвонили.
Ли проверила, на месте ли сумочка, сценарий, жвачка, мазь для смягчения губ, сигареты.
- Я готова. Господи, такое ощущение, что мне двенадцать. Все будет хорошо, я уверена.
- Конечно. Только не опоздай на первую репетицию. Вот возьми яблоко для Стюарта. И позвони.
Ли подхватила сумочку, сценарий и яблоко и побежала к двери, но на полдороги остановилась, вернулась и крепко обняла Джона. Сжала меж ладонями лицо и вгляделась, поражая своей яростной, неистовой красотой.
- Я тебя люблю.
Джон долго не вставал. Ли произнесла эту фразу впервые. В постели они выкрикивали и сопели, любили каждый дюйм своих разгоряченных тел, но не до последнего, чтобы вот так, в одежде. Признание прозвучало в первый раз. Словно начало чего-то нового. Но Джону показалось, будто это конец. Сгустившаяся в доме сентиментальная мрачность рассеялась. Предчувствия и видения Ли унесла с собой. Остался лишь покалывающий холод. Джону сделалось невыразимо одиноко. И он ушел к друзьям и забытым книгам.
- Привет!
- Хай! Выглядишь отменно. Красавчик - совсем сжился с Бонд-стрит. - Клив присел рядом. - Это мое? - Он взял кружку с пивом, которая дожидалась уже десять минут. - Извини, задержался. Никак не мог вырваться. Как дела в Звездограде?
- Естественно, по-звездному.
- Еще бы. Мы за тобой следим. Так… слухи, газеты. Последняя фотография просто блеск. Где это - "Картье", "Асприз"? Или, может быть, "Теско"? А пиджак? Отпад.
- Клив, подожди. Извини.
- За что? Тебе не за что извиняться.
- Ну, тогда, после похорон, драка, Петра, сам понимаешь.
- Проехали.
- Вы по-прежнему вместе?
- С Петрой? Да, в определенном смысле. Встречаемся по выходным, если не находится что-нибудь получше. Так сказать, в свободном полете. Она, правда, свободнее меня. Ну, ничего.
- А магазин?
- Как всегда, полно книг, стало еще больше с тех пор, как ты ушел. Покупатели, миссис Пи, денег не хватает.
- Дом с Питом?
- Нормально.
- А роман?
- Не очень продвинулся. Я немного с ним затуркался.
- А "Магги"?
- Стоит. Все по-прежнему, Джон. Все неизменно, безжалостно по-прежнему. Рабочая жизнь идет своим чередом. И чтобы ее изменить, требуются Люфтваффе, гордоновские бунты или Великая хартия вольностей. В рабочем дне все те же тридцать шесть часов по девяносто минут, пинта пива на сорок пенсов дороже, чем у тебя в кармане, молоко по утрам скисает, на автобус опаздываешь, секс какой-то холодный и кончается быстрее, чем надо, а шутки старые. А ты чего ожидал? Что скажу: "Он ушел, и настали блестящие времена"? Извини, рад тебя видеть. Я немного затраханный, но это не твоя вина. А как дела у тебя?
- На первый взгляд все чудесно. А так, тоже затрахался. Ли готовит роль, очень беспокоится, совершенно напугана. У меня ужасное, гнетущее предчувствие. Звучит как-то буквально или по-литературному. Не знаю, как от него избавиться. Беспокойство разъедает, пожирает нас обоих, заслоняет все хорошее.
- Лодырь. Что ж, понимаю… Она богата, знаменита, красива. У вас потрясный дом и в друзьях миллионы звезд, которым не надо работать. Это может угнетать, тревожить, оглушать непомерной дозой головокружительных страхов.
- Клив, ты несправедлив! Обладание деньгами не лишает права чувствовать себя несчастным и встревоженным. Не лишает способности бояться.
- Дело не в справедливости. Подумай, что ты городишь! Звучит вроде как "У моего второго дворецкого корь". У Ли неудачная репетиция? И что из того? Вернись на землю, Джон, поверни как надо мозги. Ты же знаешь, как здесь относятся к трутням. Что ты мне наплел? Хочешь сочувствия - иди к людям, которые способны понять твои проблемы. Если бы ты сообщил, что сломал ногу или у Ли рак, я бы тебя пожалел. Приятели - это те, кто живет в одинаковых условиях, в одном и том же дерьме. А у нас с тобой теперь все разное. Представь, слон приходит к мыши и жалуется: "Что-то хобот ноет". А что такое хобот?
