Они отправились в ресторан на крыше дорогого отеля в Уэст-Энде. Меню оказалось интернационально-американским - с упором на коктейли. Кроме них в зале занимали столик японцы, явно ошарашенные тем, насколько вымершим казался этот уголок распутного Лондона.
- Мне здесь нравится, - признался Хеймд, заказав сложный гамбургер. - Безлюдно, никакой шумихи. Можно просидеть сто лет и не наткнуться на знакомого. Принцесса Маргарет могла бы трахнуть Мадонну на ковре пристяжным пенисом, и никто бы никогда не узнал.
- Сомневаюсь.
- Нет, нет, можете рассчитывать здесь на скромность. И гамбургеры вкусные. Что, плохи дела?
- А вы как полагаете?
- Перестаньте, Джон. Я с кем говорю: с вами или с одним из этих "держи-хватай"?
- Да, дела плохи. У Антигоны и Ли, у меня и у Ли, у Ли и Антигоны. По сути дела, мы с Антигоной только друг друга и понимаем. Но даже я на нее зол. Ничего не понимаю. Такое впечатление, что плохой конец не предотвратить. Я не хочу, уверен, что Ли тоже не хочет. Но нам словно предначертано расстаться из-за этой пьесы.
- Фатум. Все мозгуете про фатум?
- Похоже на то. Несуразицы приключаются, несмотря на наши самые лучшие намерения.
- Что очень свойственно Софоклам, ведь так?
- Я тоже об этом думал.
- Подвластность судьбе - таковы звезды. Им нравится идея предначертанности. Невероятно близка. Избавляет от необходимости казаться обычной, удачливой, зарабатывающей состояние. Превращает в нечто космически глобальное. Да, Ли бы подошла концепция кисмета.
- Но это невероятно грустно.
- Н-да… значит, пошло-поехало. Фурии на месте. Похоже, начинается последний акт.
- Американцы? Вы их видели раньше?
- Десятки раз. Налетают всегда, когда что-то не так, какие-то трудности или хоть чуть-чуть проявляется реальность. Телохранители эго - обеспечивают неприкосновенность дражайшей уверенности в себе. Делают не так уж много: "Да, да… Восхитительно…" Фильтруют атмосферу. Эдакие человекообразные биотуалеты.
- Но почему? Почему все жаждут такой прозрачной, оплаченной лести?
- Мудилы. Но, с другой стороны, кто откажется, когда возникают небольшие трудности, а десятки людей твердят, что вы само совершенство? И мне пошло бы в жилу. Знаменитые люди не глупцы и понимают, что к чему. Но черт побери, Джон, найдется миллион других, которые заявят, что вы никчемны, бесталанны, что у вас все в прошлом, что вам когда-то повезло, но они без всяких подпор могли бы добиться того же самого. Так что, считайте, лесть - хорошее вложение денег. Но что-то мне подсказывает: Ли собирается сматываться. Ей привезли кусочек дома и скоро вывезут обратно. Все равно как эвакуация из Сайгона. Нечего расстраиваться, эта "Антигона" все равно была идиотской затеей. У нее неподходящие глаза.
- Глаза? Для Антигоны?
- Она ее не видит. Не та традиция. Не потому что плохая актриса. Монтана нисколько не хуже Вивьен Ли. Но за плечами Вивьен традиция, которая сознавала Антигону, и, кроме того, она играла всяких не в себе, что тоже помогло. А Ли и ее американцы… Антигона не в ее культурной палитре. Они ее не могут оценить. Для них классический театр - все равно что для нас танцы бали: мы видим одно, а на самом деле происходит нечто совершенно иное.
Когда Джон возвратился, в доме горел свет, но вместе с тем царила тишина. На диване, скомкав в ладони пресс-релиз, храпел публицист. Джон поднялся в спальню Ли. В двери образовалась щелочка, и на него уставился незнакомый глаз.
- Чем могу служить?
- Э-э… я здесь живу. Хотел бы повидать Ли.
- С какой целью?
- Не знаю… Наверное, чтобы пожелать спокойной ночи.