- Ну тебя, Клив! Что это тебя понесло на слонов и мышей? Ты же добрую часть жизни разбирался с женщинами, которые наполовину русалки. Проблемы и депрессия - это алгебра. Те же иксы и игреки. Дело не в индивидууме, а в динамике.
- Ой-ой-ой! Мы что, на передаче "Начнем неделю"? Это паб, мой обеденный перерыв. Не хватало выслушивать суждения об абстрактной природе стресса. Мы здесь тупицы, приятель. - Он хлопнул Джона по плечу. - Давай поговорим о чем-нибудь другом.
- Петра обо мне спрашивает? - Джон сознательно решил уколоть, настолько его поразило и обидело желание Клива воздвигнуть между ними барьер.
- Иногда. - Клив поморщился и потер лицо. - Еще злится. - И добавил не очень уверенно: - Но кажется, больше не зацикливается. Очень жалеет Дороти. У нее это как-то смешалось: разрыв с тобой и ее смерть. Если намереваешься повидаться, очень прошу повременить. Так будет лучше для нее и для меня.
- Трудно тебе с ней?
Последовала долгая пауза.
- Не сказал бы, что трудно. Не легко. Дело в том, что я ее люблю больше, чем она меня. - Клив отвернулся, словно говорил с какой-то точкой на стене. - Притираться сложно. Но выбора нет - приходится принимать то, что преподносит судьба.
- Ты веришь в судьбу? - встрепенулся Джон. - Я в свою не верю!
- Опомнись, я всего лишь продавец. У нас не судьба, а доля, причем отличная от той, что у Ли и у тебя. Оксфамовская доля, сэкондхэндовская доля. - Клив поднял на Джона серокаменные влажные глаза. - Я ее очень люблю. Ты ее так сильно обидел. Мне ясно, что ты видишь это по-другому, но я вижу ее. Она как раненый зверек, а я ничего не могу поделать. Я понимаю алгебру твоих проблем, но, откровенно говоря, не сочувствую. У меня свои проблемы, и мой воротничок теснее твоего. Извини, мне надо возвращаться на работу.
Они смущенно стояли на улице.
- Увидимся. Я тебе позвоню, - проговорил Джон.
- Конечно. - Клив посмотрел на часы и собрался уходить.
- Мы по-прежнему приятели?
- Не пори чушь, - усмехнулся Клив. - Я тебя всегда ненавидел… Не сомневайся, приятели. - Он обернулся и неестественно, будто водолаз в скафандре, обнял Джона. Так американцы обнимаются в дневных телесериалах. Но в данном случае неудачное установление необходимого ритма имело иную природу - они ничего не могли поделать: события вышли из-под контроля - естественный ритмический сбой.
- Дай мне выпить. - Ли прислонилась к двери.
- "Гибсон"?
- Да… хотя, нет… Мне нельзя пить. Черт! Ограничусь чаем.
- И как все прошло?
- Чудесно. Прочитали текст. Познакомились, как в первый день в школе. Стюарт произнес небольшую речь. Вру, длинную и очень путаную. Потом долго жали руки и вздыхали. Сели в кружок и стали читать. То есть читала я, а они все знали наизусть.
- Не может быть, чтобы все.
- Паиньки из хора от корки до корки. Другие иногда заглядывали в текст, чтобы я не чувствовала себя совсем идиоткой. Ах, Джон, они в самом деле что надо. Читали, а казалось, будто говорили. Все их проклятущий выговор. Стоит сделать ошибку в английском выговоре - и складывается впечатление невероятной глубокомысленности. Знаешь, что они спрашивали? "Сту, мне вдохнуть на этом слоге или на следующем?" А я вообще понятия не имею, как надо дышать.
- Уверен, что дела не так плохи и ты все сделала, как надо.
- Ни черта не как надо. Как долбаная американка, которая не знает, как дышат в Королевской шекспировской компании.
- Сегодня только первая репетиция. Хочешь вечером куда-нибудь сходить? С кем-нибудь увидеться?
- Ты что, ненормальный? Мне надо учить. Съем яблоко в спальне.
Так она и поступила.
Джон посмотрел на кухне телевизор, а в двенадцать поднялся наверх. Ли сидела в постели. Он скользнул рядом, провел ладонью под рубашкой, поцеловал в шею. Ли отвела его руку, раздраженно поежилась, плечо с отчетливым хрустом врезалось в его подбородок.