- Она сейчас медитирует. Я ей передам. - Дверь закрылась, но тут же приоткрылась опять. - Как вас назвать?
- Джон.
- Какой Джон?
- Она знает.
- Хорошо. Спокойной ночи.
- Спокойной ночи.
Утром Джон спустился на кухню и обнаружил груду бутербродов, мясной рулет, датские пирожные и Т. П. с мобильником. Тот помахал ему рукой.
- Поверьте, она ваша минимум на час. Не надо ломиться в открытую дверь. Мечтает встретиться, постоянно повторяет, что вы единственный журналист, с которым стоит беседовать. Кстати, ей нравится ваш Джордж Пеппард… Нисколько не вру. Специально остается в городе. Любой фотограф на ваше усмотрение. Да, с нами просто. А чего бояться? Ли не испортит даже подросток с мыльницей. Но мы хотим посмотреть отпечатки. Только для консультаций. Зато просите, что вам угодно. Это не "Вэнити фэр", так? У вас есть своя честность. Копайте как хотите глубоко, только бы сбыть материал. О’кей, на обложку. Зашлите мне по факсу письмо редактора. Нет-нет, я вам верю, но факсам больше.
Т. П. выключил телефон и улыбнулся.
- Классное утро, Джон. Надеюсь, выспались. Я тут рядом - в крошечной гостинице за углом. Что-то вроде пансиона ушедшего века изящества. Ни факса, ни бара, некому принять сообщение и сварить чашечку пристойного кофе. Зато много растений в горшках. Кстати, Ли сказала, что скучала без вас, и просила передать поцелуй, так что принимайте.
- Где она?
- Как никому не известная паинька, пошла на репетицию.
- А остальные?
- Тоже на репетиции. А я вытащил короткую соломинку и поэтому дежурю при телефонах и датских пирожных.
- Все… на репетиции?!
- А как же! Они ей нужны: педагоги декламации и пластики, личный режиссер, дизайнер по свету, публицист, менеджер, секретарь, массажистка. Надо, чтобы все получилось как надо.
- Понятно. - Джон налил себе кофе и взял кусочек рулета. - Газеты пришли?
- Какие вам нужны? Наш материал в "Экспресс", "Мейл", "Миррор", "Таймс" и втором выпуске "Телеграф".
- Я возьму "Гардиан". Спасибо.
Джон допивал вторую чашку кофе и дочитывал некрологи, когда зазвонил телефон. Он трещал, не переставая, не меньше пары минут и, поскольку Т. П., судя по всему, покинул свой пост, Джон ответил на вызов.
- Джон, здравствуйте. Это Оливер. Вы как? У меня только что состоялся сумбурный разговор со Сту. Не могу вытащить ни головы, ни хвоста. Сейчас еду в Сандринхем, надзираю по просьбе Чарльза за работой небольшого комитета. Вы не подскочите в театр - там какая-то кутерьма. Думаю, просто нервы, но буду весьма признателен. Получится?
- Конечно.
- Тогда, если можно, поскорее. Черт! Ох уж мне эти гвардейцы. Потом пообщаемся. Спасибо.
Репетиционная располагалась в церкви на Тоттнем-Корт-роуд. Джон прошел мимо реклам кооперативов колумбийского плетения корзин и индийской водопроводной воды и остановился перед табличкой "Зал. Здесь играют дети. Пожалуйста, убирайте свой мусор". За дверью открылось высокое помещение с пластмассовыми стульями по стенам и парой уставленных пенополистироловыми кружками столов. Пол был разделен лентой, и друг перед другом по обе ее стороны стояли две банды: американцы и актеры-англичане. А между ними - Сту со свернутым наподобие дубинки сценарием. Можно было подумать, он вот-вот произнесет: "Уж если вы фонтан, вживайтесь в эту роль до конца", - и все защелкают пальцами и закрутят плечами. Каждый говорил, не обращая внимания на других.
Сту: "Отвяжитесь! Отвяжитесь! Отвяжитесь! Или я…" Это "или" повисло в воздухе спущенным шариком.
Вперед выступил предводитель американцев с мобильным телефоном:
- Спокойно, Сту, спокойно. Надо разобраться. Никто не хочет подрывать ваш авторитет. Рассматривайте нас как дополнительный резерв. Мы здесь ради вас. И честно говоря, полагаем, что никакой другой английский театр не осилит подобной армии.
- Боже, дай мне сил! Джон, ты пришел!
- Оливер позвонил и сообщил, что вы хотели меня видеть.
- Да. Перерыв пять минут.
Английские актеры отошли к своей стене и взялись за кроссворды и вязание. А американцы к своей и продолжили забаву с компьютерами и мобильниками.
- Это какой-то ад. Худший из всех кошмаров. Да что там кошмар - намного страшнее. Спасибо, что пришел. Пойдем поговорим на скамьях.
Сту провел Джона в церковь, которая оказалась холодной и неожиданно тихой для городского англиканского храма.
- В чем дело? - с надеждой спросил Джон.
- Дело? В них. В этой своре сторожевых псов. Представляешь, у Ли есть свой личный режиссер. Сначала режиссирую я, а потом корректирует он. Кого-то привел, чтобы специально освещал мисс Монтану. Она не знает текста, а преподаватель дикции твердит: "Громче, Ли. Мягче, Ли". - Передразнивая, Сту скорчил физиономию. - Невыносимо! Среди них обретается тип, который утверждает, что отвечает за маркетинг. Маркетинг Софокла! Господи, помилуй! И еще: они хотят привести на репетицию журналистов! Бульварной прессы! Ни один не читал пьесы, понятия не имеет, о чем она. Остальные актеры, сам понимаешь, в бешенстве. Ничего не сделано, а через неделю начинаются прогоны.
- Да. Все это очень необычно.
- Необычно? Ни в какие ворота не лезет! На такое способны одни американцы в их чертовом Голливуде. И Ли. Извини, Джон, что так говорю; я знаю, она твоя партнерша. Но Ли превратилась в монстра. Какая-то Джоан Кроуфорд с постменструальным синдромом.
- Постой, Стюарт. Тебе не приходило в голову, что она напугана?
- Ли? Напугана? Нет, она для этого слишком тщеславна.
- Вот что, Сту, - возмутился Джон, - вы с Оливером только и делали, что вдалбливали ей, какое особое явление - английский театр, какой это элитный закрытый клуб и насколько пошло и плохо все, что Ли делала раньше. Не успокаивали, а рисовались за ее счет. Так что теперь не жалуйся и не пугайся.
- Джон, я надеялся, что ты-то по крайней мере поймешь и будешь на моей стороне. Нет, на стороне Софокла.
- Не пори чепухи, Сту. Софокл в моей защите не нуждается. И английская сцена тоже. Хочешь, чтобы я повертел пальцами и Ли пришла в себя, потому что положа руку на сердце желаешь отвалить в Голливуд? Хочешь, чтобы она тебя пригласила, но не знаешь, как попросить, и делаешь это специфически английским способом: даешь понять нужному вам лицу, что оно нечто вроде пятна на исподнем королевы-матери.
- Джон, я хочу одного - поставить пьесу. И меня не запугает ни калифорнийская певичка, ни ее свита. - Сту напыжился, надул губы, и Джон внезапно вспомнил, как презирал его в колледже. - Не хочу выставляться, скажу одно: в нашем деле я заслужил репутацию и работаю с актрисами, у которых таланта больше в косметичках, чем у Ли за душой. Хотя не отрицаю ее возможностей.
- Черт тебя побери, Сту, где предел твоему назидательству? Мы не говорим о таланте и способностях, то есть о тех вещах, которые взращивают в Королевской академии драматического искусства. Звезда - совершенно иное измерение. Гений без субстанции. Явление, превращающее в моль самые разумные существа. Так что естественно, ты напуган. - Голос Джона возвысился больше, чем было пристойно в церкви. Беспокойства и страхи последнего месяца обратились в слова и ринулись наружу. - Но что еще хуже, душа моя, что уж совсем никуда: ты хочешь выехать к успеху в седле ее звездности, но на самом деле мечтаешь, чтобы она провалилась. Тебе претит, что какая-то американская певичка может заплыть в ваш драгоценнейший театр и способна сыграть роль. Нечто в этом роде. Она попросила вас о помощи, а вы с Оливером прочитали ей нотацию и унизили. Тогда она обратилась к другим. Теперь постарайся принять ситуацию и смотреть на ее все-способных-приобрести американских купцов как на своих помощников. Хочешь возразить, что это не устраивает твое эго, Сту?