- Перестань, Джон. - Тон был холодный и властный. - Нет времени. Надо заниматься.
- Извини.
- Ничего.
Джон выскользнул из кровати.
- Что-нибудь хочешь?
- Нет. Помолчи.
Он начал раздеваться. Ли подняла глаза и состроила гримасу, словно перед ней было нечто чрезвычайно досадное.
- Ты не станешь возражать, если я попрошу тебя сегодня спать в комнате для гостей?
- Конечно, стану.
- Господи, Джон, выметайся! - закричала она. - Невелика просьба! Мне надо побыть одной!
Некоторое время он глупо стоял с выпущенными из брюк фалдами рубашки.
- Хорошо. Увидимся утром за завтраком.
- Боже!
Но они не увиделись.
Джон слышал, как Ли поднялась, как ходила по комнате, разговаривала сама с собой, повторяла роль. Вышла в коридор, постояла у его комнаты и двинулась дальше. Джон заглянул к ней в спальню: на полу следы мокрых ступней, в воздухе насыщенный аромат утреннего мыла, дезодоранта, зубной пасты и косметики и мускусный запах сна. Он забрался на ее половину - постель все еще хранила тепло ее тела, на подушке лежал волосок. А его половина - невзбитая, несмятая и холодная. Его разбудил телефон.
- Алло?
- Джон, вылезай из кровати, принимай душ и беги сюда. Между прочим, это Айсис.
"Кракен" стоял на якоре у Чаринг-Кросс, что выглядело абсолютным абсурдом. Тридцатифутовый корабль викингов торчал рядом с "Иглой Клеопатры". Драконья голова пучила глаз на набережную с опозданием в триста лет. У парапета десятки грузовиков и фургонов, гудение генераторов. Змеились провода, важничающие молодые люди в майках и джинсах носили переносные рации и одновременно по ним говорили. В атмосфере витала энергичная уверенность и запах свиного жира. Не иначе снималось кино.
Джон подошел к одному из радионосящих парней и произнес с вопросительной интонацией:
- Айсис?
Тот подозвал другого радионосителя, и Джону указали на толстобокий "Уиннебейго" - своего рода пиратский галеон конца двадцатого века, мародер океана культуры.
Айсис сидела перед зеркалом и ела булочку с сахарной пудрой, а перед ней на эту самую булочку жадно косилась гримерша с тряпичным комком в руке.
- Входи, Джон. Только посмотри - мой собственный трейлер. Здорово? Душ, холодильник со всякими ребячьими роквкусняшками. Кстати, хочешь? - Она достала пирожное.
- Нет, спасибо. Если только чашечку кофе.
- У нас своя кофеварка.
До этого явно сложенный где-то в шкафу объявился японец с общипанными волосами.
- Мой шеф, - прошептала Айсис. - Садись. Хочу тебе кое-что сказать.
Джон сел. Айсис была одета принцессой викингов - как ее представляли прерафаэлиты: с круглыми бляхами на груди, в кольчужной мини-юбке. Руки и ноги увешаны руническими браслетами. Ожившая иллюстрация к странице три Беды Достопочтенного, да и только.
- Твое стихотворение, на которое я написала музыку. Помнишь?
- Конечно.
- Оно понравилось. В Голливуде. Класс! У меня будет сингл. Рождественский сингл.
Джон сознавал, что следовало бы испытать нечто иное, кроме легкого неудобства от того, что не знаешь, что сказать, когда сообщают, что твое стихотворение превратится в рождественский сингл. Он встал, произнес: "Как мило", - неуклюже наклонился, поцеловал Айсис и при этом зацепил щекой с булочки крем.
- Потряс! Тебя впечатлило?
- Да. Хотя я мало смыслю в поп-записях. Раньше как-то не случалось.
- А на этой смешной посудине мы одновременно снимаем видео. Поэтому я тебя сюда притащила. Хочешь участвовать? Будешь берсерком с копьем. Я тебе припасла рогатый шлем.
- Очень мило с твоей стороны. Но я лучше посмотрю.
Съемка клипа показалась Джону невероятно утомительной и скучной, как любой акт творения произведения культуры, кроме разве что гравировки молящегося на крупинке зерна. Айсис изображала на корме куски песни, а "Кракен" в это время таскали по Темзе от собора Святого Павла до Вестминстера. Джон сидел за спиной директора Бода и смотрел, как Лондон проплывал то вправо, то влево.