Стюарт щелкнул зубами и фыркнул.
- Ты говоришь абсурдные вещи. Твоя верность своему талону на обед очаровательна. Но я надеялся, что у тебя сохранились католические и цивилизованные убеждения.
- Не сомневаюсь. Кстати, а где Ли?
- В трейлере, припаркованном рядом с "вольво" викария.
- Нет, не там, - послышался хриплый голос за их спинами.
Ли сидела рядом с Хеймдом. Она улыбалась, но очень невесело.
- Я все слышала. Мы с Хеймдом прошли за ними в церковь.
Ли сидела на диване в окружении свиты. У всех в руках стаканы - междусобойчик единения в конце дня. Людный кружок, как в яслях, когда читают сказку. Джон еще не был принят в команду и стоял поодаль у камина.
- Видели бы вы физиономию Сту - просто картинка. Я получила настоящее удовольствие. Извинялся, извинялся. Чаще, чем слепой в танцзале. Да, я взяла его за яйца.
- Вы неподражаемы! Великолепны! Но и мы, пока вы наносили coup de grace нашему приятелю Сту, провели пару победных раундов. Расскажи, Сьюзи.
Сью сорвалась с места и подхватила реплику. Креонту пообещали пробу на комедию ситуаций, так что он теперь ручной. Гемон хочет американского агента - это просто устроить. Девчушки мечтают о встрече со Спилбергом и об интервью в "Вэнити фэр". А остальные раскатали губу на снимки в газетах, пару билетов до Нью-Йорка и столик в "Балтазаре". Короче, англичане нам дешево обошлись.
Послышался всеобщий добродушный заразительный смех.
- И еще, - добавил бодрый коротышка, - готова новая афиша. "Ли Монтана - Антигона". Надо сделать несколько снимков. И костюмы - слава Богу, удалось получить их вовремя. Остались от "Звездного пути" и "Бен Гура". Их, кажется, тогда забраковали. Очень заинтересовался Валентино: намеревается изготовить нечто классическое, но в то же время спортивно-сексуальное.
- Отличная работа, ребята, - похвалил Т. П. - Теперь вроде все на нашей стороне. Как дела с Оливером?
- Я с ним виделась, - объяснила Ли. - Так случилось, что Лео снова заинтересовался его ужасной интерпретацией "Зимней сказки". Так что Оливер куплен и оплачен. Спасибо, друзья. Истинное удовольствие иметь дело с профессионалами. Да, чуть не забыла: особая благодарность Джону, - она послала ему воздушный поцелуй, - за верность и хорошие слова. Без него бы мы не справились.
- Отличная работа, Джон. - Т. П. захлопал в ладоши, и все сборище разразилось бурными аплодисментами. Он был принят в команду, нанят на службу - младшим из младших, посыльным на побегушках, очередным чудаком англичанином, которого поймали на удочку с морковкой.
- Ну ладно. - Ли поднялась. - Я иду спать. Завтра рано вставать.
Команда поднялась и разошлась по гостиницам, ресторанам и барам, где могла от души похвалиться и посмеяться над плохим обслуживанием и сказочно невероятными такси.
Ли подошла к Джону и обняла за шею.
- Ты в порядке?
- Да, если ты в порядке.
- Я в порядке. - Она помолчала и добавила: - Только очень устала. Но зато довольна, что все так вышло с этой чертовой пьесой.
- Я рад.
Оба выжидательно смотрели друг на друга.
- Ну, я пошла. Увидимся утром. - Ли поцеловала Джона в щеку. - Еще раз спасибо за верность и хорошее отношение. Я оценила. Спи спокойно.
Но он еще долго не ложился. Смотрел телевизор. А когда в последний раз обходил дом и тушил свет, ощутил уже знакомое беспокойство и услышал неразличимый ухом свистящий смех. Ли сколько угодно могла нанимать временщиков, организовывать подпорки из принцев и королей, но Антигона никуда не исчезла, она находилась рядом и вила "корзинку" нитями их судьбы. Ничто не изменилось. Драма писалась черным на белом листе - такая же бесплодная и безжалостная, как две с половиной тысячи лет назад.
И вот наступила последняя неделя. Ли и ее команда с головой окунулись в пьесу, тащились против течения, бились с текстом, а он вздымался и падал между ними. Иногда у Ли выдавались спокойные моменты, когда она могла себя контролировать. Но древняя история не давала передышки: стихии вскидывались, наносили удары и выли, пока Ли совершенно не теряла ориентации. Она приходила домой измученная и выжатая. Драма была непреодолимой, неизбежной силой человеческой натуры.
Начались репетиции в костюмах. Затем через короткое время - прогоны. Ритм стал гладким и постоянным, словно Ли затянуло в виток водоворота и закручивало все глубже и глубже. Джон беспомощно наблюдал. Беспомощность оказалась самым лучшим, на что он был способен.
Он вспомнил игрушечную яхту, которую прислал ему на десятилетие крестный. Красивая деревянная лодочка, покрытая блестящей красной и белой краской, с настоящим парусом и снастью. Она называлась "Ласточка". Тяжелая, пахнущая лаком - лучше всего, что ему до этого дарили. Настоящая игрушка, которую можно передать детям. Его первая фамильная вещь.
Джон понес ее на ближайший ручей, жалкую струйку воды со всякой разлагающейся дрянью и вонючей грязью. На берегу был галечный мыс, откуда дети швыряли камни и битые бутылки. Джон пустил яхту в ручей, она закачалась на поверхности, легкий бриз надул парус. Грачи кружили над мокрым вязом; он до сих пор помнил их грай. "Ласточка" взяла первую порцию ветра, ее парус сморщился, затем надулся, кливер красиво скосился набок, и яхта, словно направляемая невидимой рукой, изящно накренилась и пошла поперек течения.
Джон слишком поздно осознал истину - очевидную даже для сухопутного простофили: в руке на суше или на волнах в его постели яхта оставалась украшением, красивым предметом, метафорой, но, оказавшись в своей стихии, в воде, ожила. И принялась делать то, для чего была рождена, - поплыла прочь, глухая к его изумлению и подвластная только движению воздуха.
Мысленно Джон представил, как "Ласточка" разворачивается и завершает свое первое и прощальное путешествие, вспоминал свое бездействие и беспомощное созерцание. Он мог бы перейти ручей вброд - да, испортить ботинки, измазаться в вонючей грязи и пережить короткую прогулку в холодных, липнущих к ногам штанишках. Невелика цена за чудесную, красивую вещь. Но почему-то не решился, не сумел. Даже не стал искать палку или что-нибудь еще, чем зацепить яхту, стоял прикованный к месту. И не побежал, когда "Ласточка" скрылась за нависшим над водой кустом. Джон вообразил старое русло, хотя знал, что берега теперь осыпались, завалены ветвями и заросли куманикой.
Джон вспомнил, как яхта скрылась за поворотом - границей его тогдашнего мира. А оттуда, наверное, вышла прямо в море и резала острым форштевнем крутую волну Атлантики, мимо китов, айсбергов. И грачиный грай превратился в крик одинокого альбатроса.
Дома его ждал настоящий ад. Он потерял подарок, не уберег настоящую, дорогую вещь. Последовало разбирательство, наказания и соболезнования. В дополнение ко всему отец повел его на берег, заставил показать, как все произошло, и снова пережить боль. Почему он не вмешался? Почему не полез в ручей? Джон смотрел на грязную воду и ничего не отвечал. Он не знал. Тогда еще не понимал, что рожден для того, чтобы с сожалением наблюдать.
Они стояли на берегу и смотрели на текущую мимо грязь. Самое ужасное заключалось в невысказанном отчаянии отца, который понимал, что каким-то образом передал сыну генетическую болезнь: фамильное проклятие - позволять вещам и событиям уплывать сквозь пальцы.