Он вспомнил Генделя, когда тот впервые исполнял с оркестром на корабле свою "Музыку на воде", и корабль, подгоняемый веслами, бешено несся вдогонку за немцем Георгом. Джон представил его во влажном парике. Гендель пытался дирижировать, и они, качаясь, катились по вонючей реке. Величественная, прозрачная музыка перехлестывала через борта, струилась по планширу, искрами звуков сверкала на желтой гуще растительной слизи и нечистот, а мимо проносило дохлых собак и гнилую капусту.
Подумаешь об этом - и делается так же смешно, как в конце двадцатого века услышать на древнеисландском корабле стишок о спящей в квартире на Шеферд-Буш девице.
- Что скажешь? - Они вернулись в трейлер, и Айсис обрядилась в махровый халат.
- Очень впечатляет. Только не пойму, при чем здесь корабль десятого века, если речь идет о постели двадцатого?
- Ну, так, Бод навоображал. Он у нас на этой неделе гений. Да какая разница? Что ты думаешь о песне?
- Честно говоря, я ее не слышал. Одни куски и отрывки.
- Надо было сказать. Иоко, включи запись и принеси мне хот-дог.
Шеф поставил большой поднос суши, почтительно осклабился и включил музыку. Поп-звезды!
Джон изобразил внимание и приготовился слушать. Прозвучало большое оркестровое вступление, затем барабанная дробь и наконец, перекрывая все, как военно-воздушный парад, сверхзвуковой с огненным прирыкиванием голос Айсис: "Я смотрел, как ты спишь".
И снова Джон не знал, что почувствовать. Песня звучала грандиозно - отполированно, приукрашенно, как всякое дорогое творение масс-продукции. Похоже, будто открывали флакон с духами, или в сумке шуршала папиросная бумага, или гудели автоматические ворота. Шикарные, аппетитные звуки, очень подходящие к концу двадцатого века, но совершенно не его.
Джон попытался вспомнить напряженное лицо Петры с ее гордиевыми бровями и серую подушку. Запах холодной спальни. Вызвал из небытия ощущение расставания. Попробовал вспомнить, каковы на ощупь его липкие носки, боль в спине, неуклюжесть пальцев и молчание. Но понял, что эта картина возникнет из целого мира в одной его голове. Только он сможет представить подобный зрительный ряд. А другие - длинноногую Айсис на корабле викингов или своих любовниц, но в других спальнях и в другое время. Стихотворение, как вся поэзия, было необыкновенно личным. Слова открывали секрет, тяжелую дверь, служили комбинацией к сейфовому замку. Читатель находил в них особенное, свое, совсем не то, что подразумевал автор. В этом глубокая магия, грустная магия. Автор надеялся, что делился чем-то своим, но на самом деле все было не так.
Когда их роман с Ли только начинался, Джон лежал в кровати и читал ей марвелловское "Застенчивой любовнице": "Когда б имели вдосталь мы от мира и жили не спеша,// Тогда б застенчивость была не преступленьем, госпожа". Застенчивости, конечно, не существовало и в помине. Их тела служили друг другу круглосуточно открытыми супермаркетами. И тем не менее застенчивость, эта подпорка соблазну, опалила и их. И Ли, в мыслях Джона, навсегда сделалась образом стихотворения. Это ее груди, ее тело. Так нелогично, но так узнаваемо. И правдиво - через триста лет после того, как сказано впервые. Ясно и свежо, словно новенькая монетка. Но кому сказал это Марвелл? Толстой коротышке с потемневшими зубами и оспинами на коже? Пахнущей лавандой и застоялым потом, с обгрызенными ногтями и смехом, похожим на скрип дверных петель? Бог знает. Поэзия насчитывает сотни, тысячи стихотворений, в которых выдуманы бесконечные застенчивые любовницы - всегда страстные, всегда желаемые. В этом и заключается магия. Магия и поэтическая вольность.
- Ну, так что скажешь?
Глаза Джона наполнились слезами по Ли, Петре и праху давно ушедшей из жизни девушки, которая открылась поэзии десять поколений назад.
- Магия. - Он подобрал наконец необходимый ответ.
Айсис потянулась и поцеловала его в губы, словно постучала в окно. Их языки соприкоснулись и мазнули друг друга во влажной темноте.
- Спасибо. - Она поцеловала его в глаза. - Нам обоим это дорого далось.